По обе стороны огня (сборник)

«А ты действительно ворона, – отметил Шатков, – обыкновенная городская ворона. Или, может быть, ворон? Ворона мужского рода. С яйцами…»

Ворон на ходу выкинул вперед ногу, целя Шаткову в подбородок – знакомый прием, Шатков легко уклонился, ушел в сторону и, как ни был стремителен удар, перехватил ногу нападавшего, резко рванул ее вверх. Ворон вскрикнул и, сделав в воздухе мельницу, повалился на асфальт.

За первым нападавшим на Шаткова налетел второй. Хорошо, что не все вместе, иначе бы на площадке разыгралась Куликовская битва, – а так нападавшие расслоились: одни бежали быстрее, другие же хватали воздух ртом и тормозили на поворотах, самый прыткий уже получил свое и теперь любовался высоким блеклым небом и редкими облачками, плавающими в нем. Шатков поймал второго на кулак, – уйдя от прямого тяжелого удара, нанес удар сам, удивился тому, что не смог сбить нападавшего на землю – тот пружинисто отскочил назад и ударил Шаткова ногой.

Ударил несильно, сильно ударить он не мог, выматерился сквозь сжатые зубы, схлебнул с губ пот – это был красивый светловолосый парень с девчоночьими глазами, которые до конца дней сохраняют изумленное выражение – тип опасный, самый опасный из тех, кто нападал на Шаткова. Незащищенность и чистота этого парня – деланые, фальшивые, он никогда не станет тем, кем представляется, и доверчивые простаки будут попадаться на это. На самом же деле это был человек жестокий и трусоватый, из тех, что любят нападать всемером на одного. «Оч-чень ты это дело любишь, всемером – на одного», – произнес про себя Шатков, глядя, как парень группируется. «Ну, аппендицит! Сейчас нанесет удар ногой. И, вполне возможно, одновременно рукой».

«Аппендицит» пригнулся, выкашлял что-то из себя сквозь зубы хрипло, некрасиво, сделал резкий мах ногой. Параллельно, – Шатков правильно рассчитал, – выбросил в коротком сокрушительном ударе руку. Шатков нырнул вниз, под руку бьющего, удару противопоставил блок. Есть в карате хороший прием – под удар ноги ставить скрещенные руки, Шатков остановил ногу нападавшего, пальцами цепко ухватил его за штанину и рванул ногу в сторону.

Было слышно, как с треском разорвался шов на крепких вареных джинсах. Видимо, не так крепки они были – штаны эти произвели в Турции либо в Малайзии, а там даже нитки производят не те, что в Штатах – часто с гнилью. Парень взвизгнул – Шатков ему чуть не сломал ногу – и юзом поехал по пористому, в выщербинах и ломинах асфальту, такой асфальт сдирает мясо до костей, одежду просто сжигает – ободрался до крови, дернулся пару раз и вытянул ноги – то ли, боясь Шаткова, притворился, то ли отключился по-настоящему, Шаткову определять было недосуг, на него набегали еще двое, последние. Он подхватил сумку с земли, вцепился руками в край стенки и, чувствуя, что у него вот-вот оборвется сердце, подтянулся, перекатился через стенку и спрыгнул вниз.

Улочка, на которой находился магазин, была тихой, узкой, густо заросшей акатником – буйными живучими кустами с мелкой листвой и неприметными желтоватыми цветками. Шатков глянул вправо – вдали виднелись две женщины, нагруженные сумками, тети едва-едва переставляли ноги, так они нагрузились, глянул влево – тут было чисто. Шатков понесся по улочке влево.

Со стены спрыгнул один из преследователей, побежал за Шатковым, второй, видать, остался около поверженных бойцов – должен же кто-то привести их в чувство, и Шатков пожалел человека, устремившегося за ним следом: что же ты не щадишь себя, дур-рак, куда бежишь-то?

Улочка круто устремилась вниз, бежать сделалось легче, в конце ее обозначился небольшой горбатый мосток, сложенный из старых замшелых камней, у мостка гудел какой-то митинг – полтора десятка молодых людей собрались посудачить по важному политическому поводу – то ли корабли в Севастополе начали слишком быстро ржаветь, то ли народ Бурунди стал спиваться, то ли в аптеках Канады не хватает противозачаточных средств – в общем, у них имелся серьезный повод для разговора, только вот Шаткову никак нельзя было принимать участие в этой толкучке, поскольку он был гражданином другого государства – России.

Шатков перепрыгнул через узкий насыпной вал, скатился на гремучую железную крышу какого-то сарайчика, с нее спрыгнул во двор, в котором мирно дремали три пятнистые козы, из двора по тропке проскочил к гряде кустов, врубился в них, словно некий комбайн, сбил целую кучу невесомой прозрачной тли, оглянулся: бежит за ним этот дурак или уже отстал? Дурак бежал, на ходу размахивал руками и что-то кричал – кажется, призывал на помощь митингующих.

Ничего себе сюжетный поворот! С митингующими драться будет тяжело, митингующие бывают хуже пьяных. Шатков остановился, присел – превратился в пружину, пусть усталую, пусть полурастерзанную, но все-таки пружину.

Через несколько мгновений он услышал сиплое запаренное дыхание – бегун не отказывал себе во многих земных удовольствиях, любил виски и хохлацкий «кальвадос», теперь этот «кальвадос» он выплевывал на ходу вместе с кусками легких, хрипел, сморкался, топал ногами, будто слон, обутый в грубые ботинки, подбитые железными подковами, – на бегу преследователь хватил полный рот противной тли и выругался.

Он с лету наскочил на Шаткова, – в сумеречи густых кустов не заметил присевшего на корточки противника, тоненько вскрикнул, напружинившийся Шатков чуть приподнялся – и бегун с самолетным воем, раскинув руки, понесся по воздуху дальше.

Приземлился он всем телом, от удара у бегуна даже отлетела молния на варенке, а внутри что-то хряснуло, оборвалось, от такого удара пузо у товарища – извините, господина, по-нынешнему, наверняка будет черным, как у негра, – затем тяжело проехал несколько метров по сырой осклизлой тропке и, подгребая гусиный кал, уткнулся головой в гнилой древесный выворотень. Шатков приподнялся, послушал – отозвались митингующие на призыв этого национального героя или нет?

Митингующие возбужденно шумели – похоже, призыв дошел до их душ. Это было плохо. Шатков подхватил свою сумку, быстро спустился по тропке, перешагнул через поверженного бойца. Побежал по тропке дальше – мешкать было нельзя, спустился к узкой вонючей речонке, понесся вдоль нее, затем спрыгнул в воду, побежал по воде. Хорошо, что вялая грязная речушка эта текла не на мост, а от моста, в обратную сторону, иначе по мути, поднявшейся в воде, можно было легко определить, что Шатков пытается уйти речкой… Он выбрался на берег. Но не на противоположный, а на свой же, пробежал еще немного, стараясь не оставлять после себя мокрети, приметных следов, и затаился в кустах.

Военная хитрость оказалась верной – вскоре по противоположному берегу с гиканьем, будто на конях, промчалась толпа митингующих, некоторые на бегу старались выломать дубину поувесистей, либо выдернуть из чужой загородки кол – намерения у этих защитников окружающей среды были самые серьезные.

Минут через двадцать с прежней неувядшей ретивостью и лошадиным гиканьем толпа пронеслась обратно, и Шатков, послушав, как она удаляется в сторону мостка, выбрался из своего укрытия, по воде перебрел на противоположный берег, вытряхнул воду из кроссовок, выжал носки и снова затаился в кустах.

Толпа митингующих – видать, последний поверженный был ей небезразличен, раз она так дружно поднялась на его защиту и жаждала мщения, – с гиканьем промчалась по берегу, покинутому Шатковым, ломая по дороге кусты, распугивая кур и гусей – этот мирный сельский уголок ничем не походил на благословенный южный город, любимый курортниками, здесь пахло провинцией, затхлостью, чем-то неприятным, – и исчезла.

Подхватив сумку, Шатков покинул убежище и вскоре очутился у парковой решетки. Сквозь разведенные прутья пролез внутрь. Это была территория богатого санатория, где когда-то отдыхали сильные мира сего: от той поры остались посыпанные песком дорожки, ухоженные растения, кусты благородного лавра, дубовые скамейки с затейливой резьбой и полное безлюдье… Хотя вполне возможно, что охрана из числа сотрудников определенного номерного управления тут имелась. С кем, с кем, а с этими сотрудниками Шаткову встречаться хотелось еще меньше, чем с командой, от которой он только что отбился.

Выбрав тихую, прикрытую кустами скамейку, Шатков расположился на ней, достал из сумки одеколон, обработал им ссадину.

Глянул на себя в зеркальце, невольно вздохнул – по краям ссадины широко запеклась и почернела кровь, губы тоже были темными от присохшей к ним крови, глаза ввалились, стали тусклыми. Это были глаза незнакомого человека, не Шаткова. Кожа на костяшках пальцев была содрана – столько, сколько ему пришлось драться сегодня за какие-то сорок минут, не приходилось драться за последние три года. Шатков покачал головой, его передернуло.

Концом платка, смоченного одеколоном, он смыл черную налипь, обметавшую ссадину, набросил на нее прядь волос.

Он просидел минут десять на скамейке и так не увидел ни одного человека – санаторий словно бы вымер. Наверное, тут действительно отдыхали самые-самые… Шишки из шишек. Шишки сосновые, шишки кедровые – жирные, с начинкой…

Приехал Шатков в этот город и словно в холод угодил, в чужую страну. А впрочем, это уже и есть чужая страна – Украина.

Надо было снова звонить тезке. Ну что же он так подводит? Обещал быть дома, а дома его нет. Шатков вздохнул, пошевелил чужими неслушающимися губами – рот одеревенел, кто-то из бойцов, видать, задел его скользящим ударом, а Шатков в горячке не заметил; он промокнул губы платком, поморщился – было больно.

Посмотрел повнимательнее в зеркальце – губы набухли. Шатков поднялся и пошел искать телефон-автомат.

Нашел здесь же, на санаторной территории, между двумя старыми кипарисами. Телефонная будка поблескивала свежим ярким лаком, словно картинка, – похоже, она недавно была привезена с завода. И аппарат в ней стоял новый, неисцарапанный, с непогнутой прорезью дли жетонов, без рвани на шланге – умеют и у нас следить за общественным имуществом, когда хотят, и сношенное оборудование меняют вовремя – вот что значит шишки сосновые, шишки кедровые. Он набрал телефон Игоря Кононенко.

Телефон молчал.

«Неужели о Игорем что-то случилось? Ведь он же должен быть дома, должен ждать…» Шаткову, кроме Игоря, некуда было идти. Да он и не имел права нигде, кроме как у Игоря Кононенко, объявляться.

Через пятнадцать минут он снова позвонил Игорю – телефон по-прежнему молчал.

Еще через пятнадцать минут сделал звонок – та же история.

Выходит, с Игорем что-то произошло. Это осложняло жизнь Шаткова…

Глава вторая

По соседству с кинотеатром, на чистой зеленой площади, располагался торговый центр, а в центре, на последнем этаже – шумное кафе, известное всему городу. Шатков направился в кафе – надо было работать по запасному варианту.

Из затененных окошек кафе было видно море, серая набережная с притулившимся к ней огромным черным боком старым теплоходом, расцвеченным мелкими радостными флажками, беззвучно крутящиеся автомобильчики аттракциона, кипарисы, обсыпанные грязными голубями, – на набережной пировали чайки, и голуби боялись их, скрывались в густых кипарисовых ветках. Железный визг автомобильчиков не доставал до окон кафе. Шатков взял себе жидкий, мутного рыжеватого цвета кофе, один бутерброд, барменша – разбитная бабенка с короткой белобрысой стрижкой – так остро глянула на него, что Шатков невольно стушевался и добавил к заказу бокал коктейля под названием «Артистический венок» – ужасно дорогого и ужасно невкусного, лучше бы барменша выдала ему пятьдесят граммов коньяка и пятьдесят граммов ликера, все в отдельности, отдельно одно и отдельно другое, чем это пойло. Он сел за столик, стоящий у окна.

Барменша покосилась на Шаткова из-за стойки и включила музыку – трогательно-сладкую, щемящую, заставляющую печалиться. Включив магнитофон, барменша водрузила на стойку полные белые руки и с интересом начала разглядывать Шаткова.

«Может, она меня с кем-нибудь путает? – устало подумал Шатков, отпил немного из бокала, занюхал коктейль бутербродом, поднял ободранный большой палец, показал барменше – сделал он это специально. – Но где же Игорь Кононенко? И где мне ночевать? У барменши?»

Он посмотрел на стойку. Барменша перестала его разгадывать, она теперь мыла стаканы и, как это часто показывают в западных фильмах, протирала их полотенцем, высоко подняв над головой, – проверяла их на свет. Только полотенце было такое, что Западу неведомо – украинский рушник с красно-черными петухами и серым замызганным полотнищем. Шатков невольно улыбнулся.

В кафе влетела стайка девчонок – похоже, школьниц. Школьницы бросили несколько зорких оценивающих взглядов по сторонам, за Шаткова не зацепились, взяли себе то же, что и он: коктейль «Артистический венок».

«Однако, – отметил он, – это как в газете, где передовая начинается со славного слова „Однако“… Однако у девчушек деньги водятся. Откуда? Папы дают? Мамы? Не смешите общество, господин Шатков, девочки сами зарабатывают их – спят со взрослыми дядями. За карбованцы, за доллары. Вот тебе и „однако“», – Шатков усмехнулся, откусил кусок бутерброда. С чем был бутерброд – то ли с рыбой, то ли с ветчиной, то ли с колбасой – не разобрал. Такой это был бутерброд.

В кафе появилась новая посетительница – девушка, тоненькая, как свечка, глазастая, с каштановым хвостом волос, перетянутым цветной лентой.

«Путана», – отметил Шатков.

Эта девушка, в отличие от школьниц, зацепилась за него взглядом и села за столик неподалеку. В городе наступило бессезонье, клиентов не хватало, путаны простаивали, поэтому на безрыбье и рак был рыбой.

«Чудо-юдо-рыба-рак, – вздохнул Шатков, – хлоп по пузу просто так! И что только в голову не лезет? Ерунда какая-то, пустота, тьфу! Выход надо искать, выход! Где Кононенко, куда он подевался, что с ним произошло?»

Путана оглядела Шаткова поподробнее и поскучнела – не клиент, – отвернулась от него и нервно стукнула длинными острыми ногтями по пластиковому столу, впилась глазами в дверь, где показались двое широколицых хмельных молодцов, расцвела в радостной улыбке: вот они, клиенты!

«Готова сразу под двоих лечь», – продолжал свои наблюдения Шатков.

Появилась еще одна путана – широкая в кости, веселой хохлацкой породы, с сочными свежими губами, что-то жующая – то ли резинку, то ли конфету, с томным взглядом и манерами представительницы высшего света, также заняла отдельный столик.

«Если Кононенко не возникнет на горизонте, то придется выбирать одну из путан и ночевать у нее. Другого выхода нет…»

Кононенко так и не появился, сколько Шатков ни звонил ему: он как сквозь землю провалился, хотя день назад Шатков говорил с ним по телефону из Москвы и у Кононенко никаких срочных дел на сегодня вроде бы не предвиделось и тучи на горизонте не возникали. Что случилось с тезкой, кто отвлек его, каким делом повязал? Вопросы, вопросы, вопросы, сплошные горбатые знаки, ведомые каждому несмышленому школьнику, – всюду одни только вопросы и ни одного ответа на них.

Воздух за окном сгустился, посинел, на недалеком молу, увенчанном старым белокаменным маяком – греческой еще, говорят, постройки, – зажглись огни, набережная, около которой стоял дряхлый теплоход, тоже украсилась огнями. Шатков с грустью посмотрел на набережную, на теплоход, набитый людьми, полный музыки, напитков, чьих-то надежд, любви, свиданий, и ему остро (даже в горле что-то захлюпало, и сам он сделался каким-то мягким, печальным) захотелось уехать отсюда, уплыть на этой вот древней громадине…