Охота на убитого соболя

Он постоянно имел на руках, выражаясь словами современных технократов, пакет информации. Ведь человек интересен нам до тех пор, пока он владеет этим пакетом, сообщает нам нечто новое, неведомое, остро и тонко подмеченное; как только он начинает сбиваться, повторяется, так все – этот человек исчезает для нас. Как собеседник он делается неинтересным.

Вадим знает, в чем фокус, где зарыта собака, он психолог и в соответствии с этим и действует. Часто это «новое» бывает скрыто не в тексте, а в подтексте, не в словах, а в тоне.

– Извини, мне надо идти, – произнесла она сухо.

Вадим не шелохнулся в кресле.

– А если я к тебе обращусь с молитвой, а? Попрошу не уходить?

– Мне все равно надо будет уйти.

– От «надо» до «должно» – большое расстояние, – сказал Вадим, и Ольга подумала, что, несмотря на интересность, он большой зануда. – Если измерять обыкновенным складным метром, то…

– Бытовая философия!

– Философия сегодня стала общедоступным удовольствием, больше всего философствуют на кухне, философствуют все – от домохозяек до кочегаров, обслуживающих бани. Красиво жить не запретишь, увы, – Вадим стряхнул пепел в розетку и развел руки в стороны, – все мы философы и актеры, и как только сочетаем все это в себе – уму непостижимо… Но все! Одни в большей степени, другие в меньшей. Исключение, может быть, составляют люди, которые имеют одну лишь извилину. Да и ту, извини, не в голове. – Лицо Вадима сделалось грустным, отсутствующим, в нем будто бы что-то умерло, глаза потемнели. Он снова пустил аккуратное сизое кольцо, кольцо, гибко шевелясь, распуская свое тело, медленно поползло вверх, Вадим не дал ему уползти, рубанул ладонью, обратил в обычный дымный взболток, резким движением руки отбил к полу. Проговорил грустно: – Вот так и в жизни!

Когда Вадим бывал грустным, Ольге обязательно хотелось пожалеть его – такова бабья натура. Со всеми ее издержками.

– И что в жизни? – спросила она тихо.

– Тяжело бывает взять какую-нибудь высоту, ох как тяжело – зубы все потеряешь, пока не вгонишь флагшток в холодный камень вершины, но куда тяжелее бывает удержать ее.

– Ну-ну, выше голову, – произнесла Ольга ненужную бодряческую фразу. Будто не она говорила. Поняла, что не надо было и произносить. Хотела что-то добавить, поправить сказанное, но не стала, махнула рукой.

– Вот она, во-от она-а, расхожая бабья философия: все впереди, все-е… Позади только хвост. – Лицо Вадима сделалось еще более грустным, появилось в нем что-то угрюмое, зажатое, чужое. – Хвост, – повторил он, словно бы любуясь тем, как звучит это слово: – Хвост… – Вздохнул. – «Мурманск телеграф-сервис» набирает на работу шестнадцать девушек, восемь блондинок и восемь брюнеток, для увеселения моряков, празднующих на берегу именины, дни рождения и повышения по службе…

– О чем это ты? – не поняла Ольга.

– Шутка, на Западе распространенная очень широко. Какая-нибудь честная кампания, отмечающая в баре торжество, заказывает на «телеграф-сервисе» девушку, та приходит, целует всех подряд, на лице главного виновника оставляет красных следов в два раза больше, чем у других, ведь за помаду все равно уплачено, получает свои десять долларов и под громкую бравурную музыку уходит. Этакий шоу-бизнес. И кампании приятно, и у девушки заработок.

Ольга передернула плечами: опять Вадим перегибает палку. Все-таки цвет у пошлости всегда бывает одинаков. Полутонов почти нет. Ей стало неприятно.

– Одни заказывают себе стриптиз на дом, другие – «Аллилуйю» в исполнении популярных сладкопевцев, любителей подработать, третьи – синяк под глаз неугодному сослуживцу, а кое-кто вообще нанимает людей, чтобы устроить своему шефу публичный скандал при стечении народа, где-нибудь на многолюдной площади. Красиво, а! И люди это делают! Унижают, компрометируют несчастного шефа, обрывают у него пуговицы на пиджаке, оскорбляют, заставляют плюхнуться на живот и лизать чужие ботинки. Комедия жизни, она… что там, что тут – она везде комедия, – Вадим снова развел руки в стороны, стряхнул пепел в розетку.

– Извинись сейчас же, – тихо попросила Ольга.

– Извини, пожалуйста, – Вадим улыбнулся широко, открыто – улыбка, которая ей нравилась, на лице его возникло некое суматошное движение, и это движение вызвало у Ольги ответную улыбку. – Ну вот, – вздохнул Вадим облегченно, – вот ты и оттаяла, вернулась из-за облачных высей на землю. Я с тобою разговаривал, а ты не слышала. Это была ты и не ты одновременно. Ты здорова? Хорошо себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Тогда прошу – не уходи.

– Эх, Вадим, Вадим, ведь ты же… – Ольга мотнула рукой, сбивая наземь дымовое кольцо, устремившееся к ней, хотела сказать, что Вадим ведет себя, как баба, но не стала ничего говорить – ей расхотелось обижать этого человека.

– Мужчина ведет себя так, как позволяет ему женщина, – угадав, о чем она думала, проговорил Вадим. – Неписаная истина.

– Фраза, за которой ничего не стоит.

– Ой ли! – живо воскликнул Вадим, сморщился обиженно, словно у него что-то заболело, перехватило дыхание, на лбу выступили мелкие блестки пота. – Хочешь, я на колени плюхнусь перед тобой, попрошу, чтоб ты не уходила, а? Хочешь?

– Нет, не хочу, – Ольга приблизилась к Вадиму – что-то в ней дрогнуло, сместилось. Она подумала, что не должна, не имеет права мучить этого человека, и вообще в этой ситуации она обязана быть добрее, чем на самом деле. Но тогда как же Суханов?

Почувствовала, что терпит крушение, судно, на котором она плывет, потеряло управление, врезалось в камни, в пролом хлынула вода, еще немного, и корабль опрокинется, ткнется мачтами в донный песок и никогда никуда уже не поплывет. Видать, печальные люди испускают некие волны, лучи, эти волны передаются другим людям, заставляют их грустить, заботиться невесть о чем, ощущать тоску и тягу к теплу и душевному покою.

Досадливые морщины сползли с лица Вадима, обида стекла, он почувствовал перемену в Ольге, спросил тихо:

– Тебе плохо?

– Да.

– Тебе со мной плохо? – попытался уточнить он то, что не надо было уточнять, увидел, как в Ольгиных глазах вспыхнуло что-то колючее, яркое, понял, Ольгу лучше ни о чем не спрашивать. Он был все-таки умным человеком, этот Вадим, понимал, когда идет карта в игре, а когда нет. – Ох и женщина! – воскликнул он, и Ольге почудилась в его голосе горечь.

А Суханов все продолжал ждать, хотя ждать уже не надо было, посматривал на часы, прислушивался к шумному говору молодых соседей и думал о том, что он, возможно, обманывает себя, придумав историю с Ольгой, с тем, что он в нее влюблен, а она, в свою очередь, влюблена в него. Впрочем, насчет того, что Ольга в него влюблена, может быть промашка, в этом надо еще здорово покопаться, посоображать, что к чему, свести концы с концами, и если концы действительно сойдутся, то осторожно сказать самому себе – да, синьор, она в вас влюблена. Шепотом, втихую, только для себя и ни для кого из окружающих. Чтобы не опошлить, не оскорбить светлое чувство. Суханов вдохнул: похоже, что он имеет две души, два начала, в море он один, на земле – другой. В море у него и решительности больше, и хватки, и смелости, а на земле его, глядишь, вот-вот озноб пробьет – из-за того, что не пришла женщина. И вообще, чуть что – походка уже делается деревянной, чужой, кости ноют, в голове появляется медный звон, в теле вялость, словно бы он сам себе не принадлежит.

Он никогда не задумывался над тем, есть у Ольги кто-нибудь, кроме него, или нет, а сейчас подумал – точнее, даже не подумал, а понял, твердо, окончательно определил – есть! Суханов знал, что Ольга была замужем за каким-то ломучим нервным парнем, который устраивал ей бабьи истерики, пытался бить, но Ольга умела постоять за себя, и тогда парень, понимая, что ничего у него не выходит, Ольгу он не устрашит, не покорит, заливался слезами, рыдал, ползал перед ней по полу, целовал ее туфли и громким патетическим голосом, будто трагический актер, выкрикивал разные лозунги. Ольгин муж работал на телевидении то ли режиссером, то ли оператором, то ли организатором массовок – кем точно, Суханов не знал и никогда не задавался этим вопросом, а Ольга не говорила – в общем, был тот человек близок к искусству и старался эту близость оправдывать показательными выступлениями в жизни.

В конце концов он смертельно надоел, и Ольга ушла от него.

Что-то острое, сильное, больное пробило Суханова, заставило вздрогнуть, он сморщился, звуки кафе уползли куда-то в сторону, истаяли, и в наступившей пронзительной тишине он услышал стук собственного сердца, бившегося мерно и горько, словно метроном, установленный на братской могиле, ощутил острую секущую тоску, и ему сделалось трудно дышать. Так иногда бывает тяжело дышать на высоких широтах в гулкий мороз – стужа выедает кислород в воздухе, воздух становится крепким, как спирт, и, кажется, таким же сухим и горьким, хватанешь его, а он колом застревает в глотке, ошпаривает нёбо и язык – не воздух, а растворенный в огне металл. Вот и сейчас Суханову показалось, что он хватил полным ртом именно такого жгучего морозного воздуха. Почудилось, что у него на глазах выступили слезы, но слез не было. А может, и были они, но только недолго держались – испарились почти мгновенно. Подошла Неля, сделала укоризненное лицо, уперла руки в бока.

– Что же вы, Александр Александрович, не едите, не пьете ничего?

– Время не подошло.

– Раньше дамы не рискуете начать?

– Как и положено офицеру флота, Неля, – произнес Суханов грустно и чуть манерно, потянулся за сигаретой, закурил. Состояние озноба, душевной боли прошло, а вот печаль осталась: он понимал, что с ним происходит, корнями волос, мышцами своими, плечами, черт возьми, чувствовал жизнь этого кафе, интересы, которым были подчинены собравшиеся, связь столов, что, казалось, совсем не связаны друг с другом, а на самом деле связаны, понимал и свое состояние, и причину Ольгиной задержки… Значит, все правильно, значит, его догадка верна. Но тогда почему же Ольга ничего ему не скажет, не даст понять хотя бы намеком, хотя бы полусловом или полужестом, что он лишний в ее жизни? Ведь это же очень просто, – и он снимет фуражку, поклонится, уйдет.

– Не грустите, Александр Александрович, – сказала Неля. Она все прекрасно понимала, чутьем обладала отличным, как некий совершенный прибор, ей ничего не надо было объяснять, она и успех, и поражение чувствовала на расстоянии, загодя, когда человек, с которым должны были произойти изменения, о них еще даже не догадывался. А уж что касается тонкостей обманутой души, семейных разладов, боли и примирений, то по этой части Неля могла бы написать учебник – ведь многое происходит у нее на глазах, здесь же, в кафе.

Хотел сделать Суханов веселое лицо, скрыть свое состояние, но вовремя остановился – ни к чему это, Неля все равно раскусит его.

Вяло помотал в воздухе рукой, улыбнулся.

– В жизни, как в кино, Неля. Все течет, все изменяется.

– Она придет, Александр Александрович, обязательно придет, – убежденно сказала Неля и посмотрела в угол, на столик, за которым сидели капитан и бич, коротая время в мирной беседе.

Неля всегда все чувствовала заранее. Поговорив немного, бич вдруг решил, что маленькая война лучше, чем большой мир, взлохматил волосы у себя на голове, засверкал очами, которые засветились у него по-кроличьи красно, налился помидорным цветом и неожиданно резко вскочил. Прокатал в горле металл, ударил себя кулаком в грудь и громко, сочным басом, будто выступал со сцены, объявил:

– Внимание, товарищи! Этот человек только что украл у меня десять рублей! – демонстративно потыкал пальцем в капитана.

Капитан никак не отреагировал на заявление бича, он сидел, не двигаясь, и спокойными внимательными глазами смотрел на бича. Шум в кафе утих. Бич сделал стремительный прыжок – и откуда у него только запал такой чемпионский взялся? – и оказался у столика с пирующей молодой кампанией. Был он лохмат, но хорошо выбрит, кожа на лице у бича была гладкой, чистой, какой-то женской, пальцы с длинными ногтями возбужденно подрагивали. Потряс за плечо парня, пытавшегося командовать молодежной кампанией.

– Будешь свидетелем, моряк! – закричал бич.

– Каким свидетелем? – не понял парень.