Четвёртая стража

Было легко жить без потерь – или терять
то, что само, вроде воды, мимо текло.
В омут нырять, в жаркий ночлег дверь отворять,
чувствуя, как дикий простор дышит в стекло.

Кто нас хранил, ангел какой из-за плеча
смерть отводил твердой рукой? Кто наливал
водку в стакан? Кто уходил прочь, бормоча
темный фольклор, – в снег, в никуда, в лесоповал?

О воровской шалой любви пел баритон,
шли поезда через тайгу на Карфаген.
Все предсказал некогда Марк Порций Катон, —
так, что читать нынче нельзя, не офигев.

Можно стоять в тамбуре – и долго глядеть
в дымный ландшафт, видя, как сквозь твой силуэт
лес отлетел, станция и – ах, не успеть! —
бывшая жизнь, старая боль, гаснущий свет.

«Тихо вздыхает огонь, в очаге догорая…»

Тихо вздыхает огонь, в очаге догорая.
Ломтиком сыра и зеленью сумерки пахнут.
Старый овечий заплот на дорогу распахнут.
Что нам осталось ещё на земле, дорогая?

Что там, на склоне пологом, маячит и светит —
куст ли, зацветший по осени неустрашимо,
облако, долу сошедшее клочьями дыма,
луч ли закатный из тучи? Никто не ответит.

Как благосклонно склоняется ветка чинары
к нашему пиру! И губы ещё не забыли
сладость куплета в три голоса спетого или
вкус поцелуя какой-то красотки чернявой.

Ах, Маргарита, Елена и прочие девы,
где вы и с кем вы – давно уже сердце не ноет.
Снег этой ночью, похоже, долину укроет,
все возвратив к временам до Адама и Евы.

Голубь с голубкой своею взлетели под кровлю.
Знак этот вечный ловлю и без слов понимаю.
Бреду застолья внимаю и рог принимаю.
Благодарю тебя, Боже, и не прекословлю.

– Гули, – зову их, привставши на цыпочки, – гули… —
словно бы душу с ладони в полет отпуская.
Только блестит под луною дорога пустая.
Только горчит на прощание киндзмараули.

Из письма

…Я пил ледяную осеннюю воду Тобола,
полтину всучив перевозчику вместо обола.
Фонарь нам светил вдалеке, иногда пропадая.
Тогда над причалом сияла звезда молодая.

Я пил, задыхаясь, под нами плывущее небо, —
свободен от писем твоих и насущного хлеба,
как вольноотпущенник от неразлучной колодки, —
по пояс свисая к воде из хароновой лодки.

Какие снега нас в таёжной глуши заносили!
Там МАЗы гремели, сирены в порту голосили.
Начальник на карте маршрута чертил биссектрису
рукою железной, как то подобало Улиссу.

Ахейское солнце слепило сквозь дыры палатки.
Ломами гремя, уходила цепочкой в распадки
разведка. И там, где поляна в подлеске продрогла,
в базальтовый шурф опускали мы тело Патрокла…

Пространство и время охвачены неразберихой.
Когда-то мне точно захочется музыки тихой.
Но что с нами будет сегодня – с тобой и со мною,
стоящими перед троянскою грубой стеною?

Прощай же! Мне нынче приснятся Лернейские скалы,
галеры на белом песке и мои генералы:
ругаясь по-гречески до хрипоты, до упора,
сражаются в кости за жалкую горсть «Беломора».

Равноденствие

Осеннее равноденствие,
год успешно решил уравненье с двумя
известными,
день и ночь столковались на фифти-фифти.
Зарницы обходят сентябрь стороною,
погромыхивая, но не гремя,
выступают на цыпочках.
Бледная синева небесной финифти

ждёт рисовальщика пухлой плоти,
опрокинувшейся в альков
с грудой подушек,
бельём, похожим на взбитые сливки, – в общем,