Четвёртая стража

Как же тогда холодок пробегал по спине!
Вечер туманный входил под деревья извне
сада, раздвинув прозрачных ветвей арабески.
Старые листья горели в траве за углом.
Ветер с реки, заметая широким крылом,
в окна влезал, унося к потолку занавески.

Что за июнь безалаберный длился и нёс
нас по теченью, сухими зарницами гроз
гулкие комнаты высветив, как негативы?
Как я любил тебя, милая! Вот и теперь,
словно бы заново в полуоткрытую дверь
мятною свежестью прежних ночей накатило, —

входишь неслышно, но я до сих пор узнаю
шорох одежды и лёгкую поступь твою.
И, убаюкан привычной тоской городскою,
вижу тебя на урезе прохладной воды,
той, что, нахлынув, безмолвно стирала следы
с камешков отмели смуглой и влажной рукою.

Помнишь, когда-то неведомый гость заходил,
и, как лунатик, скрипя половицей, бродил
в поисках выпить на кухне вина молодого?
Где он – уже нам с тобою давно невдомёк, —
сгинул – и дальше, в пустое пространство увлёк
тень посиделок, гитару, остатки хот-дога…

Боже, за что же нам всё это было дано
и воедино на веки веков сведено —
молодость, лето, вино в утоление жажды;
в тёмной протоке ночной упоительный брасс,
сон на рассвете – и музыка. Кажется, Брамс.
Всё-таки он, если я не ошибся однажды.

«Ночное время года. Сухой июнь. Сезон…»

Ночное время года. Сухой июнь. Сезон
жасмин сминать в охапку, топча чужой газон,
под зонтиками тентов пережидать рассвет,
когда настигло утро – и ливнем хлынул свет.

Любви ночное время, святая блажь огня
свечи в огромном доме, где кто-то ждет меня,
прислушиваясь к ветру и не смыкая век.
И ожиданье длится едва не целый век.

Ночное время сказок, навыдуманных мной.
Несчастен королевич, но сам тому виной.
«Кручина беспричинна! – твердит ему король.-
Еще стрела и лебедь свою сыграют роль».

Ночное время сада, когда в его глуши
внезапно обретаешь спокойствие души,
когда печаль разлуки уже не так остра…
И тянет горьким дымом садового костра.

Триолет

Да будет нам, любовь моя,
всегда светло, тревожно, гулко
пред этой гранью бытия.
Да будет нам, любовь моя,
небес жемчужная струя,
вино и поздняя прогулка.
Да будет нам, любовь моя,
всегда светло, тревожно, гулко…

«Щурится небо…»

Щурится небо
в резные пробелы гремучей, как жесть, повилики,
столик к вечернему чаю с вишнёвой наливкой уже не накроем
в тихой беседке под яблоней дряхлой, развесистой – ах, поелику
некому больше негромко беседовать с нами… Летошним кроем

осень сады обмеряет раздетые, сонно сажает на нитку
крупные бусы оранжевых ягод шиповника, нижет монисто.
День начинаем с изгнанья соседских вздорных гусей за калитку
прочь из малинника, – так из пространных суждений мониста

гонишь всегда хворостиною зыбкую двойственность сада и духа
тленья, что сладко витает над россыпью сморщенных яблок,
чтобы коллизию эту, простую по сути, негромко и сухо
откомментировал здешний, как поздний Спиноза рассеянный, зяблик.

Вот и стареем, – не по календарным прикидкам, а просто де-факто:
время обрюзгшее ходит к нам в гости, предпочитая под выходные
вести нам сообщать нелицеприятные про измененья ландшафта
кожи в подглазьях, падение стен крепостных, с которых недавно зубные

звонкие звуки трубили Роландом. Дети давно уж повырастали,
делая наше присутствие рядом с ними терпимым, но бесполезным,
как запасники для всего, что когда-то стояло у школы на пьедестале,
нам представляясь мраморным, бронзовым или хотя бы железным.

Входит ли всё это в курс постижения краткости века земного?
Вряд ли, но, знаешь, ответ мы получим, когда придём на экзамен,
где диалектике перемещенья в пространстве и времени верят немного