Любовь на каникулах

С тех пор минула не одна вечность. Людмила чётко усвоила, что жизнь – абсурд, парадокс, явление, не поддающееся логике, а вовсе не предначертанная в книге судеб закономерность: в ней всё, от рождения до смерти несправедливо, бесчестно, жестоко.

Виктор пытался склеить разбитые вдребезги отношения, во всяком случае, делал робкие шаги навстречу, но сам всё и испортил, не устояв в очередной раз перед натиском гормонов: на сей раз Люда застала его, уже не мужа, с лучшей подругой.

Естественной реакцией на увиденное порно была истерика. События начали развиваться с небывалым ускорением.

Людмила с дочкой переселилась в однокомнатную квартиру, Виктор – в комнату с подселением.

Жизнь превратилась в ярмо, тяжёлым грузом закреплённое на нежной шее. Пришлось приспосабливаться к новым обстоятельствам: менять место работы, где график позволял растить и воспитывать дочь, брать сверхурочные задания, повышать квалификацию.

Решиться на новые отношения с мужчиной было страшно: женщина боялась за невинное чадо (всё же девочка), да и мужчинам не доверяла после того как её предал самый родной и близкий на свете человек.

Есть такое понятие в психологии – выученная беспомощность, состояние, развивающееся при многократном повторе неблагоприятных обстоятельств.

Стоило кому-то обратить на Людмилу внимание, как она начинала накручивать себя, составляя голографические шоу с участием этого персонажа в самых легкомысленных и эгоистичных сценариях.

Напугать себя, озадачить и дать соискателю взаимности от ворот поворот оказалось совсем не сложно. Труднее выдержать одиночество, складирующее в закромах памяти негативный опыт и нерастраченные эмоции.

Люда была уже немолода, когда встретила друга юности, разведённого, неприкаянного, который активно искал спутницу жизни.

Неприступная крепость была взята не стремительным натиском и не осадой – ощущением тревожного ожидания приближающейся старости, запущенностью и наигранным смирением кавалера.

Люда поверила, что два одиночества – не приговор, что немного усилий и унылое существование того и другого можно превратить в праздник.

Много ли надо одинокой потерянной женщине в пресловутом бальзаковском возрасте, обречённой вынужденно страдать без любви, растрачивающей всуе невосполнимые ресурсы отнюдь не богатырского организма: толику искреннего внимания и душевного тепла, щепотку нежности да доброе слово.

Можно жить бездумно, утопая в унынии и беспричинной меланхолии или порадовать себя прикосновением к человеку, готовому поделиться избытком оптимизма.

“Куда нам пpотив пpиpоды. И дело дpянь и лету конец, и только споpя с погодой поёт какой-то глупый сквоpец.”

Колька умел прочувствованно петь. Наверно потому его любили девчонки в школе, что голос был задушевный, а манера исполнения заставляла впадать в нирвану.

Теперь ему было не пятнадцать. Плачущий о неблагодарной судьбе обыватель с брюшком пел совсем о другом: жена – сука, неблагодарные дети. Но разве в том суть, когда человек открывает свою душу до донышка?

Сашка выплакался у неё на плече, допил бутылку белой.

– Любил я тебя… ой как любил! Открыться не посмел. Давай попробуем жить вместе.

Как можно не поверить в такое, как?

Бывший одноклассник поселился, довольно быстро застолбил за собой право… в том числе налево.

Людмила не сразу осознала, что “любимому” необходима полная свобода.

Он появлялся, пропадал, возвращался через неопределённое время, плакался.

Хорошо, что дочь всего этого не видела – осваивала азы общежития в столичном институте.

Люся проклинала всё на свете, рыдала, но даже такого бездарного любовника выгнать не могла, потому что жить в одиночестве немыслимо.

Сашка, паршивец, да-да, даже он, мог на несколько незабываемых минут сделать её счастливой.

В такие минуты он казался ей мужчиной мечты.

Потом Шурик уходил, иногда надолго, не давая знать о себе, но неизменно возвращался, потому, что здесь могли накормить и одеть за малую толику тепла, за душевную песню, за способность сделать наедине нечто такое, отчего даже предательство казалось незначительной глупостью.

Люда прощала его… даже когда ловила на горячем, потому что память неизменно напоминала о том, что всё могло сложиться иначе, не будь она такой принципиальной тогда, с Виктором, который был не самым худшим.

“Милька моя!”

Теперь она отдала бы что угодно за озорной взгляд, за наглое рукосуйство, за тёплый и искренний поцелуй.

Судьба обошлась с ним жестоко: раковая опухоль и безвременная кончина.

А ведь он приходил мириться.

Ползал на коленях, молил о прощении.

Кто знает, как могла повернуться судьба.

Милька ревела как белуга, но не отступила, за что поплатились оба.

Сашка особо не суетился – куда денется разведёнка с прицепом?

И она бы терпела, тем более что ловить ей больше было нечего. Впереди маячил возраст, обозначенный в литературе баба-ягодка – последний вагон уходящего в неизвестность поезда, идущего в никуда.

Дочь выросла. Она не могла больше быть ни подспорьем, ни преградой.

Что бы они понимали, дегустаторы пороков и несчастий. Им бы испытать подобное. “А он, чудак, не мог понять никак, куда улетать – зачем его куда-то зовут, если здесь его дом, его песни, его pодина тут”.

– Сашка, сволочь, что я тебе такого сделала… за что ты со мной так!

Чем дальше, тем больше: сожитель решил, что мужское достоинство – нечто сакральное, за что можно назначать любую цену.

Просчитался. Вылетел с треском.

Дочь жила своей жизнью: не до матери.

Вот когда одиночество начало выкручивать не только руки – душу.

Ещё немного и Людмила спилась бы.

Кроме рюмки и телевизора не было больше стимулов в жизни. Обязательно нужен кто-то рядом, с кем можно поговорить, кому излить душу, позволить дотронуться до своей.

– Витька, паршивец, я ли была тебе не верна! Жизнь поломал…

Так она думала и теперь, когда даже полупустые сумки с продуктами на неделю казались непосильным и не очень нужным грузом.

– Хоть бы дочь на праздники приехала, хоть бы кто-то про меня вспомнил…