Жили старик со старухой. Сборник

– А всё выдала. Рассказывала, как председатель с секлетаршей шушукались. Ревнует его к секлетарше. Грит не сельсовет, а дом свиданий. А председатель наш видны-ый, за него люба баба уцепится – не отстанет.

– Значит, секретарша и уцепилась.

– А чего ей не уцепиться, дома муж, да чё да, тут – председатель. Дитёв к бабке сплавили, сидят вдвоём в конторе, деньги считают.

– А ты говорила у них любовь…

– А кака любовь без денег? Вот и считают, чтобы любовь ядрёна была. Да тебе про любовь всё равно не понять! Тёмный ты, – подумав, добавила:

– И замурзаный, как рукомойник!

– Тьфу! Старая, ты дашь мне работу сделать или как?

– Я-то роблю, роблю, никакой благодарности. А ты рази робишь? Каку рвань опять принёс? Таку носит сельповска секлетарша. У неё одёжка, как дырява сетка, соблазнят не токо председателя, а и всех мужиков, да чё да. Поливат одёжу каким-то зюрантом, чтобы моль не завелась и запах был. Вот на запах мужики и клюют, он заместо приманки, ли чё ли. Сквозь одёжку всё исподне видать, совсем стыд потеряли! А, может, стыд им при рождении не дали? Каки-таки новы моды пошли задом вертеть да чужих мужиков соблазнять, ли чё ли?

Дед сидел, глядя на свою супружницу, открыв рот. Он хотел что-то сказать, но все слова куда-то подевались. Старик себя рукомойником не считал. Он всю жизнь работал, сейчас тоже в меру своих сил трудился на благо своей семьи, а его обозвали рукомойником и бездельником. Спорить больше не было никаких сил. Он украдкой достал из-под сетки фляжку и пригубил. Закусить было нечем, поэтому он поднял на уровень глаз сетку и стал рассматривать дыру, прислушиваясь к себе и чувствуя, как внутрь, в район желудка, забирается тепло, остужая закипевшую в душе злость.

«Пусть языком мелет», – подумал он, – «Мне-то что? Как ли эту конфронтацию переживу!»

Он, хоть и мысленно, употребил слово, которое случайно услышал, не понимая его подлинного смысла, но, считая, что оно как раз сейчас подходит для его тайных мыслей.

– Ты чё дыру рассматривашь, как в первый раз видишь?

– Дыра дыре рознь. Эту вижу в первый раз.

– А чё её разглядывать? Дыра она и есть дыра.

– Не скажи! Дыры все разные. Старые и чинить уже неохота, одни ремки, а энта новенька, приятно посмотреть. На старые дыры я и смотреть даже не хочу, не только что-то с ними делать.

– Ишь, какой привередливый! Новы ему подавай! Синебрюха она и есть синебрюха! Садись, чай поспел. Самовар токмо сам ставь на стол, остально расставлено. Рыба того году, сейгошней нет. Ты токо сети чинишь да дыры разглядывашь, а рыбы нет.

– Хоть бы стопку налила… Починю сетку и наловлю.

– Нече стару организму спаивать, чай не празник, а буден день, хоть и суббота. И скоко в вас влезат?

– На сухую и чай не пойдёт. Спасибо, сыт!

Старик опустил сеть и смотрел в одну точку.

– Ты, злыдень, поставишь самовар али нет? Налью одну и, чтобы больше ни-ни.

Старик мгновенно поднялся со стула, взял самовар и, как пушинку, водрузил на стол. Самовар был горячий и тяжёлый, но он это делал столько раз, что даже не задумался над этой проблемой, а просто перекинул его на стол по пути и всё, как перекладывают с места на место какую-нибудь вещь.

Супруги сели по разные стороны стола, каждый на своё излюбленное место. Авдотья Лукинична налила чай себе в чашку, а супругу в стакан, встала из-за стола, принесла початую бутылку водки и налила гранёную стограммовую стопку, но не до краёв, а на две трети.

– Явно пожалела, – Иван Ильич неотрывно смотрел на процесс наполнения стопки.

– Тебе хоть тазик налей, всё мало!

Старик поднёс стопку ко рту, посмотрел зачем-то внутрь и, не спеша, стал пить. Он пил не так, как это делают заядлые выпивохи, одним махом, а по-своему, как привык это делать всегда, вытягивая из стопки жидкость, как тянут её через соломинку…

– И как токо эта зараза в вас лезет! – старуха не любила, чтобы последнее слово было не за ней.

Иван Ильич поперхнулся, не допив, отвёл стопку и закашлялся. На некоторое время воцарилось молчание. Старуха молчала ехидно-торжественно, а старик вынужденно, поскольку говорить он несколько секунд не мог из-за застрявшей в горле водки.

Откашлявшись, он произнёс:

– Ну, как тут не заматеришься! В самый энтот, что ни на есть ответственный момент всю обедню испортила. Даже то, что успел отпить на пользу не пошло. Наливай снова! Пища не усваивается, когда блекостят под руку. Наливай! – дед решительно подвинул к старухе недопитую стопку.

– Энто твоя пища? Да пей ты ради Христа!

Авдотья Лукинична, поджав губы, долила стопку и, молча, стала пить чай, откусывая немножко от квадратного рафинада. Так уж вошло в привычку, что чай пила она вприкуску.

– Ты, когда баню починишь, злыдень? Опять кого-то просить нать. Я договорилась, да чё да, с Кабанихой, в иху баню сходим. Они как раз ужо помылись. Собирай монатки и пойдём, пока не закрыли.

Бани располагались в овраге, ближе к воде. Они хоть и были все разные, но с виду казались одинаковыми, как грибы, только размером и отличались, приютившись на склоне оврага, заросшие крапивой и густой травой по периметру. Старик и старуха шли по тропке.

– Ты баню-то Кабанихи знашь? – спросил дед.

– А чё её знать? Они оставили её открытой. Сказали, что закроют опосля сами. Да вон она, и замка нет, – уверенно показала пальцем на приглянувшуюся деревянную баню старуха, хотя совсем не была уверена, что это та самая баня, но признаться в этом она не хотела, не позволяла гордость своего высокого семейного положения.

В бане было жарко. По всем признакам в ней даже никто не мылся, поскольку все лавки были сухие и горячие.

– А она сказывала, что все помылись. Так что-ля натопили, что лавки сухи? – спросила старуха, входя в мойку, где дед уже уютно расположился на полке, и сама ответила:

– Можбыть давно мылись, всё высохло от жару. А ты чего разлёгся? Я что ля жар буду тебе создавать?

– Я не стал кидать, чтобы тебе не досадить лишним жаром. Вдруг опять не понравится?

– Ладно, сама тебя с полка сгоню, – смилостивилась Авдотья Лукинична, – Энто дело привычно. Ну, терпи! – она размашисто ловко плеснула целый ковш горячей воды на каменку, откуда вырвался, как из жерла пушки, пар, мгновенно расходясь по помещению, – Я, пожалуй, тоже погреюсь…, – она залезла к деду, кряхтя и, опуская голову, как можно ниже.

Помывка долго не заняла.

«Кто его знает, кому соседка ещё предлагала помыться?» – подумали супруги, – «Жару в печке на целый батальон хватит».

Старики решили освободить помещение, как можно быстрее.

Когда они сидели уже дома и отдувались, и отпивались после жаркой бани чаем, зашла соседка.

– Я баню-то на замок закрыла, – сказала она, – Вот принесла ключ! По привычке, – добавила она.

Повисла гнетущая тишина. Старик и старуха глядели друг на друга, не замечая соседки.

– Так вы пойдёте мыться? Чего молчите? И вид у вас какой-то распаренный! Ругались что ли?

– Спасибо, соседушка, – промолвил, очнувшийся первым старик, – Мы решили пока не ходить. Что-то старуха умом расхворалась. Ей голову парить вредно. Потом иё сведу, когда выздоровет. Больному человеку нельзя в бане мыться, тем более с такой болезнью. Садись, стопку с тобой пить будем!

– Ну, как знаете! А стопку я не пью, пойду, пожалуй, – недоумённо пожала плечами соседка и вышла за дверь.