Умри, Джерри!

Психанув, он лёг, повернувшись к мадам Айзик спиной, замотался в одеяло, что только макушка и была видна. Женщина вздохнула, но решила подождать и не ушла. И правильно – как это обычно бывало с Томом во взаимоотношениях с отцом, он быстро остыл, почувствовал себя виноватым за несдержанность и снова сел.

– Ладно, я готов разговаривать. Только не о Джерри, хорошо?

– Почему ты так категорически ничего не хочешь слышать о нём? – повторила свой вопрос доктор.

– Потому что не хочу.

– Но он жил вместо тебя почти четыре года, неужели тебе неинтересно узнать, кем он был?

– Почти четыре года… – тихо повторил Том слова доктора, смотря куда-то в себя, в никуда.

Сознание по-прежнему не принимало этот факт. И он вызывал такой же шок, но уже тихий, как и в первый раз, ставил в тупик.

– Том, давай поступим так – я расскажу тебе один факт и на этом всё, а ты сам решишь, хочешь ли слушать дальше.

– Нет, – Том отрицательно покачал головой. – Скажите лучше, что говорит папа. Вы же разговаривали с ним? Разговариваете?

Как же сложно было не отвести взгляда от того, насколько этот вопрос был тяжёл и нежелателен.

– Разговаривали, – ответила женщина.

– Он передавал что-нибудь мне?

– Он желает тебе скорейшего выздоровления.

– А когда он приедет?

– Когда мы разрешим.

– А когда вы разрешите?

– Не раньше, чем ты вспомнишь всё, и мы убедимся, что ты в порядке.

– Я и так в порядке.

– Хорошо, что ты так себя ощущаешь, это уже половина успеха. Но наша с тобой работа ещё не закончена.

Том заметно сник, вновь обнял колени.

Больше доктор Айзик не возвращалась к теме Джерри; беседа прошла никак. Выйдя из палаты, женщина вздохнула. Разговор ощущался тяжелым, морально высосал, хоть ничего толком и не было сказано. Просто она понимала, что рано или поздно должна будет сказать правду, причинив тем самым страшную боль. Подходящего момента для этого не существовало, можно было лишь подождать, пока Том окрепнет и смириться со всем остальным, чтобы быть хотя бы теоретически уверенными в том, что он сможет принять новость, которая навязанной тайной уже не первый день довлела над ней.

Оставшись в одиночестве, Том разглядывал стены и потолок, потому что больше было нечем заняться, потом подошёл к закрытому окну. На днях он узнал, что они находятся в Париже, и теперь пытался разглядеть из окна Эйфелеву башню, не понимая, что это невозможно, потому что даже не представлял, насколько велика столица и расстояние, разделяющее его с культовым строением и символом всей Франции, окрещенным вначале своего существования архитектурным уродством.

Глава 12

За один сеанс гипноза было решено вытягивать из подсознания Тома воспоминания об одном дне, чтобы не перегружать его психику. Каждый раз верилось в то, что вот-вот тайна вскроется, станет известна травма, породившая Джерри, и можно будет начать работать с ней, перейти к полноценному лечению, но этого никак не происходило.

Доктор Деньё откровенно скучал, выслушивая о пресно-однотипной жизни Тома, разукрашенной лишь предвкушением и подготовкой к вечеринке и слишком детскими для его возраста надеждами. Удивляло и даже вызывало жалость то, что Том считал такую жизнь нормальной, безмерно любил не слишком адекватного в своей излишней любви и опеке отца, с надеждой и открытым сердцем смотрел вперёд и радовался каждой мелочи.

«Неудивительно, что у него поехала крыша, – невольно и не очень корректно подумал месье Деньё, в очередной раз выслушивая Тома. – С таким-то отцом… Ему бы провериться у психиатра. Не удивлюсь, если он со своей родительской любовью заходил далеко за грань допустимого».

И эту версию взяли бы на вооружение, так, увы, ведь нередко бывает, но Том ни разу не упоминал ни о каких сексуальных действиях со стороны Феликса, разве что тот обнимал его очень часто и целовал в лоб, но это, хоть и не слишком нормально в отношениях отца и сына, не является порицательным и патологическим поведением. И в таком случае едва ли бы Том говорил об отце с такой теплотой, разве что у него была настолько переломанная психика, что он не понимал, что это ненормально. Человека можно приучить ко всему, если делать это планомерно и постоянно, тем более с малых лет.

Чтобы проверить данную гипотезу, пока иных не было, Тому параллельно с гипнозом прописали психотерапию. Психотерапевт ему и понравился, и нет: у него были крупные руки и лицо, первые он практически постоянно держал сцепленными в свободный замок; на щеках его колола взгляд неизменная двухдневная щетина с доброй половиной седины. Его хотелось называть дедушкой, но Том этого не делал, он вообще терялся в его присутствии.

– Том, расскажи, пожалуйста, насколько у вас с отцом близкие отношения, – попросил доктор после вступительной, устанавливающей контакт беседы.

Том отвёл взгляд, задумавшись на пару секунд.

– Очень близкие, наверное, – ответил он. – У меня никого нет, кроме него, к сожалению. И у него тоже, он сам так говорит.

– Вы всегда жили только вдвоём?

– Нет, когда-то мы жили втроем, с мамой, но я этого не помню.

– Сколько тебе было лет, когда мамы не стало?

– Три месяца.

В детстве Том постоянно расспрашивал отца о маме, но чем старше он становился, тем больнее становилось от этой темы. И сейчас тоже было и больно, и горько, это было заметно по взгляду и по опустившимся плечам.

– Три месяца от рождения? – уточнил психотерапевт.

– Да.

– Расскажешь, что с ней произошло?

– Дорожное происшествие. Папа говорит – глупость какая-то… но её не спасли.

– Соболезную, Том. Но я рад, что ты можешь об этом говорить.

Том промолчал о том, что ему неприятна эта тема, что за рёбрами скулит.

Выждав паузу на тот случай, если он захочет что-то ответить, доктор задал новый вопрос:

– Твой отец был женат после того, как не стало твоей мамы?

– Нет.

– Он когда-нибудь знакомил тебя со своими женщинами?

Глаза Тома наполнились непониманием.

– Том, ты когда-нибудь видел, чтобы отец приводил домой женщин? – по-другому сформулировал вопрос психотерапевт.

Том нахмурился с ещё большим недоумением и, не задумываясь, спросил:

– Зачем?