Среди убийц. 27 лет на страже порядка в тюрьмах с самой дурной славой

– Спасибо, – ответила я, поднимаясь и готовясь выскользнуть из кабинета и приступить к выполнению своих обязанностей без дальнейшей суеты и разговоров.

Мои шаги раздавались эхом, пока я шла по мрачным коридорам. Новенькие тюремные погоны, сверкающие на плечах, кричали заключенным, что я «свежая рыба»[6 - Fresh fish (амер.) Новый заключенный в тюрьме. – Прим. ред.]. Если не считать дежурного персонала, ходящего туда-сюда, место было пустынным. Заключенные перемещаются между корпусами только во время «свободного потока», когда их ведут на работу или в учебные классы. Очевидно, в тот момент этого не происходило.

Мои первые впечатления? Тюрьма была огромной, в три раза больше Холлоуэй. Грязной. Обветшалой. Еще там воняло мужчинами, точнее говоря, грязными телами, нестиранной одеждой и мочой. Запах был настолько едким, что меня чуть не стошнило. Несмотря на зловоние, в этой тюрьме было что-то необычное. Проходя по ней, можно было почувствовать историю. Сложно передать словами, что это значит, но это своего рода вибрация. Все стены как будто были живыми и кишели призраками заключенных из прошлого.

Полагаю, до того, как тюрьму Холлоуэй снесли и отстроили заново в 1970-х годах, в ней царила такая же атмосфера. Однако, когда я там работала, она больше напоминала больницу с гигантскими корпусами, коридоры которых были похожи на коридоры психиатрической лечебницы.

Планировка Уорвуд-Скрабс была совсем другой. Пять корпусов, обозначенных от А до Д, пять внушительных краснокирпичных зданий, длинные лестницы с тремя или четырьмя площадками, соединенные каналом коридоров. Все это были отдельные структуры.

Стало интересно, какие характеристики у моего корпуса. Чудом удалось сориентироваться, не спрашивая дорогу. Выдали ключи, и теперь от заключенных, приговоренных к пожизненному сроку, меня отделяли две железные двери.

Звук ключа, поворачивающегося в тюремном замке. Металл по металлу. Долгий, пронзительный звук, от которого бегут мурашки. Он становится частью тебя, если ты работаешь в тюрьме.

Он и звон ключей в кармане с каждым шагом. Работая в Холлоуэй, я могла определить, кто вот-вот появится из-за угла, только по звуку. Пройдет совсем немного времени, и я уже здесь буду понимать, кто идет. Не зря британские тюрьмы называют «звенелки».

Как только первая дверь захлопнулась у меня за спиной, я заговорила сама с собой. Что бы я ни чувствовала внутри – нервы, волнение – ни при каких обстоятельствах я не могла этого показать. Как старшей надзирательнице корпуса мне нужно было продемонстрировать, что я здесь главная. Это должны были видеть другие надзиратели и, что самое важное, заключенные.

Преступники чуют страх за километр. Однажды я услышала от психолога, что женщина, подвергшаяся изнасилованию, ходит по-другому: быстрее и менее уверенно. Это настолько незначительные различия, что мы с вами их не заметим, но заключенные обращают внимание на такие особенности. Они ищут бреши в вашей броне, пытаются проникнуть к вам под кожу и начать доминировать. Я давно усвоила одну вещь: чтобы выжить в тюрьме, нужно носить маску. Выражение лица должно быть нейтральным, что бы ни случилось. Я никогда не показывала, что я на самом деле думаю, поскольку если заключенные поймут, что они задели человека оскорблениями или угрозами насилия, то они возьмут над ним верх.

Вторая – и последняя – дверь с лязгом захлопнулась, и мои стопы завибрировали. Перехватило дыхание. Черт возьми, это место просто огромное! Нечто подобное обычно показывают в кино. Четыре этажа, соединенные металлическими лестницами. Между этажами были натянуты сетки, чтобы заключенные не могли спрыгнуть и покончить с собой. Самоубийства составляют значительную часть тюремной жизни. Так как потолок был очень высоким, шум был оглушительным. БАМ! БАМ! БАМ! Звук ударов кулаками по дверям гремел у меня в ушах.

Был почти полдень, приближался обеденный перерыв (или «час общения», как мы его называем), и заключенные хотели, чтобы их выпустили. Ко мне подошел дружелюбный пожилой надзиратель. Он был представителем «старой школы»: безупречные манеры, серьезность. Вероятно, бывший военный.

– Кто вы, мэм? – вежливо спросил он.

Я глубоко вздохнула.

– Новый старший надзиратель.

– А, ясно, – сказал он, явно удивившись. – Не хотите чашечку чая?

– Да, спасибо. А потом я пройдусь по корпусу, и вы расскажете мне, что к чему.

Я была права насчет погон. Они действительно привлекали заключенных, словно цветы – пчел. Это поразительно, учитывая, насколько они были маленькими: одинокий кристалл с королевской короной на каждом плече, который показывал, что я старший надзиратель. Однако зоркие глаза заключенных ничего не упускали. Так как погоны были сияющими и меня там не видели раньше, они полагали, что я новенькая. Неопытная. Они думали, что смогут меня запугать, и именно это они и сделали, точнее говоря, попытались.

Разговоров во время обеда было много. Все происходило примерно так: заключенный подходил ко мне бочком, ерзал, смотрел слева направо и, убедившись, что другие дежурные надзиратели его не слышат, говорил:

– Выходит, вы новая старшая надзирательница?

– Да, все верно, – подыгрывала я.

– Вот что я вам скажу, мисс. Прошлая старшая надзирательница всегда разрешала мне дополнительное свидание.

Приговоренные к пожизненному заключению имели право на одно свидание с семьей и друзьями в месяц, и если они вели себя хорошо, то их награждали дополнительным свиданием, то есть всего выходило два в месяц. Тот заключенный хотел, чтобы я нарушила правила и независимо от его поведения разрешила ему дополнительную встречу с близкими. Он даже не догадывался, с кем имеет дело, но я ему подыграла. Не просто потому, что мне было забавно слушать, какую чепуху он несет, но и потому, что я могла многое почерпнуть из таких коротких разговоров. Точнее говоря, они давали мне понять, на кого обратить внимание и кто из заключенных главный игрок. Если им хватало наглости так разговаривать со мной, скорее всего, они занимались контрабандой. Я имею в виду не только наркотики, но и мобильные телефоны, оружие, сигареты, а также домашние – точнее, приготовленные в камере – алкогольные напитки. Так что я улыбнулась и подыграла, но кое-что приняла к сведению.

Вопросы продолжали поступать.

– Где вы раньше работали?

– А вы курите? (Проверка, смогут ли они выпросить у меня сигареты.)

– Сколько вы уже работаете? (Любимый вопрос.)

– О, пару лет! – отвечала я с растущей перекошенной улыбкой и искоркой в глазах.

Наконец они говорили:

– Получается, вы не новенькая?

– Нет, – ухмылялась я.

В первый рабочий день я уяснила три вещи. Во-первых, мой страх был необоснованным. Эти мужчины были в половину менее пугающими, чем я представляла. Более того, мне было с ними очень комфортно. К ним было применимо правило «что отдашь, то и получишь».

Эти парни оказались за решеткой за тяжкие преступления, но они были гораздо более предсказуемыми, чем женщины, с которыми я ранее работала.

Во-вторых, я поняла, что у надзирателей и заключенных были грязные рты. Думаю, в первый день работы в Уормвуд-Скрабс я услышала больше брани, чем за всю свою жизнь. Было много расистских высказываний, но я не знаю, почему. Я не хочу показаться ханжой, но мне кажется, что мужчины просто так себя ведут. Я не была впечатлена, но надеялась, что женское присутствие изменит манеру разговоров большинства сотрудников и заключенных.

Наконец, я поверить не могла, насколько грязным был корпус. Пол выглядел омерзительно и нуждался в хорошей полировке. В помещении стояла страшная вонь. Корпусу Д было необходимо женское вмешательство. К счастью для него, там появилась я.

2. Маска

Холлоуэй, 1986 год

«Свежая рыба! Свежая рыба! Свежая рыба!»

Каждый, кто смотрел фильм «Побег из Шоушенка», помнит сцену, в которой заключенные просовывают руки через решетку, хлопают в ладоши и кричат в адрес новенького: «Свежая рыба!» Они его запугивают. Проверяют. Пытаются его сломить. Топот и хлопки раздаются по всему крылу.

Именно свежей рыбой я чувствовала себя в первый день работы в тюрьме. На мне был синий нейлоновый комбинезон с большой наклейкой с надписью «надзиратель-стажер». Он привлекал к себе внимание. Все девять стажеров очень выделялись на общем фоне.

– Стажер! Стажер! Стажер! – кричали заключенные. Они не хлопали, но могли бы. Эти крики звенели у меня в ушах.

Через 12 недель я прошла обучение, сдала экзамены и вернулась в Холлоуэй, но на этот раз в официальной униформе. Я готова была приступить к первому рабочему дню.

Конечно, я была немного насторожена после такого приветствия, но надеялась, что теперь, когда я стала полноценным сотрудником тюрьмы, все будет по-другому.

Моя униформа состояла из широкой синей юбки А-силуэта, белой рубашки, жакета и синей фетровой шляпы, которую можно было сложить и убрать в карман, что было так же хорошо, как и отвратительно. Надзирательницы пользовались любой возможностью снять ее.

Мысль о том, чтобы работать и жить в Лондоне, меня вдохновляла. Я с одиннадцати лет росла в сельской местности рядом с Бедфордом, в графстве Бедфордшир, и это был мой первый опыт жизни в мегаполисе. Холлоуэй, расположенная на севере Лондона, была тюрьмой категории Б. Это была крупнейшая в Западной Европе женская тюрьма, управляемая женщинами. Там не было надзирателей-мужчин, но среди помощников надзирательниц мужчины были. Персонала не хватало. Когда я пришла туда работать, в штате недоставало 60–70 сотрудников, и многие часто отсутствовали по причине болезни. Я чувствовала, что дел будет много.

Не успела я пробыть на работе и пяти минут, как другая надзирательница остановила меня и без предисловий спросила:

– Так какой ты ориентации?

Это меня разозлило.

– Не твое дело! – выпалила я и вдруг испугалась, что переступила черту, установленную для меня и других новеньких.

К сожалению, подобных разговоров было много, причем таких, что моя первая реакция была еще вежливой!