И солнце взойдет. Возрождение

И солнце взойдет. Она
Варвара Оськина

Последние десять лет Рене Роше бредила нейрохирургией. Она мечтала о ней на университетской скамье, пока стояла стажером в операционных и даже во снах. Но когда до заветной цели остался лишь шаг, смерть учителя перевернула привычный мир вверх тормашками. Другая специальность, другая больница и… новый наставник, который, кажется, её ненавидит.

Варвара Оськина

И солнце взойдет. Она

«Вот как кончится мир Не взрыв, но всхлип» «Полые люди» Т.С.Элиот

Глава 1

За мутным, запотевшим окном проносились пятна деревьев, размытые городки и акварельные кляксы редких машин. Близилось Рождество, и в вагоне было людно. Влажное дыхание пассажиров скапливалось конденсатом на холодном стекле. Оно собиралось маленькими каплями, которые то и дело стекали вниз, образуя на герметичной резине рамы внушительную лужу. Рене отвернулась. Поезд ритмично покачивало, когда под колёса попадались расшатанные стрелки. Бездумно следить за бесцветным пейзажем оказалось настолько же тошно, как разглядывать сидевшего напротив мужчину, расположившегося справа от ребёнка, или женщину в забавной шапке. В их глазах, да и просто повсюду царило радостное оживление. Конечно, ведь завтра Сочельник! Только Рене впервые не могла найти в себе сил улыбнуться доносившейся откуда-то сзади забавной истории. Над той хохотал почти весь вагон, а она… А она никак не могла оставить позади Монреаль, парковку и странное ощущение холода.

Рене зябко поёжилась и поплотнее застегнула зимнюю куртку. Наверное, во всём виновата усталость. Она скопилась грязным сугробом и теперь таяла от вынужденного трёхчасового безделья, пока поезд мчался в предрождественскую столицу Квебека. Конечно, если не спать несколько суток, то будет не только холодно, но и удивительно паскудно. Снова повернув голову к окну, Рене уставилась на мелькавшие за ним невнятные белые пятна. Она боялась закрыть глаза, хотя под ровный стук нестерпимо укачивало и клонило в сон. Не выдержав, Рене на секунду сдалась, но мозгу хватило и этого…

Снег падал медленно и очень красиво. Он ложился белыми толстыми хлопьями на тело спящей машины, пока Рене судорожно ловила осколки неумолимо разваливавшегося мира. Рука ещё помнила тепло чужой ладони, ещё были влажными от поцелуев губы, а сердце восторженно пело, ни о чём не догадываясь. Что же, падать оказалось удивительно больно. Слишком высок стал полёт, и слишком крут был обрыв. Выросшие за три месяца крылья треснули и обломились, не выдержав. Такую ношу не унести.

– Рене, поехали. Уже поздно.

Голос Энтони отозвался в груди радостным перезвоном, который в следующий миг рассыпался потухшими искрами. Будто бенгальский огонь – ярко, красочно, но в конце лишь обгоревший остов. Именно так ощущала себя Рене, когда смогла разлепить деревянные губы и негромко проговорить:

– Как тебе осень в Квебеке?

Она сама не знала, зачем спросила. Чтобы Ланг понял? Или чтобы окончательно убедить себя? Но Тони непонимающе нахмурился.

– Что? Садись. По дороге поговорим.

Но Рене не шелохнулась. Зато до боли стиснула кулаки и вздёрнула голову, опасаясь, что Энтони увидит дрожавшие губы.

– Этот август в Квебеке выдался удивительно солнечным. – На последнем слове голос дрогнул, и дальше она зашептала. – Впрочем, тебе и так это известно. Верно? Ты же был там в один из дней.

– О чём ты?

Теперь уже раздражённый Энтони хлопнул дверцей машины и бросил взгляд на светившуюся в темноте больницу. Наверняка он решил, что Рене бредит или окончательно свихнулась от безумного графика. Однако стоило ему шагнуть вперёд, как она отступила.

– Да что происходит?

В нём клокотала досада на неуместные сейчас игры в шарады, но Энтони терпеливо ждал ответа. Только вот, когда по заснеженной парковке разнёсся тоненький голосок, он покачал головой и улыбнулся так горько, что Рене захотелось себя придушить.

– Гром. Почувствуй гром… Помнишь?

Пауза. А потом выдох:

– Да.

Значит, он знал. И не просто слышал, кто такая Рене Роше, а видел лично в тот злополучный день. Последний осколок надежды обознаться вонзился в недоумённо дрогнувшее сердце. Оно пока не понимало, но совсем скоро ему предстояло потонуть под лавиной отчаяния, которая уже затопила разум.

– Как долго ты думал меня обманывать? Сколько времени отвёл мне, прежде чем добить?

– Я не собирался делать тебе больно…

– Нет? – перебила она и рассмеялась. – Нет… конечно же, нет. Ты просто сам одна сплошная боль.

– Рене, послушай. Ты меня не узнала. Ни когда стояла со своим дурацким цветком, ни на следующий день. И я подумал, что говорить не было смысла. А потом стало поздно и не нашлось повода.

– Неужели? – Рене стиснула рукава куртки. – Три месяца. Три месяца, Тони, я выживала в твоей ненависти, дорожила внезапной дружбой и пыталась поверить в удивительное счастье. И за всё это время не нашлось и минутки, чтобы поговорить? Просто сказать: «Я видел, как ты оперируешь. Мне не понравилось»? Но нет. Вместо этого ты сознательно унижал меня, зная, что я ничего не смогу тебе доказать. Почему?

На последнем слове она всхлипнула и отвернулась. Рене не понимала, что чувствует. Подавленность, обиду, отдающее горечью разочарование? Да. Совершенно неоспоримо. А ещё тоску, любовь и сожаление. Грустно, что их история случилась именно так. Вряд ли в том была вина одного Энтони, просто обстоятельства сложились немного неправильно.

– Рене, что меняет этот факт? Да, я был в Квебеке на твоей операции. Видел, как ты работаешь, но ничего не сказал тебе после. Потому что, зачем? Мой отказ Хэмилтону, когда я не захотел с тобой возиться, уже ни на что не влиял. Тебя всучили мне, словно сиротку, так к чему ворошить прошлое? Оно закончилось.

Энтони замолчал, а Рене вдруг отчётливо осознала, что никогда не сможет ему объяснить. Их эмоции, отношение к смерти слишком противоположны, и потому совсем непостижимы для разума друг другу. А значит, он не сможет понять её, тогда как она вряд ли смирится с ним.

– Вскрытие показало, что сердце встало сразу после твоего ухода. Пока ты громко хлопал дверьми и укатывал прочь на своей колеснице, у профессора случился кардиогенный шок. – Рене переплела озябшие пальцы и отвернулась. – Не буду скрывать, мне известно о вашей ссоре. Но я тебя не виню. Так просто случилось. Однако все эти месяцы меня разрывало от непонимания: в чём же я ошиблась на операции, раз заслужила устойчивую характеристику бездарности, и почему твоё мнение было настолько важным для него.

Позади, с лёгким скрипом свежего снега раздался звук шагов. Он замер за спиной Рене, а потом по парковке разнеслись слова, в которых не было сомнений или вранья. Только обычная констатация.

– Ты ни в чём не ошиблась. – Тяжёлые руки легли на плечи. И Рене прикрыла глаза, едва не рассмеявшись от горечи, когда услышала продолжение: – Я видел, как ты оперируешь. Это было превосходно.

– Что же, этого стоило ждать три месяца, – наконец выдохнула она. – Кто знает, может, ещё через столько же я отыщу ответ и на второй вопрос.

Руки на плечах едва заметно дрогнули, но Энтони ничего не ответил. Разумеется, личные дрязги двух хирургов совсем не её ума дело, однако профессор Хэмилтон стал для Рене неимоверно большим, чем просто наставником. Глупый! Глупый Тони! Ну к чему была эта гордость? Что случилось между ним и профессором? Вся эта дурацкая ситуация слишком напоминала известную ей историю, отчего Рене поёжилась. И вот теперь уже два таланта, которым чем-то не угодил старый профессор-добряк. Она мягко освободилась из полуобъятий Энтони.

– Извини. Думаю, покатаемся как-нибудь в другой раз, – честно проговорила Рене. – Не уверена, что смогу сесть в эту машину. Слишком свежи воспоминания.

– Ты говоришь так, будто я лично переехал на ней Хэмилтона. Причём дважды! – рыкнул Тони, а она обернулась. Бросив быстрый взгляд на действительно ни в чём не повинное жестяное страшилище, Рене скованно улыбнулась.

– Просто у меня много лет не было никого ближе него.

Энтони вдруг как-то напряжённо замер, словно сомневался в её словах, а потом вовсе нахмурился и отступил. Рене же, поколебавшись мгновение, на прощание коснулась его тёплой руки и зашагала в сторону автобусной остановки. Её никто не стал догонять. Да и зачем? Разговаривать было пока больше не о чем. 

Застеклённый каркас остановки встретил сваленными по углам сугробами и скамейкой, до которой долетала редкая снежная крошка. Рене смахнула ту рукавом и тяжело опустилась на ледяной пластик. Разумеется, общественный транспорт уже не ходил, но здесь можно было укрыться от повалившего стеной снега и вызвать такси. Поёжившись от зябкой сырости, что налетала с каждым порывом ветра, Рене поглубже закуталась в толстую куртку. Ну, и что теперь делать?

Прикрыв глаза, она сначала упёрлась спиной в холодную стенку, а потом вовсе с ногами забралась на сиденье. Удивительно, но в душе царил покой. Пока тело потряхивало от пережитых эмоций, холода и усталости, а голова попросту отказывалась думать, сердце билось ровно и уверенно. Оно словно не обратило внимание на свалившиеся откровения, продолжив и дальше разносить по венам чувство влюблённости. Но обида осталась. Сидела занозой под ногтем, так что придётся подождать и изрядно помучиться, прежде чем та наконец отрастёт и исчезнет из жизни. Вопрос – будет ли ждать вместе с ней Тони? От мысли, что ему к чертям не нужна обиженная девчонка, с которой придётся возиться, стало тоскливо.

Рене спрятала нос в высоком вороте и зажмурилась. Она бы хотела плюнуть на всё, легко оставить в прошлом Чарльза Хэмилтона и Викторию, чтобы со всей полнотой нырнуть в то, что, кажется, грозило перерасти в отношения. Но не могла. Это стало бы предательством памяти, выбранных однажды целей, а ещё всей её натуры, которая не терпела подобной несправедливости и обмана, даже если тот оказался всего лишь недосказанностью. Что страшнее: враньё в глаза или умалчивание за спиной? Господи! Слишком сложно, чтобы решать это во втором часу ночи после почти трёх суток без сна. Рене вновь содрогнулась. Пора было выбираться отсюда и ехать домой, но тело слишком окоченело. Попытка высунуть из манжета правую руку обернулась резким ознобом, от которого застучали зубы. Чёрт, не заболеть бы перед самыми слушаниями!

Неожиданно тишину нарушила знакомая поступь. Даже снег под ботинками Ланга скрипел как-то иначе, чем у других. Но поднять голову Рене не рискнула. Её отчаянно колотило, так что она старалась сохранить хотя бы какие-то крохи тепла, отчего сжималась в ещё более тесный комок. Неожиданно скрежет сменился стуком подошвы о твёрдый асфальт, и поблизости кто-то замер. Рене услышала шорох одежды, когда рядом опустился на корточки Энтони, а потом он осторожно коснулся затянутой в тонкие джинсы лодыжки.

– Пойдём, – сказал он. – Ты очень устала. Давай я отвезу тебя домой, а завтра мы обо всём поговорим.

Рене смогла лишь кивнуть, потому что вся улица, наверное, уже слышала дробный перестук её зубов. А в следующий момент весь этот скорчившийся кокон, который она являла, неожиданно взмыл в воздух. Причём, прямо так – со скрещёнными ногами и опутавшими их руками, что прятались в натянутых манжетах жёлтого свитера. Вновь захрустел снег, Энтони перехватил поудобнее не самую лёгкую ношу и уверенно зашагал обратно в сторону пустой парковки. Когда он без труда сбежал по ступеням, Рене неожиданно склонила голову и уткнулась носом в прохладную обнажённую шею. Тоже ведь заболеет, глупый!

– Ты замёрз, – пробормотала она и втянула аромат мяты, который вынудил что-то сжаться внутри.

– Мне почти не бывает холодно.

– Точно упырь, – фыркнула Рене и опять задрожала, отчего её прижали теснее. Скорее интуитивно, чем в настоящей попытке согреть. Какое уж тут тепло, когда Тони сам походил на саскачеванский сугроб. Прерывисто втянув воздух, она вдруг пробормотала: – Зачем ты со мной так?