И солнце взойдет

– Как прошли похороны?

Вопрос был невинным, но Рене почувствовала, что ей надо сесть. Эмоции наконец-то прорвались в ошеломлённый мозг, и руки начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем сиденье. И видимо, молчала так долго, что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг.

– Рене? Я тебя отвлекаю?

– Нет, всё в порядке. Искала… – Рене прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: – Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.

– Тебе стоило позвонить мне, – мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.

– Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? – ласково спросила Рене.

– Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слёзы в обиде на пачку, пуанты и паркет, – хмыкнул Максимильен Роше и тут же осёкся. Обычно он старался не напоминать о той жизни в Женеве, но слова улетели прежде, чем их успели поймать. Так что он снова откашлялся и нарочито небрежно закончил: – Вряд ли меня уже что-то испугает.

Несмотря на тон, в его голосе чувствовался лёгкий упрёк. Едва различимая обида на молчание и на то, что не разделила с ним свою боль. А ведь дедушка ждал именно этого. Потому что, несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. Так что ей действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…

– Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать. Если с тобой что-то случится… Я не смогу второй раз.

Она замолчала, снова вспомнив распростёртое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба. Mortuus est. Не-е-ет. Нет-нет-нет.

– Прошёл почти месяц, – после недолгой паузы негромко заметил Роше.

– Но легче не стало.

– И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят оттуда. Кто-то забирает кусочек побольше, кому-то ничего не достается, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.

– Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, – фыркнула Рене, а сама отчаянно заморгала.

– Это всего лишь наблюдения старика. Дарить тебе утешение – это редкостный каламбур, милая.

Дедушка замолчал, послышался вздох и новый шорох бумаг, а в памяти Рене немедленно всплыли десятки моментов, когда вот так же, углубляясь в документы, Роше давал себе время обдумать решение. Сейчас он очень хотел помочь, но, кажется, понял, что девочка выросла и отныне ей придётся справляться самой. Так что шелест не смолкал ещё какое-то время, прежде чем дедушка откашлялся, а затем тихо заметил:

– Ты не нуждаешься в глупых словах, только в твёрдой земле под ногами, чтобы и дальше любить этот мир. Именно поэтому я ждал твоего звонка. Хотел помочь встать обратно, но ты, похоже, смогла сама. – Последовало новое неловкое покашливание. – Знаешь, на самом деле, я рад, что вы подружились с Чарльзом. Хоть он был тем ещё упрямым засранцем…

– Дедушка! – возмущённо перебила Рене, но Роше весело продолжил:

– Да-да, пусть мы каждый раз едва не дрались с ним на банкетах после конференций, однако учитель из него вышел отличный. Боюсь, второго такого тебе не найти. Впрочем, уверен, что со всем присущим ему занудством, Хэмилтон успел вложить в тебя минимум на две ученые степени…

– Кстати, – Рене попробовала встрять в монолог, но безрезультатно.

– Ах, давно хотел сказать, что тебе пришла пора защищаться. Обсуди это со своим новым руководителем, и через пару лет вполне можно подать на рождественский стол двух подстреленных зайцев – лицензию и…

– Я ухожу из нейрохирургии. – Рене произнесла это быстро, но чётко, отчаянно желая прервать неудобный разговор о теперь уже несбыточных планах, и зажмурилась, когда на другом континенте наступила тревожная тишина.

Разумеется, новость следовало сообщить по-другому. Любыми иными словами, а не так, как только что поступили с самой Рене. Но факты сказаны, а мгновения, чтобы попробовать хоть как-то их объяснить, бездарно упущены. Так что теперь оставалось лишь вслушиваться в лёгкий треск помех, который всё длился… длился… и длился. Но когда где-то вдалеке три раза ударили башенные часы, в телефоне наконец прозвучал вопрос, и его тон заставил вздрогнуть. Иногда, за чувством заботы и воспоминаниями, Рене забывала какой властью обладал Максимильен Роше. Но такие мгновения напоминали об этом с отрезвляющей ясностью:

– Куда?

– Монреаль, – вздохнула она. – Общая хирургия.

– Это абсурд, – отрезал Роше. – На каких основаниях?

– Наша программа резидентуры предусматривает заполнение всех вакантных мест и…

– Они хотят сказать, что во второй по величине стране мира не нашлось ни одной свободной должности для нейрохирурга? Так?! – медленно и вкрадчиво перебил он, а Рене зажмурилась.

– Да.

– Ни одного местечка, чёрт возьми, для лучшей ученицы грёбаного Хэмилтона, на которого они там молятся всем континентом?

– Дело не в том, лучшая я или нет! Здесь все равны.

– Враньё! – раздался разгневанный вопль. – Я лично разберусь с этим. Министр здравоохранения задолжал мне парочку объяснений…

Динамик взорвался сухим надсадным кашлем, и Рене медленно выдохнула.

– Прошу тебя, не вмешивайся. Сейчас сентябрь, – принялась терпеливо объяснять она, как только в динамике утихли хрипы. – А подбор и ротация заканчиваются в марте, поэтому чудо, что мне вообще нашли место. Конечно, я могла подождать, но доктор Филдс сказал, главное – получить лицензию. Потом я уже смогу пройти нужную специализацию.

– Ну, разумеется, он так сказал… – устало отозвался Роше, а затем Рене услышала стук стеклянного стакана о деревянную столешницу. – Я понятия не имею, кто такой Филдс, не знаю о ваших программах и правилах, но обязательно это выясню.

– Не надо!

– Не перебивай! – глава Красного Креста резко оборвал попытку сопротивления. – Выясню хотя бы потому, что уверен в одном – тебя обманули. Нагло сыграли на твоей молодости и том, какая ты!

– Не оговаривай людей, которых сам признался, что не знаешь. – Рене почувствовала, как внутренности скручивает спазм отчаяния. Она не хотела ругаться! Не сейчас. Не с ним. Она нервно вцепилась в белокурую косу, перебирая волнистые пряди. – Меня позвала сестра профессора Хэмилтона. И это был акт доброты, а не подлости! Мы говорили с ней после похорон и…

– Ах, так там ещё эта ведьма! – едко протянул Роше. – Поди, и скандальный сынок её где-то рядом. Гнилая семейка.

– Дедушка, я прошу! Прошу, перестань, – взмолилась Рене. – Это семья моего учителя – плохая или нет, не нам судить. Да и никому из ныне живущих!

Максимильен Роше ничего не сказал на это.

– Куда тебя переводят? – последовал сухой вопрос, и стало очевидно, что он решил остаться при своём мнении. Однако его любви к Рене оказалось достаточно, дабы прекратить неприятный разговор.

– Больница общего профиля в Монреале, – после небольшой заминки отозвалась Рене, с трудом расшифровав аббревиатуру под эмблемой университета.

– Господи, а ведь ты действительно считаешь это «актом доброй воли», – зло хохотнул Роше.

– Люди проявили ко мне участие, почему я должна подозревать их в теориях всемирного заговора?

– Да потому что не представляешь, куда тебя ссылают! – попробовал опять закричать Роше, но вовремя остановился и продолжил уже намного спокойнее. – Общий профиль больницы – это горячая точка… передовая… эпицентр кризиса и напряжения. В таких местах врачи выгорают быстрее, чем успевают сказать «зашиваем».

– У меня нет других вариантов. Поэтому, пожалуйста, не надо никому звонить, ничего спрашивать, угрожать или, не дай бог, ставить условия. Об этом тут же узнают, а я не хочу сплетен. Мне это не нужно.

Последовала небольшая заминка, а потом в трубке прошелестел голос:

– Хорошо, ma petite cerise.

Рене вдруг подумала, что слишком слаба и малодушна. Кто-то другой на её месте наверняка бился бы до последнего, не побрезговал дёрнуть за все возможные ниточки, чтобы открыть дорогу к мечте. Но она не такая. С самого детства Рене убегала от скандалов и конфликтов, а ещё от тех людей и мест, что будили в ней недобрые и злые мысли. Каждая из них будто разрушала её изнутри, выкручивала руки и толкала под колени, вынуждая совершать ошибки, которым она не могла найти оправдания. Именно так случилось с Женевой, и так происходило прямо сейчас, когда всё вокруг напоминало о незнакомце на громком автомобиле. С каждым днём Рене всё отчётливее понимала, что готова возненавидеть его и тем самым провалиться в самоуничтожение. Наверное, именно это и стало причиной, почему она так легко смирилась с Монреалем. Ведь глупо обманываться, решение было принято ещё в жуткой комнате Филдса.