«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IV. Казанская духовная академия начала XX века

Николай Иванович Ивановский

Профессор, действительный статский советник, доктор богословия – таким был Николай Иванович Ивановский[98 - Ивановский Николай Иванович (1840-1913) – сын священника Архангельской губернии. Окончил Архангельскую духовную семинарию в 1861 г. Кандидат богословия С.-Петербургской духовной академии 1865 г., магистр богословия Казанской духовной академии 1867 г. Экстраординарный профессор кафедры исории и обличения раскола с 1869 г. Доктор богословия 1883 г. Ординарный профессор с 1883 г.], когда он читал нам лекции в Казанской духовной академии по истории и обличению русского раскола и рационалистических сект. Он был лектором и создателем своей науки, единственной науки в академии, которая перекликается с нашим временем по линии борьбы с сектантами. На лекциях Н. И. легко можно было заметить, что значит, когда они строятся на основании живого жизненного материала, а не абстрактных построений мысли, во-первых, и человеком на основании его жизненного опыта, во-вторых.

Ему было около семидесяти лет, и черты некоторой дряхлости уже заметны были и в его облике – небрежность в отдельных аксессуарах лица (небрежный пух на голове, не собранный хотя бы в какое-либо подобие причёски) и некоторая неаккуратность в одежде, но живости его речи мог бы позавидовать любой молодой лектор. Он собственно не читал лекцию, а увлекательно рассказывал о том, как он создавал свою науку, о своём опыте по изучению раскола и сектантства. Он ходил взад и вперёд по аудитории, причём походка его была уже не безупречная – не твёрдая и не устойчивая и вёл разговор о величайшей трагедии в русской истории, когда люди одного и того же социального положения, живущие в одних и тех материальных условиях, разделились на два лагеря, враждуя друг с другом, считая инакомыслящих «греховными», зачумлёнными. В некоторых случаях он вёл рассказ с применением особого диалекта – жаргона описываемых им типов людей, и казалось, что слушатели конкретно их, этих людей, видели перед собой. Например, он так художественно описывал Рогожское кладбище в Москве[99 - Рогожское кладбище – духовный центр старообрядчества Белокриницкого согласия.] и главу его Ковылина[100 - Ковылин Илья Алексеевич (1731-1809) – московский купец, старообрядец, основатель Московского Преображенского кладбища.], с какой старообрядческие секты описаны [П. И.] Мельниковым-Печерским в его произведениях «В лесах» и «На горах». Нам, уральцам, эти картины памятны по рассказам Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Н. И. рисовал нам старообрядческое движение с момента зарождения его, в период разветвления на разные «толки»: беспоповцы, австрийское священство и различные промежуточные явления их – увлекательно, на основании собственного наблюдения и изучения, рассказывал он о различных сектантах: молоканах, духоборах, скопцах, дырниках, о сектах, возникших на почве своеобразных условий жизни русских тёмных людей; рассказывал о сектах, возникших под влиянием различных западных течений: о штундистах, штундо-баптистах, баптистах и др.

Ни у кого из профессоров на их лекциях не было такого случая, чтобы студенты задавали лектору вопросы и чтобы лекция приобрела характер хотя-бы небольшого диалога, а у Н. И. такие случаи бывали. Если при посещении оперы «Хованщина» М. И. Мусоргского образы выведенных в ней персонажей казались уже знакомыми, то это нужно отнести к тому, что они уже раньше ярко были изображены на лекциях-рассказах Н. И. В этом отношении он чем-то напоминал известного историка В. О. Ключевского, на лекциях которого, как передавали, прошлая Русь оживала в таких образах.[101 - В очерке «Николай Иванович Ивановский» в составе очерков «Казанская духовная академия» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Было бы ошибочно представлять лекции Николая Ивановича как собрание только общих рассказов-анекдотов о раскольниках. В начале них он делал глубокий анализ исторических событий, породивших это своеобразное течение в русской истории» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. Л. 106 об.]

Н. И. оставил после себя учёный труд, который являлся уникальным руководством для преподавателей раскола и обличения его в дух[овных] семинариях.[102 - «Руководство по истории и обличению старообрядческого раскола. Часть I. История раскола» (Казань, 1886; 2 изд. 1887), часть II и III – «Обличение раскола с присовокуплением сведений о сектах рационалистических и мистических» (Казань 1887; 2 изд. 1888).] Н. И. был родоначальником многих Ивановских, прославившихся на разных поприщах дореволюционной и после-революционной России.[103 - В очерке «Николай Иванович Ивановский» в составе очерков «Казанская духовная академия» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «У Николая Ивановича была семья, и фамилия «Ивановский» не раз встречалась нам в жизни, когда шла речь о каком-либо видном деятеле» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. С. 107.]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 53-54 об.

Алексей Александрович Царевский

Первая встреча моя с профессором Казанской духовной академии, доктором богословия, статским советником Алексеем Александровичем Царевским произошла за год до поступления в академию, в 1908 г. при необычных обстоятельствах и в необычной обстановке. Дело было в Перми. Я встречал брата, студента академии, на пристани (это было в начале июня), и мы с пристани направлялись с ним в старый пермский вокзал (Пермь I). У входа в вокзал мы встретили солидного мужчину, пожилого возраста, «джельтмена» одетого, в обществе двух дам, причём, как мне показалось, изысканно предупредительного по отношению к дамам. Брат с ним поздоровался, и он ответил на его приветствие изысканно вежливо. Естественно, меня заинтересовал вопрос: «Кто же он», и как знаком ему брат. Не дожидаясь моего вопроса на этот счёт, брат сказал: «Это профессор Казанской духовной академии Царевский». Я описал картину этой встречи для того, чтобы в дальнейшем не описывать некоторых характерных черт профессора А. А. Царевского.

Трудно было определить возраст А. А. Высокого роста, крепкого сложения, стройный, подвижный – он, очевидно, казался намного моложе своих лет. Ни в густых волосах, ни в пышной бороде его не было никаких признаков седины. У него была чисто военная выправка, что его очень ярко выделяло среди других профессоров.[104 - В очерке «Алексей Александрович Царевский» в составе очерков «Казанская духовная академия» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «В отличие от других профессоров, он носил фрак» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. Л. 109.] Он входил всегда в аудиторию стремительно, бодро, с приветствием «здравствуйте, господа», садился на стул, чуть облокотясь на кафедру, вынимал свой конспект и читал лекцию. Он при этом, если можно так выразиться, «полу читал» и «полу говорил», но производил впечатление не читающего, а говорящего, произносящего речь человека. У него была прекрасная дикция, образная речь. Он был оратор, и это опять-таки резко выделяло его из ряда других профессоров. Естественно, всё это импонировало студентам, и он был у них в числе уважаемых и почитаемых профессоров.

Он читал нам два курса: курс иностранной литературы на первом курсе и курс русской литературы на втором курсе. Нужно заметить, что в академии были два основных отделения – словесное и историческое. Таким образом, история литературы нам преподносилась в качестве факультетского предмета. Нужно сразу оговориться, что на общем фоне богословских наук факультетские предметы – как литературы, так и история – располагали незначительным бюджетным временем и преподносились поэтому в некоторых разделах как «взгляд и нечто», правда, студенты имели возможность приватно, в порядке личной инициативы углубиться в их изучение: в их распоряжении была прекрасная библиотека и, кроме того, им предоставлялось право брать для своих кандидатских работ темы по литературе и истории, что давало возможность для специализации по этим предметам.

Курс иностранной литературы А. А. читал вместо заболевшего и вскоре умершего профессора Алексея Васильевича Попова[105 - Попов Алексей Васильевич (1856-1909) – сын священника Вятской губернии. Окончил Вятскую духовную семинарию в 1878 г. Кандидат богословия Казанской духовной академии 1882 г. Преподаватель латинского языка в Вятской духовной семинарии с 1882 г. Помощник ректора Казанской духовной академии с 1883 г. Магистр богословия 1883 г. Доцент кафедры пастырского богословия и педагогики с 1884 г., кафедры теории словесности и истории иностранных литератур с 1890 г. Экстраординарный профессор с 1895 г. Доктор богословия 1903 г. Ординарный профессор с 1904 г. Автор фундаментального исследования об акафистах.], так сказать, не по своей специальности, хотя и смежной с ней. Это, очевидно, в какой-то степени ограничивало его лекторские возможности. Что касается метода анализа и характеристики литературных произведений, то они были сугубо, можно сказать сильнее, голо эстетическими, без всякого приложения социологического разбора и оценки. В курс входили английская, немецкая и французская классические литературы. Из испанской литературы говорилось только о Сервантесе. Конечно, куцо, но, как говорится, «по одёжке и протягивает ножки»: отводилось мало часов на курс.[106 - В очерке «Алексей Александрович Царевский» в составе очерков «Казанская духовная академия» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Из иностранных писателей отмечено было творчество: Теккерея, Мильтона, Шекспира, Диккенса (Англия); Рабле, Шатобриана, Руссо, Мольера (Франция), Сервантеса (Испания), Шиллера и Гёте (Германия), Данте, Боккачио (Италия). Даже в таком виде, если можно так выразиться, в виде «сухого пайка», иностранная литература предстала перед нами в виде некоего «откровения» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. Л. 113.]

Читая лекции по истории русской литературы, А. А. входил в свою родную «стихию». Читал он эти лекции не бесстрастно, а сквозь призму своего политического мировоззрения, правда, не оформленного по какой-либо программе, но остановившегося где-то около славянофильства, т. е. консервативного. Это мировоззрение А. А. проявлялось и в его лекциях, но особенно обнаруживалось при защите одним из окончивших академию выпускников её … Дьяконовым[107 - Возможно, Дьяконов Димитрий Константинович – кандидат богословия Казанской духовной академии 1905 г.], представившим диссертацию по истории русской церкви на соискание учёной степени магистра богословия. На диспуте при защите этой диссертации … Дьяконовым А. А. выступал в роли второго оппонента, а первым был профессор [Ф. В.] Благовидов[108 - Благовидов Фёдор Васильевич (1865-?) – окончил Симбирскую духовную семинарию в 1885 г. Кандидат богословия Казанской духовной академии 1889 г. Преподаватель гражданской истории в Владимирской духовной семинарии с 1890 г. Магистр богословия 1892 г. Доцент кафедры гражданской истории Казанской духовной академии с 1892 г. Экстраординарный профессор с 1899 г. Доктор церковной истории 1901 г. Ординарный профессор с 1908 г. Историк Русской Православной Церкви, придерживался либерально-критических взглядов, уволен из Казанской духовной академии в 1909 г. Директор Тифлисских высших женских курсов с 1911 г.], который читал тогда лекции по истории русской церкви и у которого слушал курс по этому предмету … Дьяконов. Оппоненты – Царевский и Благовидов по мировоззрениям отличались, как «волна и камень»: у одного был сильный крен в сторону консерватизма (Царевский), а у другого в такой же степени в сторону либерализма; один (Царевский) «обвинял» претендента на учёную степень в либерализме, а другой (Благовидов) – в консерватизме. Ученый Совет разделился «на ся», и разгорелись страсти, но по большинству голосов Дьяконову присуждена была учёная степень магистра богословия – случай этот был беспрецедентным в истории академии, и за него именно профессору Царевскому студенты присвоили наименование ретрограда.

А. А. читал лекции, тщательно обходя всякие подводные рифы, т. е. обходя то, что стояло в противоречии с его мировоззрением. Как указано было выше, метод оценки произведений был у него сугубо эстетический. В основном всем классикам русской литературы уделено было внимание в лекциях А. А. Не преминул он остановиться и на писателях-славянофилах. С особой симпатией А. А. отозвался о И. А. Гончарове, причём рассказал о том, как он «имел счастье» видеть его на курорте в Либаве. Закончил свои лекции А. А. словами: «А дальше в нашей литературе пошло уже нечто «максимально-горькое»… Знал ли тогда А. А., что Максим Горький, будучи ещё Алёшей Пешковым, посещал академию: приносил из пекарни булки для студентов??? А по времени это могло совпасть с пребыванием его в академии в качестве студента.[109 - В очерке «Алексей Александрович Царевский» в составе очерков «Казанская духовная академия» в «свердловской коллекции» воспоминаний автор уточняет: «Сказал он это с сокрушением сердечным, и в этом, как в капле воды, он отразился весь в своём консервативном облачении» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 401. Л. 113.]

Несмотря на то, что А. А. был ещё крепким и бодрым, он уже готовил себе преемника и оставил в аспирантуре б[ывшего] выпускника Пермской духовной семинарии Александра Малинина, талантливость которого ещё в семинарии приравнивалась к понятию о вундеркинде. Его и «облюбовал» на смену себе А. А., но с Малининым неожиданно для А. А. произошла метаморфоза: уехал он в Москву или Ленинград на лето Малининым Александром, встретился, как передавали с архиепископом Антонинем Волынским, а возвратился иеромонахом Афанасием. А. А. был огорчён такой метаморфозой и поделился своим «горем» со студентами: «Вот – сказал он, – я его готовил на смену себе, а он…»

А. А. работал ещё преподавателем юнкерского училища в Кремле. Не отсюда ли у него была чисто военная выправка? Всю жизнь прожил одиноким. Жил в номерах «пассажа».[110 - Имеется в виду Александровский пассаж в Казани.]

Его учёная работа была о Посошкове.[111 - Посошков Иван Тихонович (1652-1726) – первый русский экономист-теоретик, также публицист, предприниматель и изобретатель.]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 25-28 об.

Павел Александрович Юнгеров

[112 - Юнгеров Павел Александрович (1856-1921) – сын священника Самарской губернии. Окончил Самарскую духовную семинарию в 1875 г. Кандидат богословия Казанской духовной академии 1879 г., магистр богословия 1880 г., доктор богословия 1897 г. Преподаватель Священного Писания Ветхого Завета Казанской духовной академии. Русский православный библеист и богослов, переводчик ветхозаветных книг.]

Он первым из прославленных профессоров Казанской духовной академии предстал перед нами на первой же лекции, которую мы слушали в начале нового учебного года. Первая лекция и первый раз в жизни! Легко можно представить то душевное напряжение и волнение, которые владели нами в этот момент. И вот вошёл в аудиторию старичок, в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью годами, старичок на пороге уже перехода к дряхлости, но не поддающийся ещё ей, из тех старичков, о которых говорят: он «засахарился», т. е. навсегда остался в неизменной виде, как засахаренный фрукт. Он был невысокого роста, немного ссутулившийся. На голове у него была чуть-чуть прикрытая редкими волосами лысина, на лбу, над самым носом – родинка, похожая на кнопку; кстати сказать, такая же родинка, но больше, скорее уже похожая на шишку, была и у нашего семинарского преподавателя Библии Алексея Ивановича Дергачёва[113 - См. в Части III. Пермская духовная семинария начала XX века.], и мы считали её, шишку, признаком богословской направленности ума своего учителя. Седая бородка Павла Александровича была аккуратно подстрижена в кружок, что давало повод думать, что он следил за своей внешностью. Одет он был в пиджак казённого образца, в каких мы привыкли видеть своих семинарских учителей, но нашивки на пиджаке указывали, что профессор имел чин действительного статского советника. Во всей фигуре Павла Александровича проглядывала аккуратность чиновника: в одежде, в походке – медлительной, но ровной, но взгляд его был уже тусклым, проглядывала усталость, и казалось, что на своих плечах он нёс тяжёлый груз науки, которой он отдал всю свою жизнь.

Не пускаясь ни в какие лирические вступления по поводу начала своих лекций и по поводу первой встречи со студентами, что делали некоторые другие профессора, больше из молодых, он поднялся на кафедру, положил перед собой тетрадку и начал читать лекцию. Читал он монотонно, тусклым голосом, не отрываясь от тетради. Пробил звонок, он встал, сложил свою тетрадку в боковой карман тужурка, сделал некое подобие поклона и ровным спокойным шагом вышел из аудитории. И это было то, что в течение года в определённые дни нам преподносил Павел Александрович. Уже после первой лекции П. А. нам стало ясно, что нас в течение года ждёт что-то безнадёжно скучное, а наш инстинкт самосохранения направлял нашу мысль на поиски выхода из создавшегося положения. Выходом из положения было то, что в академии было принято абсолютно свободное посещение лекций: считалось, что двое присутствующих на лекции студентов составляют кворум, при наличии которого лекция может состояться. Это был спасительный выход для нас, и мы не замедлили им воспользоваться. Кстати сказать, что этим выходом из положения студенты пользовались по целому ряду дисциплин, и было это, так сказать, в порядке вещей: к этому «приобыкли» и некоторые профессора, в том числе и Павел Александрович. Этим, очевидно, и нужно объяснить некоторую «сухость» его первой лекции – отсутствие всяких лирических выступлений, потому что он знал, что его лекции в дальнейшем будут посещаться только двумя «присяжными» студентами, а для этого нет необходимости «расходоваться» ещё на какие-то вступления или объяснения.

Павел Александрович Юнгеров читал нам лекции по «Введению в круг богословских наук» – «по Священному Писанию Ветхого Завета. Его научная дисциплина стояла первой в дипломе оканчивающих академию и значилась в разделе «наук общеобязательных». Это было финалом нашего продолжительного шествия по изучению Ветхого Завета, заключительным аккордом изучения. В сельской школе ещё мы учили десять заповедей Моисея. В первом классе духовного училища учили Историю Ветхого Завета: странствования евреев, «избранного Иеговой народа» по пути в Палестину, их пребывание в пленах – египетском, вавилонском и пр., египетские казни, еврейских правителей – судей, царей, их пророков. В семинарии четыре года изучали Библию, начиная с «Пятикнижия» Моисея и кончая пророками. Заучивали наизусть целые главы из этих книг и, так называемые, «мессианские места». И вот нам предлагалось снова погрузиться в изучение Ветхого Завета, но в форме «Введения в круг богословских наук». Что разумеется под этим несколько «угловатым» названием этой богословской науки? Основной целью этой дисциплины являлось доказать историческую подлинность библейских «творений», подлинность авторов, которым приписывались эти книги, обрисовать обстановку, при которой созданы были эти «творения» и доказать подлинность и сохранность текстов.[114 - В очерке «Павел Александрович Юнгеров» в составе «Очерков по истории Казанской духовной академии» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «В задачу его науки входило доказать подлинность, историческую достоверность входящих в Библию книг, историческую достоверность авторов этих книг, время их жизни и обстоятельства написания книг. В его задачу также входило доказать сохранность текстов этих книг в их первоначальной редакции и на языке оригинала их. Он должен был разъяснить некоторые туманные места в текстах на [церковно-]славянском языке, например, таких, как «крик веселящихся нееласса, егда победит асида и несса» и пр. В случае расхождения в понимании того или иного текста, ему надлежало проанализировать различные точки зрения и установить единую, приемлемую для принятой концепции библейских толкований в духе христианства. По существу каждая отдельная книга Библии являлась для него материалом для отдельного научного трактата» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 33 об.-34.Правильно: «Крило веселя?щихся нееласса, аще зачнетъ Аси?да и несса?» В переводе: «Ты ли дал красивые крылья павлину и перья и пух страусу?» (Книга Иова, 39:13)] Этому посвятил Павел Александрович свою жизнь, и этот труд его был заключён в два объёмистых тома его научных изысканий с названием науки, которую он нам читал.[115 - «Частное историко-критическое введение в Священные Ветхозаветные книги» в 2-х частях (Казань, 1907).] Эти книги отразили его научный путь: от кандидата к доктору богословия. В своей области он был учёнейшим мужем. Знаток семи или восьми иностранных языков, которыми он пользовался для своих научных трудов, в том числе древнееврейского языка, он изучил громадную литературу, относящуюся к его предмету, в том числе труды знаменитых талмудистов. Стоит только просмотреть в его книгах многочисленные ссылки на труды последних, чтобы понять какой колоссальный груз самых разнообразных научных сочинений прошёл через его руки и был переварен его мозгом. Нет! Не только казалось, как выше уже отмечено, что Павел Александрович «нёс на своих плечах тяжёлый груз науки»; он нёс этот груз и на самом деле, и это было видно и по его фигуре, как-бы сжавшейся прижатой как-бы к земле, и по всем его манерам держаться в обществе и студентов, и профессоров.

Молодёжь всегда остаётся верной своей пылкой фантазии и стремлению мыслить образно. Видя Павла Александровича «человеком не от мира сего», грубо выражаясь, высохшей мумией, мы старались представить его молодым и не оторванным ещё от всего «житейского», в частности в качестве семьянина. Среди студентов на этот счёт бытовала молва, что он был в своё время женат, но пережил трагедию в семейной жизни, подобную трагедии Каренина в романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина»: его покинула жена. Разлад с женой у него нарастал постепенно, по мере того, как он больше и больше погружался в свою науку и отходил от элементарных событий жизни и требований к нему как живому существу. Жена в сущности оказалась обречённой на одиночество и поставила перед ним дилемму: или-или. Постановку этой дилеммы молва облекла в такую форму, что будто бы благоверная, когда Павел Александрович делал обзор книг пророков, заявила ему: «или Амос, или – я», и когда последовал ответ – «Амос», – покинула его. Может быть, это и не так произошло, но факт остаётся фактом: жена действительно «во время оно» покинула Павла Александровича.

Может быть, по аналогии с этим происшествием наша фантазия давала нам повод представлять и несчастного Каренина похожим на Павла Александровича, правда, при допущении у него больших и оттопыренных ушей. Был и ещё один вариант метаморфозы его: стоило надеть на него одежду странника, и возникал образ Луки из драмы А. М. Горького «На дне».

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 402. Л. 52-63.

Михаил Иванович Богословский

Профессор, доктор богословия, действительный статский советник, Михаил Иванович Богословский[116 - Богословский Михаил Иванович (1844-1915) – сын пономаря Тамбовской губернии. Окончил Тамбовскую духовную семинарию в 1866 г. Кандидат богословия Казанской духовной академии 1870 г. Преподаватель Тамбовской духовной семинарии. Помощник библиотекаря Казанской духовной академии с 1870 г. Магистр богословия 1871 г. Доцент кафедры Священного Писания Нового Завета с 1871 г. Экстраординарный профессор с 1886 г. Доктор богословия 1895 г. Ординарный профессор с 1895 г. Русский духовный писатель, богослов.] был напарником Павла Александровича Юнгерова поскольку он читал лекции тоже по Священному Писанию, и продолжателем его дела, поскольку он читал лекции по Священному Писанию Нового Завета, а Павел Александрович – Ветхого Завета.

Михаил Иванович тоже завершал длинный путь изучения Священной Истории Нового Завета, подводил его, так сказать, под цоколь, подобно Павлу Александровичу, который то же выполнял по отношению к Ветхому Завету. Ещё в сельской школе ученики усваивали рассказы из Священной Истории применительно к тому, или иному двунадесятому празднику и заучивали тропари к этим праздникам. Во втором классе духовного училища они изучали Священную Историю Нового Завета в системе по учебнику. В семинарии в V кл[ассе] изучали Евангелие и в VI кл[ассе] апостольские послания. В академии ставилась задача углубить эти знания и привести их в соответствие с тем уровнем, который предъявлялся в просвещённый век к богослову высшей марки.

У Михаила Ивановича была та же забота, что и Павла Александровича, доказать подлинность священных книг Нового Завета, доказать подлинность принадлежности их тем авторам, которым они приписывались ортодоксальной традицией; доказать, что они были написаны именно в то время, которое указывала эта последняя, т. е. традиция. На пути ортодоксального освещения евангельских событий у Михаила Ивановича больше, чем у Павла Александровича Юнгерова, встречалось противников, которых ему нужно было сокрушить, раскритиковать, таких, как, например, Ренан, Штраус и др. В какой степени ему это удавалось, об этом речь будет ниже.

Михаил Иванович был, вероятно, ровесником Павла Александровича. Одновременно они начинали свою учёную карьеру, в ногу шли по пути роста, и почти одновременно вышли на линию докторов богословия. Докторская работа Михаила Ивановича, в которой изложена была в системе его наука, наука о Евангелии учёного богослова-ортодокса была выпущена в свет особым, более изящным, чем другие аналогичные работы, изданием.[117 - Богословский М. И. «Детство Господа нашего Иисуса Христа и Его Предтечи, по Евангелиям святых Апостолов Матфея и Луки: Историко-экзегетическое исследование». – Казань: Типо-лит. Имп. ун-та, 1893. – 459, 11 с.]

Михаил Иванович был невысокого роста, крепкого сложения. У него была пышная шевелюра седых волос, не послушная, не поддающаяся постоянной укладке, крупные черты лица. Особенностью лица являлась сильно припухшая, мясистая с сизым оттенком левая бровь, о происхождении которой знал, очевидно, только он один.[118 - В очерке «Михаил Иванович Богословский» в составе «Очерков по истории Казанской духовной академии» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Одна из бровей у него была припухшей, вроде шишки, что студенты почему-то относили к признакам его богословского ума, а шишку называли «богословской» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 8.] Главной же особенностью всего его облика была не пропорционально по отношению к корпусу большая голова, что делало его похожим на гнома и, особенно в те моменты, когда он являлся в академию в своём полном чиновничьем облачении в мундире статского советника при шпаге и с Андреевской лентой, рассекающей его корпус по диагонали на перевес.[119 - Там же: «Длинная, седая и пышная борода, из тех, что у псалмопевца Давида названы красноречивыми словами – «брада аароня», еще больше подчеркивала величину головы его» // Там же. Л. 8.]

Он был по натуре добрейшим человеком, из тех, у кого доброта характера светится в глазах, слышится в голосе и кажется, что излучается от всего их организма.[120 - Там же: «Всякое проявление злости, желчи ему было, так сказать, физически противопоказано, так как в этих случаях он производил курьёзное впечатление, такое, когда такое состояние человека определялось меткими летучими словами: «не из тучи гром», или «буря в стакане воды»…Взгляд у него был спокойный и приветливый. Он был из тех старых людей, о которых говорят: «он благообразный старичок». Его лицо излучало спокойствие и было не лишено своеобразной красоты именно в состоянии спокойствия, но при малейшем отступлении от этого, при появлении признаков недовольства, злости, оно искажалось, гармоническое сочетание отдельных элементов его становилось нарушенным, а если к этому ещё присоединялся злобный тон его голоса, тоже не соответствующий по силе ни его росту, ни общей его консистенции, он выглядел не столько гневным, сколько просто смешным. В этом именно смысле и сказано выше о нём, что проявление злости было для него физически противопоказано» // Там же. Л. 7-7 об., 8-8 об.] Мы знали, что у него довольно большая семья, что он прекрасный семьянин, и это сознание как-то больше роднило его с нами и нам казалось, что в его отношениях к нам проглядывало тоже что-то отеческое. В том отношении он был ближе к нам, чем П. А. Юнгеров.[121 - Там же: «Чтобы запечатлеть образ М. И., один из студентов, самобытный скульптор, сделал статуэтку из гипса, с удивительно точной передачей особенностей его лица, и от имени студентов в знак уважения и благодарности преподнёс ему в день его рождения» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 8 об.-9.]

В отличие от последнего, он не читал лекции по тетрадке, а произносил в форме живой речи и при том, не сидя на кафедре, а расхаживая по аудитории, что импонировало нам. Иногда он пытался при критике своих идейных врагов – Ренана, Штрауса и пр., принять позу строго[го] изобличителя, позу Савонаролы, но это явно не удавалось ему: всякое отступление его от обычного благодушного тона речи, от благодушного выражения его лица было просто ему противопоказано – было отступлением от его природы. Он сам это, очевидно, сознавал и в такие моменты обращался к аудитории лицом, на котором можно было прочитать просьбу поддержать его критику. В числе врагов Михаила Ивановича значился и Л. Н. Толстой. О нём он выражался так: «Ведь вот Лев Николаевич – великий писатель, а взялся ревизовать Евангелие, кромсать его по своему вкусу и создавать своё Евангелие». Он явно старался смягчить свою критику Толстого, высказаться, так сказать, прикровенно, приближаясь к «эзоповскому языку». Только однажды он не сдержался и выступил против Толстого с открытым забралом. При изложении истории брака в Кане Галилейской, на котором, как говорится в Евангелии, присутствовал Христос со своей Матерью и своим присутствием, так сказать, освятил его, Михаил Иванович сделал экскурс в сочинение апостола Павла, где говорится о тайне брака: «Тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа и во церковь». После этого он перешёл к одному высказыванию Толстого на брак, явно отдающему сильно крайним ригоризмом, а именно, когда он высказал мысль о том, что супружеские отношения в браке, освящённые церковью, если они не сопровождаются деторождением, являются одной из форм разврата. В большом волнении и запальчиво Михаил Иванович сказал по этому поводу в адрес Толстого: «Хорошо ему об этом так толковать, когда ему исполнилось восемьдесят лет!» Старик был просто смешон в этот момент, забыв, очевидно, что сам-то он был по возрасту на уровне Толстого.[122 - В очерке «Михаил Иванович Богословский» в составе «Очерков по истории Казанской духовной академии» в «пермской коллекции» воспоминаний автора: «Особое внимание М. И. уделил опыту «переложения» Евангелия на свой манер Л. Н. Толстым, причём говорил об этом страстно, взволнованно. К счастью М. И. нужно сказать, что он, очевидно, ничего не знал о «Гаврилиаде» А. С. Пушкина и не дожил до «Евангелия» Демьяна Бедного» // ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 9 об.-10.«Гаврилиада» – поэма раннего А. С. Пушкина, пародийно-романтически обыгрывающая сюжет Евангелия о Благовещении Пресвятой Богородицы; главный персонаж – архангел Гавриил.Бедный Демьян (1883-1945) – русский советский писатель, поэт, публицист и общественный деятель. Автор поэмы «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», написанной в глумливо-издевательской манере.]

Но однажды нам удалось видеть Михаила Ивановича в позе громовержца Юпитера, и он не был смешным, а страшным в своём гневе и обличительной речи. Дело было в начале весны: с крыши здания сбрасывали снег, и молодой крестьянский парень, не снабжённый верёвкой, сорвался с крыши и разбился на смерть у самых ног Михаила Ивановича, подходящего к зданию академии. Весь бледный и потрясённый нервно, Михаил Иванович тут же, у входа в академию произнёс речь перед сбежавшимися на происшествие студентами. Он был неузнаваем в своём гневе и походил на разъярённого льва, готового ринуться на свою жертву, на виновника этого происшествия – коменданта здания.

Позволительно ли ученику фамильярно отзываться о своём учителе? Или конкретнее: позволительно ли студентам фамильярно отзываться о своём профессоре да ещё таком маститом, каким был Михаил Иванович? Конечно, всякий человек ответил на этот вопрос принципиально: нет, не позволительно. И это будет принципиально правильно, но в жизни бывает столько различных коллизий во взаимоотношениях между людьми, что принципиальное суждение отступает в угоду житейскому суждению, не теряя при этом своего морального значения, когда фамильярное высказывание о ком-либо теряет этот свой тон и приобретает выражение задушевного отношения к кому-либо. Студенты между собой называли Михаила Ивановича иногда Мишей. Не обычно? Да, не обычно! Говорилось это в обиду? Нет, не в обиду! Наоборот: для выражения уважения и любви к Михаилу Ивановичу. Что это отдавало какими-то патриархальными отношениями – вот это правильно, но сама жизнь иногда преподносила нам, студентам, иногда такие патриархальные картины, которые подсказывали и патриархальные отношения. В Казани в зимнее время распространённым видом транспорта был «барабус» – ро?звальни с подушкой для пассажира, садившегося спиной к кучеру-татарину, который, стоя на ногах, подгонял своего конягу кнутом и мчал пассажира с одного конца города на другой за пятак. Часто можно было наблюдать, как к академии на «барабусе» подъезжал Михаил Иванович. Это была умилительная картина, по поводу которой у кого-либо срывалась с языка фраза: «Приехал наш Миша!» И в голосе говорившего чувствовалась теплота его отношения к своему маститому профессору. Кто решился бы осудить этого «грешника» в данном житейском случае за его вольное отношение к имени своего профессора?!