Ленинградская зима

– Таковая имеется? – снова перебил Жданов.

– Их консульство здесь действовало активно.

– А вы спали?

– Мы еще до войны натыкались на их агентуру.

– Что значит – натыкались? Как слепые? А теперь прозрели?

– Более двухсот наших опытных сотрудников ушли на фронт, – сказал Куприн, думая, что эта цифра пояснит его мысль, вызвавшую несправедливую насмешку Жданова.

– Вы хотели бы набрать двести новых? Не поз-во-лим! – раздельно сказал Жданов и мягко стукнул пухлым кулаком по столу. – А каждая диверсия в городе, каждый проникший в город диверсант или вылезший на белый свет доморощенный мерзавец – все они будут целиком на вашей совести! Готова ваша совесть выдержать такое испытание?

Жданов требовательно смотрел на Куприна, припухлости под его глазами нервно подрагивали. Куприн напряженно молчал.

– Я упомянул об ушедших на фронт только затем, чтобы показать нашу первоочередную заботу о линии фронта, – сказал наконец Куприн.

– И это правильно, – неожиданно согласился Жданов. – Но что дальше? Тришкин кафтан?

– Почему? И на фронте и в городе для нас главная цель – те, на кого они могут опереться.

– Могут или рассчитывают?

– Не улавливаю разницы…

– Они утверждают, что все наше государство – это колосс на глиняных ногах и что мы уже рушимся. Что наши идеи чужды народу и так далее и так далее. Они могут полезть напролом, надеясь реально, скажем, на панику в городе. Что вы по этому поводу скажете?

– Мне кажется, что следует отделять то, что они кричат по радио, от того, что предпринимают и могут предпринять реальные силы: их армия, разведка. Плюс, конечно, еще авантюризм как стиль действий. Но поднять восстание в городе они не смогут.

– А если они все же попытаются?

– Ленинград их раздавит. Население поможет нам.

Жданов долго смотрел на длинный стол с картами и вдруг чуть заметно улыбнулся:

– Не уговорил я вас на вариант с восстанием. У меня тоже нет сомнений в верности Ленинграда революции и Советской власти. Но тогда выходит, что вам нечем и заниматься?

– В таком огромном городе немало опасной публики.

– Да, найдутся способные выстрелить нам в спину! Найдутся саботажники! Уголовники! Их вы обезвредите?

– Я как раз хотел несколько подробнее доложить вам о нашей работе в городе, – начал Куприн, открывая папку…

Возвращался он к себе на Литейный по улице Воинова. Ночь была безоблачной, по-северному светлой, в Ленинграде бывают такие в августе, они как воспоминание о белых июньских ночах. Куприн решил выйти к Неве… Река поблескивала и казалась тревожной. В сером перламутровом небе покачивались темные рыбины аэростатов и, если приглядеться, становились видны блеклые звезды… Куприн видел все это, но как-то безотчетно – все это было знакомое, родное, но ничто сейчас не задевало души. Он думал о разговоре в Смольном. Жданов сказал, что чекисты просто не имеют права работать плохо, они должны слиться с сердцем города, чувствовать каждую его боль. А таящиеся в городе мерзавцы должны быть обезврежены раньше, чем они попытаются хотя бы шевельнуть пальцем.

Повернув за угол на Литейный, Куприн столкнулся с патрулем. Это были морячки – молоденький командир и два краснофлотца с винтовками за плечами.

– Пгедъявите пгопуск, – картаво потребовал командир. Возвращая пропуск, он картинно, по-морски, отмахнул честь.

– Ночь спокойная? – спросил Куприн.

– Спокойная… если не считать, что идет война, – ответил командир, и оттого, что он не скартавил ни в одном слове, показалось, что он сказал это совсем другим, более взрослым голосом.

Цокая подкованными каблуками по камню, патруль уходил к Неве. Голубой луч прожектора воткнулся в небо, рассек его пополам, исчез, и небо стало темнее. Где-то очень отдаленно громыхнуло – не то гроза, не то война. Навстречу Куприну промчалась, мигая притушенными фарами, легковая машина – наверное, в Смольный…

Поднявшись на четвертый этаж, Куприн вызвал своих заместителей. Макаров пришел очень быстро – его кабинет ближе, и он вообще более поворотлив. Сухощавый, всегда спортивно подтянутый, резкий в движениях, он был не особенно симпатичен Куприну своей самоуверенностью и склонностью спорить по любому поводу.

– Ну, как было? На или под? – спросил Макаров, входя.

За дверью послышался низкий голос Стрельцова, он уже вошел, но тут же повернул обратно и, приоткрыв дверь, сказал что-то дежурному.

– Прошу извинить… – проворчал он, садясь в кресло перед столом Куприна.

– Что случилось? – спросил Куприн.

– Два раза просил уточнить очередность эвакуации наших семей – как горох об стену! А в результате – звонили из горкома, завтра дают места, а кто может уехать, мы не знаем.

Стрельцов был возмущен, но говорил неторопливо, он вообще никогда не торопился.

– Ну, так что же, что же все-таки было в Смольном? – нетерпеливо спросил Макаров.

– По поводу наших сводок сказано, что мы берем поверху, слухи собираем, охотимся на болтунов. Товарищ Жданов напомнил, что за надежность тыла, за спокойствие города целиком отвечаем мы.

Куприн подробно рассказал о своем разговоре со Ждановым.

– Пахать надо глубже – факт, – нарушил молчание Стрельцов.

– Что вы имеете в виду? – спросил Макаров.

– Помните, мы закрыли дело деникинца, кажется, его фамилия Бруно? – спросил Стрельцов.

– Там не за что было зацепиться, – ответил Макаров.

– Сегодня майор Грушко доложил, что этот самый Бруно исчез и есть все основания полагать, что он отправился к немцам, – неторопливо сообщил Стрельцов. – Вот, мне кажется, это как раз пример мелкой пахоты.

– Когда он у нас проходил? – спросил Куприн.

– Меньше года, – ответил Макаров и пояснил: – Здесь, у вас, мы слушали доклад Грушко об этом деле и дружно его прикрыли.

– Не помню, – сказал Куприн. – Давайте вызовем Грушко, пусть напомнит.

Куприн был рад, что разговор в самом начале обрел конкретность – от общих дискуссий и обмена мнениями он уже порядком устал.

Майор Грушко, чемпион города по самбо, как многие сильные люди, стеснялся своей могучей фигуры. Вот и сейчас, войдя в кабинет и поздоровавшись, он быстро сел за длинный стол около двери, положив перед собой толстое дело.

– Мы решили вернуться к делу Бруно. Помните? – сказал Куприн.

– Как не помнить… – негромко отозвался Грушко, но в голосе его слышались сильные, трубные ноты.