Сотник Лонгин

– Все женщины через это проходят. Ты ей ничем не поможешь… – спокойно возразила Корнелия, в глазах которой не было и тени сопереживания роженице.

Лонгин места себе не находил, бегая по атриуму, потом выходил во двор, где был разбит цветник, весьма любимый Кассандрой. Вдыхая ароматы роз и лилий, он немного отвлекался, но вскоре снова беспокойство овладевало им…

Зашло солнце. На землю легла непроглядная ночь, а Кассандра все еще мучилась родами. Казалось, что ее страданию не будет конца. Но это обманчивое впечатление, что сводило с ума Лонгина, развеялось, как туман, когда, наконец, в доме воцарилась долгожданная тишина, в которой внезапно раздался плач ребенка.

Лонгин вбежал в спальню, и мать больше не удерживала его. Он увидел пустую помятую постель и акушерское кресло, которое обступили помощники повитухи. Старая женщина, сидя на низеньком стуле, перерезала пуповину, освобождая родившееся дитя от связи с матерью. Потом она поднялась и, приняв из рук помощников крохотного младенца, положила его к ногам оторопевшего Лонгина.

В этот миг римлянин испытал весьма странное чувство. Ему вдруг показалось, будто когда-то с ним нечто подобное уже происходило, хотя этого и не могло быть. Младенец мужского пола лежал у его ног, беспомощно подергивая ручками и ножками… Дрожащими от волнения руками Лонгин поднял с пола ребенка, тем самым, в присутствии свидетелей признавая его своим сыном. Он передал его кормилице, которую разбудили посреди ночи, и та начала пеленать новорожденного.

– Кассандра, – позвал Лонгин, глядя на сына. – Родная, все кончилось. Ты у меня умница. Смотри на нашего… Кассандра?

Женщина после продолжительных страданий, наконец, успокоилась, тихо лежала в акушерском кресле и не торопилась разделять радость своего мужа. Лонгин приблизился к креслу и взял ее обвисшую руку, которая прежде была горячей, а теперь вдруг похолодела. Чересчур похолодела! Он позвал, но Кассандра снова не отозвалась. Страшная догадка полоснула, словно острое лезвие бритвы, сердце мужчины. Его лицо перекосилось от душевной боли, и слеза звучно капнула на мраморный пол еще до того, как он заглянул в ее широко отверстые глаза, которые безжизненно глядели на него. В ее остановившемся взгляде застыл, отпечатался последний, самый страшный миг страдания, и мужчина, не помнящий себя от горя, вдруг услышал посреди притихшей комнаты голос своей жены, своей возлюбленной:

– Почему ты оставил меня? Это ты во всем виноват!

Старый вояка привычным движением руки закрыл глаза покойницы и, ни на кого не глядя, вышел из спальни, потом спустился в винный погреб, и только здесь из груди его вырвался долго сдерживаемый крик, больше похожий на рев дикого затравленного зверя…

***

На планете Земля есть немало таких местечек, с которыми человек неизменно связывает свои мечтания о счастье. Туда, где солнце светит круглый год, где теплый песок и море с кристально чистой водой, стремится обыватель и в наши дни в поисках «райского наслаждения». Гористый остров Родос, лежащий на стыке морей у побережья Малой Азии, издавна манил людей своей красотой и здоровым воздухом. Две тысячи лет назад Родос был населен греками, говорящими на дорийском наречии, которые основали на острове ряд портовых городов. Именно здесь, посреди голубых лагун, песчаных пляжей и высоких гор, обрел пристанище Тиберий Нерон, пасынок Августа, после своего внезапного удаления из Рима. На Родос он прибыл облеченный трибунской властью и неприкосновенностью, но против своей воли остался на острове и по окончании срока полномочий. Началось самое суровое время в жизни этого человека, которое вконец испортило и без того его жестокий нрав. Страх, который он старательно прятал под личиной суровости и надменности, прорывался наружу прыщами, что время от времени высыпали на его лице. Он оставил город и удалился вглубь острова, где поселился в маленькой хижине на склоне холма, ходил в греческом одеянии и вел совершенно уединенный образ жизни, общаясь разве что с местным греком-астрологом по имени Фрасилл.

Этот грек был единственным человеком, который льстивыми речами и обнадеживающими предсказаниями снискал расположение у затворника Тиберия. Вот и теперь эти двое прогуливались по берегу моря, и римлянин с увлечением рассказывал своему приятелю о необыкновенных знамениях последних дней:

– Накануне я переодевался и вдруг чистая, стиранная фулониками туника вспыхнула на мне. Я скинул ее с себя, чтобы потушить пламя. Глядь – огонь потух сам собой. Я тотчас смекнул, что к чему, – это было видение. А сегодня утром на крышу моей хижины сел орел. Раб, который прислуживает мне, говорит, что отродясь не видывал орлов на острове… Что скажешь, Фрасилл? О чем вещают твои звезды?

– Это добрые знамения! – восклицал звездочет. – Ночью я еще раз сделал расчеты. Все сходится. Гороскоп, который я составлял для тебя, подтверждается. Тебе, мой государь, уготована великая судьба. Ты будешь править! Фортуна вскоре улыбнется тебе. И добрые известия придут из Рима…

Не успел он окончить свою пространную речь, как на горизонте показались паруса. Тиберий, издали завидев корабль, внезапно бросился бежать и проворно, как горный козел, взобрался на вершину высокого утеса, чтобы разглядеть принадлежность судна. Да. Все так. Корабль был явно римским. Он понял это по парусам, а по пышности убранства можно было б заключить, что хозяин судна – человек весьма знатный. Вскоре Тиберий различил значок Кесаря, который трепетал на ветру…

Вслед за Тиберием на крутой утес вскарабкался и звездочет Фрасилл. Он отдышался и проговорил торжествующе:

– Я же говорил, мой государь. Этот корабль везет добрые известия.

Тиберий был бледен и не удостоил вниманием слова предсказателя. От волнения он ногтями до крови расцарапал прыщавое лицо свое. Его душа в этот миг металась, охваченная паникой. В его мыслях царила полная неразбериха.

«На этом судне плывут люди Кесаря, – думал он. – Скоро они будут тут! Да, он послал убийц за мной. Что делать? Куда бежать? В горы? В горы надо уходить. Дальше, вглубь острова. Там спасение… Где мой меч? А этот человек… – он взглянул на ликующего Фрасилла совершенно безумными глазами. – Он слишком много знает про меня. Я сам делился с ним своими мечтами. Он выдаст меня! Я должен убить его, пока он не погубил меня…»

Тиберий вдруг проговорил неестественно ласковым голосом:

– Я всегда знал, что ты великий астролог и предсказатель. Сделай милость, любезный мой друг, скажи, что знаешь ты о своем собственном будущем?

Фрасилл, который стоял у самого края обрыва, взглянул в глаза Тиберия, пылающие адским пламенем, перепугался не на шутку и воскликнул в ужасе:

– Мне угрожает великая опасность! Но я должен предупредить тебя, мой государь. Когда меня не станет, ты лишь на несколько дней переживешь меня…

Тиберий изменился в лице, отвернулся в сторону и сделал несколько глубоких вдохов. Легкий ветерок привел в порядок его мысли, – он обо всем еще раз подумал и обернулся к астрологу уже с прежней улыбкой на губах.

– Пойдем встречать гостей из Рима, мой милый Фрасилл, – сказал Тиберий и бросился вниз по крутому склону утеса. Фрасилл с опаской взглянул туда, где о скалы бились морские волны, перевел дух и осторожно последовал за ним. Впереди возвышались городские стены, над которыми поднимались величественные беломраморные храмы акрополя…

По шумной торговой улице, пестрящей лавками, Тиберий и его спутник вышли к городской пристани. Тем временем, римский корабль со спущенными парусами уже входил в гавань между двумя мраморными столбами, на которых громоздилось то, что осталось от гигантского Колосса Родосского – бронзовые ноги статуи, во время землетрясения разломанной по линии колен. В порту, сплошь набитом торговыми судами, заметив судно с имперским штандартом, тотчас засуетились. Вскоре освободилось место у причала, и римский корабль, развернувшись кормой к берегу, пришвартовался.

Тиберий стоял на пристани и от волнения продолжал сдирать свои прыщи. Его лицо, обычно приятное на вид, теперь было изуродовано красными пятнами и кровоподтеками. Наконец, с корабля перекинули трап, по которому на берег спустился человек в пурпурном плаще трибуна преторианской когорты в сопровождении нескольких солдат, – на их щитах чернели скорпионы. Тиберий мертвецки побледнел, и ужас, который он испытал давеча на вершине утеса, охватил его с удвоенной силой. В тот миг на человека, который вскоре будет решать судьбы мира, было жалко смотреть. Он дрожал как осиновый лист. Грохот солдатских сапог, словно шаги смерти, заставлял трепетать его сердце. Перед его глазами были красные преторианские щиты, с которых вдруг сорвались скорпионы. Черные скорпионы с огромными клешнями и изогнутыми хвостами, таящими смертоносное жало поползли прямо к его ногам…

Тиберий зажмурился и, когда снова открыл глаза, увидел перед собой рослого преторианского трибуна, который весело смотрел на него:

– Тиберий Нерон! Меня зовут Луций Элий Сеян. Я послан к вам от императора. Великий Кесарь шлет вам привет сердечный и это… – он протянул бледному Тиберию письмо. Дрожащею рукой Тиберий надломил Кесареву печать, развернул свиток и прочел следующее: «Будь здоров, милый Тиберий. Наслышан я от любезной моей Ливии о твоей тоске по Риму и горячем желании повидать родных своих. Помнится, восемь лет назад ты, не вняв моим мольбам, сделал по-своему и удалился на остров, где и ныне пребываешь. Но я не сужу тебя. Ты сам себя вполне наказал. Теперь же срок твоего изгнания подошел к концу. Я посоветовался с Гаем, и мы решили, что ты можешь вернуться в Рим как частное лицо, не отягощенное никакими государственными заботами. Мы с твоей матерью с нетерпением будем ждать твоего возвращения».

– Могу вернуться… Неужели черная полоса в моей жизни закончилась? А вдруг это уловка лицемерного старика, чтобы меня завлечь в Рим? Да нет. К чему такие сложности? Здесь меня убить гораздо проще,– подумал Тиберий и сказал вслух: – Здесь написано, что я могу вернуться в Рим…

– К вашим услугам этот корабль, – сказал преторианец. – Мы завтра выходим в море.

Тиберий исподлобья взглянул на него и вежливо отказался:

– У меня на Родосе остались кое-какие дела. Чтобы их уладить, потребуется еще какое-то время. И вы можете отплыть без меня…

На самом деле, ничто его на острове не держало, а сказал он так потому, что опасался, как бы во время плавания на этом корабле с ним не случилось какого-нибудь несчастья. Вскоре на те деньги, которые ему высылала Ливия, он нанял судно и, прихватив с собой Фрасилла, отправился в Рим.

***

В консульство Элия Ката и Сентия, за шесть дней до мартовских календ 754 года от основания Рима, до Города долетела печальная весть: на Востоке от тяжелого ранения скончался последний наследник Августа – молодой Гай Кесарь.

Вороные кони неторопливо ступали по камням Аппиевой дороги, вдоль которой на обочинах громоздились мрачные склепы, величественные статуи и мраморные гробницы римской знати. Солнце висело над головами унылых всадников. Стояла гробовая тишина. Было слышно, как ветер гуляет среди верхушек зонтичных сосен, и раздается мерное постукиванье конских копыт и звуки шагов четырех рабов-носильщиков. Добрались до очередного мильного столба. Внезапно впереди показалось облако пыли, скрывающее силуэты всадников. Большой конный отряд стремительно приближался.

«Скачут по наши души», – подумал рослый русоволосый юноша по имени Герман, которого все называли Арминием. Это прозвище закрепилось за молодым варваром с тех пор, как он первым взошел на стену армянской крепости и был награжден венком победителя. Он прекрасно говорил на латыни и теперь вдруг поймал себя на мысли, что не знает, как на его родном языке произносится слово «душа». Впрочем, времени на раздумья не было, потому что в этот миг прозвучала команда: «Спешиться!»

Воины, не выпуская поводьев из рук, выстроились в ряд вдоль дороги. Топот копыт нарастал, вскоре появились верховые, и грянуло дружное:

– Ave, Caesar! Да здравствует Кесарь!

Воспаленные от бессонницы глаза, небритая седая борода и мрачный плащ, а особенно – молчание императора произвели столь удручающее впечатление на легата, что тот от страха не вымолвил ни слова и только качнул головой в сторону носилок. Август спешился и, отдернув занавеску, увидел золоченую урну с прахом цесаревича.

– Вы его сожгли? – покосился он на легата. Тот задрожал и, заикаясь, проговорил:

– М…мой и…император, Гай Кесарь скончался в ночь перед отплытием. Мы воздали ему все подобающие почести. Т… тело было умащено благовониями. Монетка перевозчику через Стикс Харону… Путешествие заняло три недели. Мы не могли допустить м…мора на корабле. Только п…прах Гая Кесаря удалось нам довезти до Италии. Простите нас, император, что не уберегли вашего сына… – он заплакал и пал на колени.

– Поднимите его, – гневно крикнул Август и, оседлав коня, поскакал в Город. На другой день носилки с прахом цесаревича были принесены на форум, где с ростральной трибуны перед собравшимся народом Август произнес похвальную речь, в которой ни словом не упомянул о матери Гая – Юлии, сосланной дочери своей. С форума похоронная процессия, сопровождаемая многочисленными плакальщицами и унылыми мелодиями флейтистов, двинулась по Широкой дороге, к мавзолею. Август шел рядом с носилками, как и брат покойного – молодой Агриппа Постум. Жена Августа – Ливия Друзилла, женщина в летах, которая, несмотря на свой почтительный возраст, выглядела весьма моложаво, следовала за мужем в заметно приподнятом настроении духа. Рядом с нею был Тиберий Нерон, недавно вернувшийся с Родоса. Он шел, высоко закинув голову, с суровым выражением лица. От взоров городских обывателей не укрылись ни довольная улыбка матери, ни надменность сына.

– Добились своего и радуются, – шептались люди в толпе. Позади Ливии и Тиберия шла бледная вдова Гая Кесаря – юная Ливилла, поддерживаемая служанками за руки, а поодаль от нее – Германик, племянник Тиберия, с женой Агриппиной. Шестьсот сенаторов, всадники, императорские рабы и вольноотпущенники, – все в темных траурных одеяниях, – почтительно склонив головы, следовали в колонне, которая миновала сады Агриппы и приближалась к огромной гробнице, выстроенной Августом для себя и своих близких. Статуя императора венчала земляной холм, усаженный кипарисами, который был насыпан поверх круглого здания, украшенного на входе портиком с колоннами и двумя обелисками. Там, в глубокой нише, рядом с погребальными сосудами Марка Агриппы, родного отца Гая, и сестры Августа – Октавии обрел покой прах юноши.

***

После похорон Август распорядился об организации поминок и в сопровождении отряда германской стражи вернулся во дворец на Палатине, охраняемый преторианцами. Август уединился в своем кабинете и прилег на ложе, на котором имел обыкновение работать: читал письма и бумаги или писал на них ответы. Его взгляд блуждал по фрескам в виде цветочных гирлянд, украшающим стены кабинета, едва отражая тот накал борьбы, которая шла в его душе. Император измучился за последний месяц. Ни днем, ни ночью ему не давали покоя одни и те же мысли: «О, боги, почему самые достойные уходят так рано? Марцелл, Агриппа, Меценат, Луций… Теперь и Гай. Моя последняя надежда. Почему так несправедлива ко мне Фортуна? На кого я оставлю империю?! На своенравного, нелюдимого и жестокого Тиберия? Германик слишком молод и неопытен. Друз чересчур легкомыслен…»

Его мучительные размышления были прерваны стуком в дверь. Вскоре появилось лицо раба, который объявил:

– Государь, к вам госпожа пришла.

В этот миг Август менее всего хотел бы видеть Ливию, которая, как он знал наверняка, будет просить за своего любимого сына, а потому повелел никого к нему не впускать. Когда раб исчез за дверями, Август поднялся с постели и подошел к нише, где лежали письма, присланные Гаем из Армении. Он развернул один свиток, в котором Гай сообщал о встрече с парфянским царем на острове посреди Евфрата. В другом письме говорилось о мятеже, поднятом армянами: