Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Экспедиция базировалась на востоке Чукотки в посёлке Провидения, в одноимённой бухте. Какие чудесные – серьёзные, поэтичные, проникнутые ещё первопроходческой надеждой и верой – названия у этих северных посёлков и берегов: от бухты Провидения до бухты Преображения, от островов Серых Гусей и мыса Сердце-Камень до Шалауровой Избы, залива Креста и Нижних Крестов… Здесь Куваев познакомился с опытным геологом Андреем Петровичем Поповым, с которым они подружатся. Тот так описывал дипломника, не походившего на «чечако» (этим словом, заимствованным из языка североамериканских индейцев, в «Смоке Беллью» Джека Лондона называют новичков-золотоискателей): «Был немногословен, сдержан. К его словам прислушиваются и редко оспаривают. Чувствуется, серьёзность и сдержанность придают его словам какой-то ненавязчивый товарищеский авторитет… От Куваева (фамилии его я тогда ещё не знал) исходила внутренняя сдержанная сила. Она и отличала его от сверстников, тоже не рядовых ребят. В будущем почти все они получили учёные степени, став кандидатами и докторами». Разве что, добавим, сам Куваев не стал. Его «диссертациями» будут книги.

Попов, Куваев, Москвин оказались в партии Виктора Ольховика. «Партия эта принадлежала весьма солидной „номерной“ организации, а потому и экипирована была очень хорошо…» – вспоминал журналист, прозаик Владимир Курбатов, подружившийся с Куваевым несколько позже в Певеке (не путать с критиком Валентином Курбатовым, который впоследствии такоже писал о творчестве Куваева).

Погрузив несколько тонн груза на «рейнский речной пароходик» под названием «Белёк» – «остатки репараций, невесть как попавшие на Север», – геологи вышли морем в направлении бухты Преображения, к старинному чукотскому стойбищу Нунлигран. Один из кочегаров заболел, спортивные Куваев и Москвин (несколько лет спустя, по воспоминаниям геолога Эдуарда Морозова, он оставил геологию и перевёлся в «службу телохранителей ВЦСПС») решили помочь – и с непривычки вымотались до полной потери сил.

Разгружались в Нунлигране. «Яранги оленеводов, пришедших из тундры, располагались в стороне, на обрывистом берегу ручья, яранги морских охотников стояли прямо на галечниковом валу. Из яранг в любое время можно было видеть море и вельботы, возвращавшиеся с охоты. Здесь же на берегу у воды круглыми сутками сидели старики в тюленьих штанах, в характерной позе: ноги сидящего были вытянуты под прямым углом к туловищу… Если вельбот приходил в штормовую погоду, квадратные куски моржового мяса кидались в воду и весь посёлок вылавливал их крюками вроде тех, что употребляются на лесных пристанях. По гальке и траве двадцатикилограммовые куски мяса тащились к ямам, где консервировался копальхен – особый продукт, выработанный тысячелетним опытом морских охотников… В вечной мерзлоте, в чистом чукотском воздухе мало микробов, и мясо не гниёт, а как бы закисает… Несмотря на специфический запах и вид, копальхен обладает своеобразным вкусом, и к нему быстро привыкаешь», – вспоминал Куваев. Здесь он впервые наблюдал за тем, как делают чукотскую байдару. «Кораблестроителем» выступал старый мастер Анкаун, которого Куваев потом вспомнит в очерке «В стране неторопливых людей»: «Чукотскую, или эскимосскую, байдару можно, я думаю, поставить в истории человечества в один ряд с колесом. И в тех владивостокских вельботах, что лежат около воды возле чукотских посёлков, как во всяком морском судне – пусть оно построено по чертежам, рассчитанным с применением всей современной математики, – есть та одухотворённость, которая была вложена когда-то в своё дело великими мастерами прошлого, а среди них и предками Анкауна». Куваев записывает чукотские слова, пробует описать тундру… – всё это потом будет им использовано. Размышляет о границах и возможностях рационального мышления, что впоследствии будет так занимать Чинкова, главного героя романа «Территория». Пишет иронические стихи:

…Заползают мысли
В мозговую клетку.
Что с Чукоткой будет
В эту пятилетку?

Или:

Прощай, угрюмая Чукотка,
Страна камней,
Страна дождей,
Страна повышенных окладов
И проспиртованных людей.

«Ещё в бухте Преображения я понял, что погиб, – скажет он позже. – Ничего похожего мне видеть не приходилось, как не приходилось раньше ходить на вельботах за моржами с чукчами, охотиться с резиновых лодок в море».

Из Преображения партия на двух тракторах, вышедших из Провидения двумя месяцами раньше, отправилась на запад – к реке Эргувеем и дальше к заливу Креста, чтобы вести геологическую съёмку этой слабоизученной местности. В задание были включены и поиски: можно было ожидать проявлений золота и киновари – ртутной руды.

Тракторные гусеницы месили тундру, срывая травяной покров. Сваренные из труб полозья врезались в почву, на многие годы оставляя блестящие коричневые следы. Приятной прогулкой эту поездку на тракторных санях назвать было трудно. «Перегруженные сани поминутно застревали. Они нагребали вал грунта перед собой, трактор глох, и надо было в мешанине содранных кочек нащупать водило саней, вынуть шкворень, чтобы трактор отошёл, прицепить сани с другого конца, оттащить их обратно, снова отцепить трактор и прицепить его к переднему концу саней. Приходилось нащупывать броды в десятках речек, бегущих к Берингову морю, а на остановках снимать тонну груза с верхних саней и вытаскивать снизу двухсоткилограммовые бочки с соляркой. Брошенные пустые бочки из-под солярки и груды вспаханной земли отмечали наш путь», – вспоминал Куваев, которого вместе с Москвиным с учётом их кочегарских подвигов и физподготовки определили в «прицепно-отцепную команду». Сани останавливались каждые двадцать минут, парни ходили вымазанные в торфяной жиже и даже во сне выплёвывали изо рта глину, камешки и корешки. В первый же день пришлось заниматься ремонтом трактора – с редуктора сорвало пробку, масло вытекло.

Сезон начали с опозданием на полтора месяца. На четырёхмесячную программу осталось два с половиной месяца. Геологам пришлось ходить в пешие маршруты по 30–40 километров. Куваев пишет: «Начались нечеловеческие „десанты“, когда всё – от спальных мешков и палаток до примуса и керосина – люди несли на себе. Мы разбивали стоянки в молчаливых горных долинах, встречали пастухов, и всюду была тундра, очарование которой, кажется, ещё никому не удалось передать. Я вырос в вятских лесах, но меня тянуло именно в безлесные пространства вроде тянь-шаньских предгорий или чукотской тундры».

В июле повалил снег. Годом раньше во время июльского снегопада в одной из партий той же экспедиции погибли четверо. Не обошлось без несчастья и теперь: рязанского парня Виктора Касьянова разбил паралич, отнялись ноги. Оказалось, он с детства страдал ревматизмом, но скрывал это, боясь, что не возьмут в геологи. Промывание шлихов (то есть приготовление «экстрактов» из рудоносного грунта) в ледяной воде дало закономерный результат. Больного отправили на санях в Уэлькаль на западном берегу залива Креста.

Потом кончилась солярка. Вызвали самолёт Ан-2, он сбросил три бочки. Две из них, пропахав верхний талый слой, врезались в мерзлоту и разбились, солярка вытекла.

В довершение всего трактор провалился в солифлюкционный талик – плывун жидкого грунта. Подъехавший на выручку второй трактор тоже ушёл по крышу в ледяную грязь.

Чтобы не сорвать программу работ, Ольховик разбил партию на две группы: одна откапывает трактора, другая продолжает маршруты. «Тундра вокруг тракторов превратилась уже в какое-то громадное болото, и посреди этого болота, как островки, торчали кабины тракторов… Наконец один трактор был освобождён до гусениц. Но случилась новая беда – он не желал заводиться. Двигатель был забит спёкшейся в камень грязью. Оба тракториста сутки бились около него, но вдруг пошёл дождь, яма заплыла жидкой грязью, и вся работа пошла насмарку», – писал Куваев. Съёмщики Кольчевников, Ольховик, Попов «закатывали» невероятные по длительности маршруты. Попов вспоминал: «Самостоятельные маршруты и полевое картирование по методическим указаниям разрешается инженерному составу. Студент-практикант числится коллектором, т. е. техником, не имеющим права самостоятельно проводить съёмку. При создавшихся условиях было сделано исключение: к ведению самостоятельных полевых работ как наиболее подготовленный был допущен Куваев… Все маршруты Олега были приняты как кондиционные и контрольных проверок не потребовали».

Сезон запомнился не только тонущими тракторами. Шла оттепель, в палатке бушевали споры. Куваев потом будет вспоминать: сам он был в лагере «сталинистов», а Попов возглавлял группу «Долой тиранов». Попов рассказывал: «В спорах, как и в других жизненных ситуациях, Олег был сдержан, по-настоящему интеллигентен. Ему нужна была не победа „во что бы то ни стало“, не торжество полемиста, а выяснение объективной картины спора, приемлемой если не всеми, то большинством шатровой палатки».

В августе, когда прекратились дожди, тракторы наконец удалось вызволить и даже оживить. Но в партии оставалось мало продуктов, а дальнейшие работы требовали высокой квалификации. В сентябре Ольховик решил отправить груз и откомандировать студентов, оставив в поле только кадровый состав. Куваева и Москвина нужно было доставить на мыс Нутепельмен у входа в залив Креста. Там бы их встретили колхозные вельботы, на которых парни должны были, перейдя сорокакилометровый залив, добраться до Уэлькаля. Однако, не доехав до Нутепельмена, измученный трактор встал: разорвало блок двигателя. Машина навсегда осталась ржаветь в тундре как памятник геологии XX века, а студенты, взвалив на спины рюкзаки, пошли пешком.

К мысу Нутепельмен вышли ночью. Пережидали шторм в землянке промысловика, у которого была дочь Анютка. «За эти четыре дня мы почти целиком съели молодого моржа, убитого охотниками по дороге; и никто из нас об этом „потерянном“ времени не жалел, ибо все наши дни были посвящены серьёзнейшим беседам с Анюткой и осмотрам её… хозяйства, в котором детские игры сочетались с настоящими заботами женщины-чукчанки… Мы оставили ей ворох „богатств“, ибо Анютке ещё предстояло коротать долгую зиму, без общества других детей, наедине с отцом, а в школу лишь через год, хотя она уже заботливо, до дыр изучила свой первый букварь», – вспоминал Куваев; эта девочка ещё появится и в его очерке «В стране неторопливых людей», и в рассказе «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев».

«Над заливом каждый вечер повисали ужасные марсианские закаты на полнеба. Всё это меня окончательно доконало…» – так заканчивался первый полевой сезон Куваева на Чукотке, на всю жизнь определивший его географические и творческие ориентиры.

Чукотка тогда входила в состав Магаданской области. По пути в Москву Куваев – студент шестого курса, уже готовившийся к защите диплома, – договорился в Магадане о том, чтобы на него в институт отправили заявку.

Почему он учился не пять лет, а почти шесть, рассказывает магаданский геофизик, доктор геолого-минералогических наук Борис Седов (р. 1933): «Олега готовили к решению одной из главных задач того времени для СССР – поиску урана. Когда наши изобрели атомную бомбу, стало ясно: для создания „ядерного щита“, способного защитить свободный мир социалистического лагеря от империалистического Запада, требуется уран. Месторождения урана у нас уже эксплуатировались, но теперь его понадобилось гораздо больше[2 - К концу 1940-х Дальстрой добывал уран на трёх рудниках – Бутугычаге, Сугуне и Северном; уже к середине 1950-х добыча урана на Дальнем Севере прекратилась, потому что обходилась слишком дорого, а на Украине и в Средней Азии были разведаны более доступные и богатые запасы. (Здесь и далее – примечания авторов.)]. Что-то похожее происходило и за океаном, причём в США поступили, как во времена золотой лихорадки на Юконе: разрешили искать уран всем желающим за вознаграждение. А у нас всё делали секретно: закрытые институты, невыездные сотрудники… Началась подготовка инженеров-спецгеофизиков с увеличенным сроком обучения. Всех, кто кончал профильные вузы – Ленинградский горный, Московский геологоразведочный, – заставили учиться дополнительно. Я учился пять лет, Олег – пять с половиной. У них были закрытые лекции и лабораторные занятия, секретные библиотеки. Иностранцев на эту специальность не брали, за секретность доплачивали к стипендии. Одновременно в техникумах готовили радиометристов для массовых поисков».

15 февраля 1958 года решением государственной экзаменационной комиссии О. М. Куваеву, успешно окончившему полный курс по специальности «Геофизические методы разведки месторождений полезных ископаемых», присвоили квалификацию горного инженера-геофизика и выдали диплом с отличием за номером Л088132 (по «урановым» же причинам, говорит Седов, на дипломной работе Куваева должен стоять гриф «секретно»).

На Олега пришла заявка из Магадана, но ему ещё пришлось пообивать пороги: его группу готовили к работам иного профиля. Однако Куваев своего добился и был распределён на Северо-Восток.

Бухта Провидения оправдала своё магическое имя.

Глава вторая

Чаунская правда

Весной 1958 года молодой инженер-геофизик Куваев приехал работать на Чукотку, в Чаунское районное геологоразведочное управление. Оно базировалось в посёлке Певек, расположенном на побережье Чаунской губы Восточно-Сибирского моря – иначе говоря, на берегу Северного Ледовитого океана.

Отвечая в 1970 году на вопросы своего друга, писателя Альберта Мифтахутдинова (очерк «О себе», записки «Два цвета земли между двух океанов» да вот эта «анкета Мифты» – куваевские исповедь, автобиография, манифест и формулировка жизненного кредо одновременно), Куваев сказал: «Я всегда верил в то, что для каждого индивидуального человека есть его работа и есть его географическая точка для жизни. Человек, который из каких-то престижных или корыстных интересов занят нелюбимой работой, обкрадывает себя ровно на половину жизни. Точно так же и с тем местом, где человек живёт. Здесь никогда не поздно начать сначала… Я знаю многих людей с великолепными и любимыми специальностями, которые работают клерками в каких-то конторах, лишь бы не уезжать из Москвы. Это было бы можно понять, если бы они любили именно этот город. Они его не любят, но престижно жить в центре… В поисках смысла своей работы и своей точки жизни человек не должен бояться затрат ни моральных, ни материальных. Жизнь не на своём месте и не в своей роли – одна из худших бед, на которые мы обрекаем сами себя».

Точкой Куваева, его литературной территорией и главной «делянкой» была Чукотка, куда он и потом, уже из Подмосковья, постоянно старался вырваться. В той же анкете писал: «Отношение к Чукотке очень простое. Там я сформировался как личность и посему считаю её Родиной не меньшей, чем то место, где родился». Незадолго до смерти писал сестре: «Чукотка моя вторая родина, и она даёт мне всегда уверенность в жизни». Осваивая городской (незавершённый рассказ «…И в человецех благоволение»), среднерусский, южный или кавказский материал, он всё время возвращался к Чукотке, к этому, если вспомнить одноимённый рассказ Юрия Казакова, «проклятому северу». Куваев считал этот рассказ (и ещё книгу «Обыкновенная Арктика» Бориса Горбатова) той «шинелью» или, скорее, кухлянкой, откуда вышла вся современная ему северная проза.

Посёлок

Чукотка – единственный субъект РФ, для посещения которого вплоть до июня 2018 года даже российским гражданам было необходимо оформлять пропуск у погранслужбы ФСБ, потому что регион граничит с США, пусть и аляскинского извода. Теперь пограничный режим сохранён лишь для иностранцев, российские же граждане могут посещать Чукотский автономный округ беспрепятственно, за исключением островов Врангеля, Геральд и Ратманова.

Ещё одна уникальная особенность Чукотки – 180-й меридиан, «восточный Гринвич» (отсюда – название куваевского рассказа «Где-то возле Гринвича»). Непросто представить, но восточная часть Чукотки лежит уже в западном полушарии Земли.

Территорию вокруг Чаунской губы называют Чаун-Чукоткой или Чаунским районом. Здесь и расположен заполярный Певек, фигурирующий в «Территории» как «Посёлок», а ныне носящий звание самого северного города России (центр Чукотского автономного округа Анадырь, в свою очередь, – самый восточный).

Название посёлку дала гора, у подножия которой он расположен. Чукотское «пээкиней» или «пагыткенай» переводится как «гнилое место» или «пахучая гора»; говорят, в древности здесь произошло сражение между чукчами и юкагирами с неимоверным числом погибших. Впрочем, есть и иные версии происхождения топонима.

Официальная дата основания Певека – 1933 год. Автор знаменитого в своё время романа «Алитет уходит в горы» Тихон Сёмушкин вспоминал, как в 1926 году прибыл сюда в качестве главы статистико-экономической экспедиции: «Мы с каюром с трудом нашли землянку охотника-колымчанина Шкулёва, промышлявшего пушного зверя. Здесь же стояла чукотская яранга, в которой безвыходно жила одна старая женщина-чукчанка. Вот и всё население тогдашнего Певека». Вскоре здесь основали Чаунскую культбазу для снабжения и советизации побережья. На берегу Чаунской губы выросли десять круглых домиков. Их спроектировал военный инженер Владимир Свиньин (1877–1940), взяв за образец традиционные жилища северных народов. В этих фанерных сборных ярангах – «домиках Свиньина» (увы, впоследствии репрессированного и умершего в результате добровольной голодовки) – расположились радиостанция, школа, библиотека… «В те годы легко намечали новые города», – пишет Куваев в «Территории».

А в повести «Весенняя охота на гусей» (написана в 1961-м, переработана в 1965-м, впервые вышла в «Сельской молодёжи» в 1967 году под названием «Куда улетали гуси») он цитирует «печально знаменитые» стихи «ошалевшего от одиночества и полярной тоски» работника фактории посёлка Усть-Китам, наделённого чертами «досвиньинского» Певека. Жертва чаунской хандры вырезала на стене такую жалобу экзистенциального характера:

Скука, скука паршивая…
Скоро ночь придёт.
Скука, скука…

Эти строчки впервые прозвучали в рассказе Бориса Горбатова «Торговец Лобас» (1938), вошедшем затем в знаменитый цикл «Обыкновенная Арктика». Томимый бездельем на далёкой северной фактории Костя Лобас почти ежедневно пьёт спирт и, едва охмелев, изливает свою печаль в поэтической форме, почти полностью совпадающей с той, что присутствует в «Весенней охоте на гусей»:

Скука, скука, скука…
Скоро и ночь придёт, паршивая сука.

Не исключено, впрочем, что, воспроизводя эти ламентации, Куваев имел двойную «ориентировку», учитывая не только хорошо ему известный рассказ Горбатова, но и материалы «дебютного» пленума Чаунского райисполкома, состоявшегося в 1933 году (до этого советской власти в районе не было). На нём первый секретарь райкома партии Наум Пугачёв (в «Территории» – Марк Пугин, бородатый гном в шинели, «святой XX века») докладывал о поведении Кругляка – инструктора райисполкома и парторга, который в пьяном виде сочинил экспромт, посвящённый неизбывной тоске «зимующего» сознания:

Скука, скука, скука!
Скоро ночь придёт,
Паршивая скука…
Нас уложит спать…
Твою в душу, сердце мать!

Больший объём этого текста, возникшего к тому же раньше и «Весенней охоты на гусей», и «Торговца Лобаса», даёт основания предположить, что он и является тем «протографом», к которому восходят соответствующие изводы в произведениях Куваева и Горбатова (последний, будучи в 1930-х годах собкором «Правды» в Арктике, наверняка знал о случае с Кругляком). Допустимо, правда, и другое объяснение интертекстуальных перекличек. Вполне возможно, что стихи о «скуке-суке» входят в общий фонд полярно-арктического фольклора, включающего в себя, разумеется, не только анекдоты и полуфантастические истории, но и подобные образцы доморощенного стихотворчества. Как бы то ни было, у всех трёх вариантов лирической медитации на тему вынужденной безысходной скуки есть только один источник – популярнейшее стихотворение Сергея Есенина «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», написанное в 1923 году и отмеченное запоминающейся рифмовкой хорошо знакомых нам слов:

Сыпь, гармоника! Скука… Скука…