Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии

Останавливаться было нельзя: Муравьёв опасался, что англо-французский флот, уже побывавший здесь в Крымскую войну, займёт южные гавани. Англия и Франция готовили новую экспедицию против Китая, которая могла обернуться для России потерей видов на Приморье. Надо было скорее его занять. Одни говорили, что достаточно ограничиться треугольником с вершинами в устье Уссури, Де-Кастри и Императорской Гавани, другие предлагали взять земли до поста Ольги (основан в 1858-м, как и Хабаровск), третьи – чуть не всю Маньчжурию вплоть до Жёлтого моря.

В 1859 году Муравьёв-Амурский на пароходо-корвете «Америка» осматривает берега Приморья и наносит на карту русские названия взамен европейских – символический акт. До этого здешние места носили французские и английские имена, поскольку в 1852–1856 годах эти берега исследовали французский фрегат «Каприз», английские «Винчестер», «Стикс», «Нанкин», «Барракуда», «Хорнет»[13 - Первую известную карту нынешнего Приморья составил в 1474 г. флорентиец Паоло Тосканелли, который, вероятно, пользовался китайскими источниками; второй была карта фламандца Герарда Меркатора 1569 г. Вплоть до муравьёвского топонимического реванша русские моряки пользовались картой Жан-Батиста д’Анвиля 1737 г. В 1852 г. моряки французского корвета «Каприз» назвали именем д’Анвиля залив в южной части нынешнего Приморья. Через два года здесь побывал фрегат «Паллада», залив получил имя участника экспедиции – офицера Константина Посьета.]. Нынешние Уссурийский и Амурский заливы, омывающие Владивосток, были наречены в честь Наполеона и Герена, залив Петра Великого – именем британской королевы Виктории, острова близ Владивостока назывались архипелагом французской императрицы Евгении. Полуостров Муравьёва-Амурского, на котором расположен Владивосток, носил имя супруга английской королевы – Альберта. Залив Ольга назывался гаванью Сеймур, остров Аскольда – Termination, остров Путятина – островом Форсайта, залив Находка – бухтой Хорнет, Славянский залив – гаванью Брюса и так далее[14 - Интересно, что некоторые английские топонимы дожили до наших дней, будучи просто переведёнными на русский; например, мыс Песчаный и Тигровая сопка во Владивостоке (Sandy Point и Tiger Hill).]. Бухта Золотой Рог, на берегах которой основали Владивосток, ещё в 1855 году была названа англичанами Port May – в честь штурмана «Винчестера» Френсиса Мэя. История этих мест могла пойти совсем иным, не российским путём. Гавань Мэя могла бы стать новым Гонконгом, но стала Владивостоком.

Первое описание места, где в 1860 году появится пост Владивосток, оставил английский моряк Джон Тронсон, побывавший в гавани Мэя в 1856 году: «Окрестные сопки, плавно сбегая к срезу воды, местами поросли дубом, вязом и орешником, но местами стояли голые без деревьев, покрытые лишь густой травой, цветущими растениями да зарослями виноградной лозы… На одной стороне гавани виднелся обширный огород, на котором росли разнообразные овощи. На соседнем поле колосились хлебные злаки: ячмень, гречиха и просо, а чуть поодаль за полем паслось несколько лошадей». Местные жители – маньчжуры – объяснили британцам, что временами из леса выходят тигры, вынуждая огораживать жилища частоколом. Маньчжуры вооружены фитильными ружьями, некоторые умеют читать и писать; подле их домов – ухоженные огороды: картошка, лук, фасоль, кабачки, огурцы… Вот они, первые владивостокцы – ещё до высадки стройбатовцев Комарова. Но если для нас Port May важен как прото-Владивосток, то для Тронсона это не более чем одна из «тартарских» бухт. Постоянно здесь живут маньчжуры или сезонно, сколько их, когда они пришли в «Хайшэньвэй» – остаётся неизвестным. Записки Тронсона «Плавание “Барракуды”» – свидетельство того, что юг Приморья к моменту прихода русских был обитаем. Не следует, впрочем, на этом основании заключать, что Приморье было китайским; сюда из Китая шли – очень небольшим числом – охотники, рыбаки, сборщики дикоросов, здесь скрывались беглые преступники; территория де-факто не находилась под юрисдикцией Пекина, китайской государственности здесь не было никогда. К числу коренных народов края китайцы – в отличие от удэгейцев, нанайцев, орочей – не относятся.

Отношения Британии и России в середине XIX века напоминают отношения СССР и США после 1945 года.

В 1857-м корреспондент «Санкт-Петербургских новостей» в Николаевске-на-Амуре Романов сообщил: англичане намерены занять остров Хоккайдо и бухту на «татарском» берегу между Императорской (Советской) Гаванью и заливом Посьета в нынешнем Приморье.

Покорив Индию, Англия подступала к русским границам с юга, усиливала позиции в Китае.

Если бы карты легли иначе, Приморье стало бы колонией Британии. Но карты легли так, как легли. В 1859 году появляется карта залива Петра Великого, на которой присутствует гавань Владивосток – за год до официального основания одноимённого поста. Приказав создавать посты на юге Приморья, Муравьёв писал: если иностранные корабли придут сюда, они найдут эти места «в нашем фактическом владении». Это потом Владивосток стали считать форпостом против «жёлтой угрозы»; закладывался он как симметричный ответ на действия Англии и Франции, активно интересовавшихся де-факто ничейными землями на востоке Евразии.

Топонимический подтекст откровенен: залив нарекли именем царя, прорубившего окно в Европу (теперь рубилось окно в Азию), пост – с некоторым имперским высокомерием, если не самонадеянностью, – Владивостоком. Последним названием были недовольны и британцы, и японцы[15 - Китайским радикалам топоним «Владивосток» тоже не по душе. В 2020 г. недовольство китайских интернет-пользователей вызвал пост, опубликованный посольством РФ в Пекине в социальной сети Weibo к 160-летию Владивостока. В тексте говорилось о том, что название города означает «владеть востоком». «Что ты содрал с меня шкуру и ешь моё мясо – я терплю. Но то, что ты при этом чавкаешь, – это слишком…» – высказался один из китайцев. На следующий день посольство удалило свой пост.].

В 1860 году англичане и французы предприняли очередной поход на Китай, что сыграло опять-таки в пользу России. Николай Игнатьев, русский посланник в Пекине, вызвался стать посредником в переговорах (по варианту-максимум Россией рассматривалась прямая военная помощь Китаю). Когда англо-французские войска в августе 1860 года, заняв Тяньцзинь, пошли на Пекин и сожгли зимний императорский дворец, брат бежавшего императора Сяньфэна князь Гун принял предложение Игнатьева. Тот гарантировал князю безопасность и поддержку в обмен на заключение в дополнение к Айгунскому договору нового. При содействии Игнатьева 24 и 25 октября были подписаны мирные договоры с Францией и Англией, а 2 ноября 1860 года – Пекинский трактат, по которому Приморье признавалось российским. Русское Приморье, как ни странно это звучит, – побочное дитя европейского империализма.

То, что Китай был ослаблен западноевропейскими державами, России оказалось на руку; всё складывалось одно к одному. За новые земли Россия соперничала с Англией и Францией, одновременно защищая от них же Китай; молниеносно реагировала на изменения в международной политике, делая снайперски точные ходы. Франция и Англия давно растеряли восточные колонии – Дальний Восток остаётся российским.

Двадцативосьмилетнего Игнатьева наградили, произвели в генерал-адъютанты, назначили директором Азиатского департамента МИДа. Муравьёв писал главе МИДа Горчакову: «Теперь мы законно обладаем и прекрасным Уссурийским краем, и южными портами… Всё это без пролития русской крови… а дружба с Китаем не только не нарушена, но скреплена более прежнего». Россия не «отжала» Приморье, но помогла Китаю – и взамен получила право на прежде ничьи территории и гавани, а Китай – прикрытие с севера и востока. Стоит ли удивляться, что Запад и сегодня опасается российско-китайского альянса и пытается расколоть евразийских союзников, убеждая Россию, что призрачная «жёлтая угроза» куда страшнее, чем НАТО и США?

Айгунский и Пекинский договоры официально закрепили за Россией Приамурье и Приморье, но заселение Амура и Уссури началось задолго до подписания этих документов. Россия ставила Китай и мир перед фактом. Подписание лишь оформило уже начавшееся освоение региона, став не отправной точкой, а промежуточным итогом. Сам факт водворения русских колонистов на Амуре стал аргументом в переговорах с Пекином.

Венюков считал, что приобретение Россией Приамурья и Приморья – дело «важнейшее из всех, сделанных русским народом не только во второй половине XIX века, но и вообще в этом столетии, и если ещё нашим современникам может казаться, что Кавказ, Польша и Финляндия важнее, то потомки, конечно, скажут противное. Ни Финляндия, ни Польша, ни Закавказье никогда не станут чисто русскими землями…» Венюков угадал: Польша, Финляндия, Закавказье рано или поздно откололись, Амур и Уссури приросли накрепко.

Заселение не было стихийным – это была государственная политика.

Ещё Ломоносов, ратуя за открытие Севморпути, предлагал «в опасные места посылать преступников, которые заслужили наказание, вместо смерти». Кропоткин писал: «…Нужны были засельщики, которых Восточная Сибирь не могла дать. Тогда Муравьёв прибег к необычайным мерам. Ссыльно-каторжным, отбывшим срок в каторжных работах и приписанным к кабинетским промыслам, возвратили гражданские права и обратили в Забайкальское казачье войско, созданное в 1851 году. Затем часть их поселили по Амуру и по Уссури. Возникли, таким образом, ещё два новых казачьих войска. Затем Муравьёв добился полного освобождения тысячи каторжников (большею частью убийц и разбойников), которых решил устроить, как вольных переселенцев, по низовьям Амура».

Такая политика имела немало минусов. Венюков сетовал: переселенцами стали «люди, от которых нельзя было ожидать никакой пользы новому краю, – опороченные и холостые солдаты… Штрафованные солдаты… были не способны ни на что более, как есть даром казённый хлеб, заниматься воровством у мирных жителей и поселять среди их разврат». С продуктами наблюдались перебои, места для станиц выбирались без учёта особенностей местности и климата. Кропоткин: «Пёстрые толпы забайкальских казаков, освобождённых каторжников и “сынков” (штрафников, распределённых по казачьим семьям. – В. А.), поселённых наскоро и кое-как по берегу Амура, конечно, не могли благоденствовать, в особенности по низовьям реки и по Уссури, где каждый квадратный аршин приходилось расчищать из-под девственного субтропического леса; где проливные дожди, приносимые муссонами в июле, затопляли громадные пространства; где миллионы перелётных птиц часто выклёвывали хлеба. Все эти условия привели население низовьев в отчаяние, а затем породили апатию». Пржевальский тоже критиковал эту политику: «Казаки с первого шага стали враждебно смотреть на новый край, куда явились не по собственному желанию, а по приказу начальства… Бо?льшая часть из них лишилась во время трудной дороги и последнего имущества… Казаки явились на Уссури в полном смысле голышами. К такому населению подбавлено было ещё в следующие годы около 700 штрафованных солдат… Мало можно сказать хорошего и про казаков-то, а про этих солдат решительно ничего, кроме дурного. Это самые грязные подонки общества, сброд людей со всевозможными пороками… Эти люди всего менее способны сделаться хорошими земледельцами, тем более в стране дикой, нетронутой, где всякое хозяйское обзаведение требует самого прилежного и постоянного труда». Пржевальский предлагал разрешить всем желающим казакам вернуться в Забайкалье за казённый счет: «Безопасность прочного владения нами Уссурийским краем уже достаточно установилась… нет никакой необходимости заселять Уссури непременно казачьим населением… Граница вполне обеспечена безлюдностью и непроходимостью прилежащих частей Маньчжурии». Он выступал за то, чтобы выселить штрафников, простить казённые долги, помочь земледельцам, привлечь в Приморье крестьян – прежде всего в плодородные Ханкайские степи и Сучанскую долину. Причём везти их морем: это быстрее и комфортнее.

Вскоре так и сделали – появился «Доброфлот». Регулярные морские перевозки переселенцев на восток начались в 1880-х и шли вплоть до постройки Транссиба. За два десятка лет суда «Доброфлота» доставили в Приморье свыше пятидесяти семи тысяч переселенцев и двадцать восемь тысяч специалистов разного профиля.

Едва ли можно говорить о том, что Дальний Восток в те времена управлялся эффективно и дальновидно. «Мертвящее русское правительство, делающее всё насилием, всё палкой, не умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлёк бы Сибирь с американской быстротой вперёд», – писал Герцен. Пример, приведённый Венюковым: «У нас население южной части Приморской области долго кормилось мукой, доставляемой контрагентом морского ведомства Паллизеном, который привозил её из Кронштадта. И, в то же время, адмиралы-губернаторы во Владивостоке жаловались, что хлебопашество в русских южноуссурийских колониях не развивалось, ибо колонисты не видели, куда им сбывать свой хлеб. Нужно было, чтобы в край прибыл, из-за 4000 вёрст, генерал-губернатор, который, наконец, разрешил покупать для солдат и матросов во Владивостоке хлеб у соседних русских земледельцев в долине Суйфуна».

Венюков опасался, что из-за бедственного положения колонистов и отсутствия прочных связей Амурского края с метрополией Россия «при первой войне с Англиею или даже с какою-нибудь другою, менее сильною, но морскою державою или же с Китаем» может лишиться этой земли. Надо сказать, что генерал Венюков, ставший кем-то вроде диссидента (сошёлся с политическим ссыльным Петрашевским, впоследствии эмигрировал), порой напоминает интонацией Салтыкова-Щедрина. Государственных мужей, именами которых на Дальнем Востоке названы улицы и посёлки, он описывает живыми людьми со слабостями, сообщает о бюрократии, интригах, воровстве, разгильдяйстве… Всё это неудивительно. Удивительно другое: дело, так или иначе, двигалось вперёд. При всей противоречивости равнодействующая восточной политики состояла в том, что Россия расширялась в сторону Тихого и Ледовитого. Развесовка сгрудившейся на западе страны стала меняться.

С основанием Владивостока Россия приобрела не то чтобы законченность, ибо история продолжается, но необходимую стилистическую гармоничность. Она зарифмовалась сама с собой, найдя подходящее созвучие северо-западному Петербургу. До этого восточные её пределы как бы провисали, терялись в сибирской тайге, полярной тундре, океанской дали, но вот наконец появилась опора для громоздкой конструкции.

В 1871 году Сибирскую флотилию, берущую начало от созданной ещё в 1731 году Охотской флотилии, перевели из Николаевска во Владивосток.

Своим рождением Владивосток в большой степени обязан Крымской войне. Проигрыш на Чёрном море подстегнул освоение тихоокеанских берегов – особенно южных, как раз черноморской широты. Следующие войны давали городу новые импульсы: падение Порт-Артура переориентировало силы, деньги, кадры на Владивосток; в Первую мировую его порт стремительно рос потому, что был, в отличие от балтийских гаваней, неуязвим для немецких подлодок. Тогда же, во время «германской», большая Россия по-настоящему познакомилась с дальневосточной рыбой и консервами из неё.

Иногда кажется, что метрополия по-настоящему бралась за развитие восточных территорий только тогда, когда наступала смертельная опасность. Дальний Восток жив мобилизующими угрозами.

После присоединения Приморья было решено отказаться от Аляски. Можно спорить о неизбежности или целесообразности продажи этой крайней плоти страны, но 1850-е дали России новые земли и гавани на юге Дальнего Востока, как бы компенсировавшие и проигрыш в войне, и будущую уступку Аляски.

Венюков: «Бывшие наши владения там собственно не были достоянием государства, а принадлежали частной торговой компании (Российско-Американской компании. – В. А.); но как защита их в случае войны падала на государство и по необходимости должна была обходиться дорого, то явилась мысль уступить их Соединённым Штатам, тем более что во время Восточной (Крымской. – В. А.) войны они уже состояли под покровительством этой великой республики».

Интересно, что первым предложил продать Аляску Муравьёв-Амурский, которого мы чтим за присоединение Приамурья и Приморья. Он ещё в 1853 году подал Николаю I соответствующую записку. Александр II предлагал Аляску Великобритании и Штатам. Британцы отказались, в Америке идею тоже раскритиковали: в печати сделку называли «Глупостью Сьюарда» (Уильям Генри Сьюард – тогдашний госсекретарь), саму Аляску – Walrussia (игра слов: walrus – «морж»). Конгрессменов пришлось подкупать при помощи Эдуарда фон Стёкля, русского посла в США. Венюков: «Американцы не прочь бы подвести под категорию бывших владений Российско-Американской компании и острова Командорские… Даже более того: они уже много лет приглядываются к Чукотской земле, где, по их словам, нет русских властей, так что земля эта может считаться ничьею, т. е. может быть сделана американскою».

Сделкой были недовольны и коренные аляскинцы. Они считали – вполне резонно, – что Аляска принадлежит им, а значит, Россия и США не имеют права ни продавать её, ни покупать. «Это даже затруднило запланированные мероприятия по случаю 150-й годовщины покупки Аляски в 2017 году», – пишет аляскинский журналист Дэвид Рамсер в книге «Растопить ледяной занавес». Вице-губернатор Аляски Байрон Маллотт, тлинкит по национальности, настоял, чтобы это событие называлось «ознаменование» (commemoration), а не «празднование» (celebration). «Никто не говорил, что мы не должны отмечать это событие, – сказал Маллотт. – Но будем чувствительны к реальности и не превратим его в одностороннее евроцентричное мероприятие».

В 1867 году Аляску продали по два цента за акр (священник Тихон Шаламов, отец Варлама, в 1900 году писал о «вине русских людей, продавших Аляску поистине за тридцать сребреников»). На холме Баранова в Ситке – бывшем Ново-Архангельске – взвился американский флаг[16 - В 2020 г. памятник Александру Баранову, правителю Русской Америки, убрали с центральной площади Ситки и поместили в музей, чтобы он не «оскорблял чувств коренных народов». Эта акция продолжила серию протестов и погромов в США, связанных с убийством афроамериканца Джорджа Флойда полицией. Остров, на котором расположена Ситка, по-прежнему носит имя Баранова.].

Преподобный Шелдон Джексон, пресвитерианский миссионер, приехавший на Аляску в 1877 году, заявил: «Через 25 лет на Аляске не останется ни одного православного верующего». И ошибся: как раз четверть века спустя на Кадьяке служил Тихон Шаламов.

Полноценным Штатом Аляска стала только в 1959 году.

Там, откуда уходили русские, вскоре обнаруживалось золото. Так было и в Калифорнии, и на Аляске. Наверное, это было не наше золото. Наше лежало на Колыме.

Калифорнийская золотая лихорадка 1849 года породила джинсы – штаны для старателей, этих американских дальневосточников, вернее, дальнезападников, forty-niner’ов («людей сорок девятого года»). Придумал джинсы предприимчивый Levi Strauss (Лёб Штраусс, Ливай Страусс – всяк читает по-своему; не путать с антропологом Леви-Строссом и философом Лео Штраусом). Он сообразил, что старателям нужны крепкие недорогие штаны в большом количестве, и начал их шить из парусины. Далеко не каждый старатель нашёл в Калифорнии золото, а вот Strauss воистину отыскал золотое дно. Точно так же в 1897 году, во время уже второй, аляскинской золотой лихорадки Джек Лондон не найдёт золота и, заболев цингой, будет вынужден отправиться восвояси – с пустыми карманами и выпадающими зубами, но с подлинным сокровищем в виде сюжетов северных рассказов. А золото? Что золото? «Глупый металл», от которого – «сплошная судимость», как говаривал Безвестный Шурфовщик Олега Куваева, советского Джека Лондона.

Для колымских приисков больше джинсов подходили ватники. Они могли стать столь же модной одеждой, как и джинсы, но в области пиара Россия от Запада отстаёт, предпочитая молча перекрывать Енисей, делать ракеты и шить эти самые ватники, греющие не одно поколение наших соотечественников.

Северный вектор сменился южным: возникли Благовещенск, Хабаровск, Владивосток, позже Россия заняла Порт-Артур. Охотск, Николаевск, Петропавловск стали дальневосточной периферией.

Ещё в 1853 году Герцен писал: «Сибирь имеет большую будущность – на неё смотрят только как на подвал, в котором много золота, много меху и другого добра, но который холоден, занесён снегом, беден средствами жизни, не изрезан дорогами, не населён… Увидим, что будет, когда устья Амура откроются для судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая… В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе. Не в самом же деле мёрзнуть и дрожать в Берёзове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.».

Сибирь действительно «спустилась» к Китаю, Корее, Японскому морю.

Святые несвятые

Освоение востока с самого начала шло в режиме, как сказали бы сейчас, частно-государственного партнёрства. На тактическом уровне многое зависело от личной инициативы. Возможно, в точной дозировке вольницы и контроля – секрет ошеломляющего успеха и быстроты первопроходцев. Делая государственное дело, они понимали его как своё. Искали воли, но для устройства не собственного будущего, а государственного.

Иногда действовали на грани авантюры, превышали полномочия.

Нередко освоение новых земель – экономическое, культурное, духовное, научное – проходило по принципу «не было бы счастья», в чём видится высший промысел. Войны, угрозы, бунты приводили к укреплению и расширению государства.

В слове «острог» слилось два смысла: крепость, опорный пункт – и место заточения. Новые земли столбили казаки и солдаты, за ними приходили ссыльные и каторжники, перебирались крестьяне. Дальний Восток был одновременно территорией свободы и несвободы, причём в высшем, адском градусе.

Уже в 1645 году в Якутск отправили осуждённых Давыда Иванова и Олимпия Кепрякова. Протопоп Аввакум в 1650-х добрался до Забайкалья. Его, сосланного было в Тобольск, приставили в качестве духовника к Даурской экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, посланной восстанавливать Нерчинский острог. Поход за Байкал был тяжёл: тонули, голодали… В своём «Житии…» Аввакум вспоминал: «И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе!» В районе Нерчи произошёл знаменитый диалог между протопопицей Анастасией Марковной и Аввакумом: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» – «Марковна, до самыя смерти!» – «Добро, Петрович, ино еще побредем…» С некоторой натяжкой Аввакума можно считать первым писателем Дальнего Востока и предтечей Шаламова.

В 1714 году пленных шведов отправили в Охотск, где они занимались постройкой судов. В Тобольске военнопленные преподавали в школе.

В 1730-х появились Охотская и Нерчинская каторги.

Декабрист Александр Бестужев-Марлинский писал на берегах Лены рассказы и этнографические статьи. В балладе «Саатырь» объединил якутский фольклор и европейский романтизм.

Его брат Николай Бестужев, сосланный в Забайкалье, писал портреты и пейзажи, занимался научными исследованиями, изобретательством. Алексей Старцев – его незаконнорождённый сын от бурятки Сабилаевой – стал в Приморье видным предпринимателем и меценатом.

Карл Ландсберг, петербургский офицер, сосланный за двойное убийство на Сахалин, проявил себя на каторге как подвижник, в войне с Японией – как герой.

Заслуги декабристов, участников Польского восстания 1863 года, народовольцев в освоении Зауралья трудно переоценить. Это учёные Тан-Богораз (отец отечественного североведения, автор первого русского фэнтези «Жертвы дракона» и первых же, дошаламовских «Колымских рассказов», в советское время – инициатор создания Комитета Севера, Института народов Севера и Музея истории религии); Бронислав Пилсудский (брат Юзефа – первого лидера возрождённого Польского государства; именно Бронислав достал для брата Ленина – Александра Ульянова – взрывчатку для покушения на Александра III, был осуждён на казнь, которую царь заменил сахалинской каторгой); писатель Серошевский – автор «Якутских рассказов» и «Китайских рассказов», проза которого вдохновила режиссёра Балабанова на «Реку» и «Кочегара», предприниматель Янковский…

В Сибири к государственным преступникам даже чиновники относились лучше, чем в столицах. Герцен свидетельствовал: «Сосланные по четырнадцатому декабря пользовались огромным уважением. К вдове Юшневского делали чиновники первый визит в Новый год. Сенатор Толстой, ревизовавший Сибирь, руководствовался сведениями, получаемыми от сосланных декабристов, для поверки тех, которые доставляли чиновники… Простой народ ещё менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы слово “ссыльный” исчезает и заменяется словом “несчастный”».

Гончаров писал, что в Иркутске он «широко пользовался своим правом посещать и тех, и других, и третьих, не стесняясь никакими служебными или другими соображениями… Перебывал у всех декабристов, у Волконских, у Трубецких, у Якушкина и других».