Оценить:
 Рейтинг: 4.67

Школа жизни великого юмориста

<< 1 ... 31 32 33 34 35 36 37 38 39 ... 46 >>
На страницу:
35 из 46
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Прекрасная мысль. С легкой руки Пушкина Ди-канька известна теперь всей грамотной России:

Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.

– Так, значит, и окрестить мой сборник: «Вечера на хуторе близ Диканьки»?

– Так и окрестите. Чтобы не задержали в цензуре, я сам могу передать рукопись цензору Бутырскому, которого знаю еще с педагогического института.

– Он теперь, кажется, также профессором в здешнем университете?

– Да, и большой эстетик, милейший и благороднейший человек. Итак, я жду вашего предисловия.

Ждать Плетневу пришлось недолго: дня через два Гоголь принес уже свое предисловие и сам прочитал ему его.

Читая, Гоголь по временам вскидывал исподлобья глаза на своего судью и видел, как спокойные черты последнего все более оживлялись. Когда же пасечник в заключение принялся расхваливать стряпню хуторских баб: «Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть – объеденье, да и полно; сладость неописанная! Прошлого года… Однако ж, что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорее; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному», – тут даже хладнокровный всегда Плетнев не вытерпел и потрепал пасечника по спине!

– Браво, браво! Вы так расписываете, что даже у нашего брата, горожанина, слюнки потекут.

– Значит, вы, Петр Александрович, одобряете?

– Ни слова ни прибавить, ни убавить.

– А у меня есть еще второе предисловьице «Вечеру накануне Иана Купала» специально для Свиньина.

– Это для чего?

– Для того, чтобы отблагодарить его за непрошенные поправки.

Миролюбивому Плетневу такая злопамятность была совсем не по душе.

– Ну, полноте, любезный Николай Васильевич! – сказал он. – Кто старое вспомянет, тому глаз вон.

– Да ведь я его не называю; вся отповедь у меня обиняками, которые ему одному могут быть понятны: имеющий уши да слышит. Позвольте, я вам прочитаю.

Это было то самое предисловие, которое с тех пор печатается в начале названного рассказа. Пара «крепких словечек» заставили Плетнева слегка поморщиться, точно в рот ему попало что-то горькое.

– В этом великомудром паныче из Полтавы в гороховом кафтане непосвященному, действительно, довольно трудно угадать Свиньина, – заметил он. – А дьяк диканьской церкви Фома Григорьевич у вас тоже живое или вымышленное лицо?

– Вымышленное, но в то же время один из моих самых старинных знакомых – дьяк Хома Григорович, действующий в комедии моего покойного отца «Простак».

– И вы помянули его теперь добрым словом? Знаете ли что, Николай Васильевич: на днях должен прибыть сюда из Москвы Пушкин. Что скажет Пушкин, то и благо.

Можно себе представить, с каким нетерпением и сердечным трепетом ожидал Гоголь приезда своего кумира – Пушкина!

И вот накануне одной из суббот Жуковского, на которые имел теперь доступ и Гоголь, Плетнев, встретясь с последним в институте, сообщил ему, что Пушкин прибыл и будет завтра у Василия Андреевича.

– Не забудьте же взять с собой ваши рассказы, – напомнил он.

Еще бы не взять! Но на душе у Гоголя было так неспокойно, что перед выходом из дому он на всякий случай принял гофманских капель.

– А вот и Гоголёк наш! – радушно встретил его Жуковский. – Где это вы, пане добродию, так замешкались? У нас тут весь Олимп уже в сборе.

В самом деле, в виду окончания зимнего сезона, перед разъездом на дачи, а еще более, быть может, в расчете встретиться опять с Пушкиным после долгого его отсутствия из Петербурга, – здесь оказались налицо князья Одоевский и Вяземский, Крылов, Гнедич, Воейков. Но у Гоголя не было теперь глаз ни для кого, кроме Пушкина, который раньше всех поздоровался с ним со словами:

– Слышал о вас немало, но до сих пор, грешный человек, не читал ни единой вашей строчки. Нынче, однако, вы исправите, говорят, мой грех?

Но как это было сказано! С какой чарующей улыбкой! Великолепные, словно выточенные из слоновой кости, зубы так и блистали, сверкали белизной; а глаза, глаза!

Совсем растерявшись, Гоголь пробормотал про хрипоту, которая едва ли позволит ему читать.

– Да ты, Александр Сергеевич, не осаживай его с места, – вмешался Жуковский и обратился затем к князю Одоевскому: – Вы, Владимир Федорович, начали что-то про вашу поездку в Павловск?

В 1831 году Одоевскому шел всего двадцать восьмой год, но и тогда уже он был большим знатоком и страстным любителем музыки, тогда же начал ряд своих рассказов из области музыки. Мягким и, так сказать, «музыкальным» голосом заговорил он о «музыкальном» же предмете.

– Хотя аллеи в павловском парке после зимы не совсем еще просохли, меня безотчетно как-то потянуло к Розовому павильону, откуда издали уже долетали ко мне звуки эоловой арфы, точно голос с того света незабвенной императрицы Марии. Когда же вступил в павильон, меня охватило жутко-таинственное чувство, точно светлый образ самой государыни незримо витал еще в этих мирных покоях. Каждая вещь кругом напоминала об ней! Я раскрыл клавесин, коснулся одной клавиши – и она издала такой жалобный тон, что у меня дрогнуло сердце, навернулись слезы. Третий год ведь уже, что благодетельницы нашей не стало, а все как-то не верится, что никогда, никогда ее не увидишь…

Одоевский умолк, и на несколько мгновений вокруг воцарилось молчание.

– В альбоме там я нашел также ваш автограф, Иван Андреевич, – заговорил он снова, – посвященную государыне-солнышку басню «Василек»:

В глуши расцветший Василек
Вдруг захирел, завял почти до половины
И, голову склоня на стебелек,
Уныло ждал своей кончины…

– Ну, теперь-то стебелек, пожалуй, не обломится, – заметил князь Вяземский, и лежавшее на всех присутствующих грустное очарование как рукой сняло: все весело оглянулись на старика-баснописца, тучный стан которого недаром заслужил ему от Карамзиной (вдовы историографа) прозвище Слон.

Сам Крылов не повернул даже головы на толстой короткой шее, как бы опасаясь нарушить найденное раз в кресле удобное положение, и только сверху покосился на большой бриллиантовый перстень, пожалованный ему императрицею Марией Федоровной и ярко сверкавший теперь на его жирной руке, покоившейся на ручке кресла.

– Смейтесь, смейтесь! – проворчал он. – Какое вам еще доказательство волшебной силы солнца, коли василек оно обратило в слона?

– На бивни которого не дай Бог попасть! – досказал Пушкин. – А что, Иван Андреевич, прочитали бы вы нам которую-нибудь из ваших басен?

– Не умею я читать…

– Вы-то не умеете? Как сейчас помню: у Олениных[38 - Алексей Иванович Оленин – директор Императорской Публичной библиотеки.] играли в фанты; вам вышел фант – прочитать басню. Усадили вас на средину залы, и стали вы читать басню: «Осел и Мужик», – да как этак многозначительно огляделись:

Осел был самых честных правил! —

мы все, обступившие вас, так и покатились со смеху. Самому Крылову, должно быть, припомнилось описанное чтение, потому что он чуть-чуть усмехнулся и вздохнул:

– Да, бывало, бывало!

– Не только бывало, но можно сказать, – бывывало, – поправил Пушкин.

– Можно сказать даже «бывывывало», – подхватил Вяземский.

<< 1 ... 31 32 33 34 35 36 37 38 39 ... 46 >>
На страницу:
35 из 46