Директория. Колчак. Интервенты

Вошли в вагон. Слушал доклад командира 3-го Уральского корпуса генерала Ханжина, начальника его штаба полковника С. и генерала Трегубова, помощника Дитерихса при штабе главнокомандующего Западным фронтом.

Последнего, ввиду отсутствия генералов Сырового и Дитерихса, я спросил: прибыл ли он по наряду или по собственной инициативе? Трегубов отвечал: «Да, по собственной инициативе».

При только что происшедшем инциденте с Гайдой отсутствие Сырового мне показалось знаменательным. Но сейчас же выяснилось, что это недоразумение.

Едва вышел генерал Трегубов, как в вагон вошел взволнованный Дитерихс, который доложил, что ему непонятно, почему Ставка не уведомила их о моем приезде. Как оказалось потом, и генерала Ханжина предупредил по личной инициативе мой адъютант Гуковский. Не знаю, была ли это рассеянность бестолкового, захваченного политикой Розанова, или ставка сделала это умышленно по каким-нибудь особым соображениям – это предстояло выяснить.

«Мы стараемся наладить добрые отношения, а ставка, как нарочно, их портит», – докладывал с трудноскрываемым раздражением Дитерихс. Оказалось, что и Сыровый уже в коридоре вагона и ждет приема. Мое прибытие инкогнито он объяснил было моим нежеланием видеться с ним после случая с Гайдой.

Сыровый сообщил, что Гайда должен был бы ехать в Омск вместе с бывшей уже у меня делегацией Национального совета, принесшей мне извинение, но был задержан начавшимся наступлением на фронте.

Я сказал, что Гайда должен это сделать при моем возвращении из Уфы.

«Да, конечно, мы это устроим», – ответил Сыровый. Был вызван чешский почетный караул. Вскоре прибыл командир квартировавшего в Челябинске сербского полка, просил посетить их парад, по случаю их национального праздника.

Сыровый, Дитерихс и их адъютанты завтракали у меня в вагоне.

Приехал французский военный представитель, подполковник Пишон, как всегда очень любезный и внимательный. В беседе указал на полную несостоятельность командования Гайды: «Мечется во все стороны и дерется растопыренными пальцами, вместо кулака, – хороший батальонный командир»…

После завтрака вместе с Сыровым и его штабом поехали на парад сербов. Сюда же прибыли представители Франции и Японии. Площадь полна народу. Представлялись чехи, сербы, наши стрелки-пластуны и оренбуржцы.

Еще раз поздравил сербов и поцеловал ближайшего ко мне стоявшего в строю их солдата – это, кажется, имело наибольший успех.

На обратном пути население устроило овацию. В 3 часа был на банкете сербов. Там читал лекцию профессор Малевич о «Великой Сербии». Затем легкая закуска с чудным хором сербских офицеров. В честь России и меня исполнили «Многая лета».

Прекрасную речь произнес Пишон, указавший, что «Россия первая выступила на защиту Сербии, а Франция всегда с Россией». Речь имела бурный успех. Шумно приветствовались и мои слова в ответ Пишону: «Если Россия первая пошла на поддержку гибнущей Сербии, то теперь Франция первая шлет свои доблестные батальоны на наш боевой фронт».

Проводили с банкета овацией.

В вагоне принимал продовольственную комиссию Приуралья, городских представителей Челябинска, представителя министерства продовольствия, вице-директора общей канцелярии министерства финансов и др. Говорили о необходимости поднятия авторитета гражданской власти, о заготовке хлеба (до 200 000 пудов) для отправления на помощь Европейской России вслед за продвижением армии к Волге.

Послал телеграмму Дутову о возвращении милиции Челябинского и других уездов в распоряжение гражданских властей.

Послал директиву о возвращении из Екатеринбурга 7-й Уральской дивизии на Уфимской фронт к своему корпусу, о переброске бригады 61-й дивизии этого корпуса к Уфе по железной дороге и другой бригады на повозках – к Оренбургу.

В 11 часов выехал дальше в Уфу.

Уфа. 18 ноября

Прибыл в Уфу. На вокзале почетный караул: рота чехов и наш ординарческий взвод с трубачами. Слушал доклады: особоуполномоченного Знаменского, генерала Войцеховского – командующего Уфимской группой войск, и членов Совета уполномоченных.

Обедал в штабе группы, где присутствовал и весь Совет уполномоченных ведомствами. Откровенно говоря, эта комбинация несколько стесняла меня, и я был очень сдержан в беседе.

Среди обеда меня вызвали к прямому проводу из Челябинска: члены чешского Национального совета, доктор Патейдо и Свобода, сообщили: «Сегодня получили телеграмму из Омска от нашего уполномоченного, что ночью 18/XI арестованы члены Директории Авксентьев, Зензинов и помощник министра внутренних дел Роговский офицерами отряда Красильникова, который сам отрицает издание этого приказа. Добавляем, что, по слухам, говорится в Омске о военной диктатуре». Они интересовались моим мнением, как Главковерха и члена Директории. Я наскоро ответил, что решение одно – немедленно освободить арестованных, разоружить Красильникова и предать суду виновных. Точно я не знал еще, какова в этих событиях роль Колчака, Матковского и Розанова.

Приказав вызвать к аппарату Розанова, я вернулся к обедавшим. Ничего никому не сказал и с тревогой в душе принужден был вести любезную беседу и благодарить хозяев. Обед был простой, солдатский. Настроение – трудноскрываемая тревога. На большинстве лиц я читал готовность к борьбе и поддержке, но… не бросил искры в этот готовый к вспышке костер.

Вошел в аппаратную. Со мной хотел говорить уполномоченный Чехо-Совета – д-р Влашек (из Челябинска). Он сообщил, что события в Омске стали известны им от их омского уполномоченного и от адмирала Колчака, который имел уже разговор с генералом Сыровым и с ним – Влашеком, причем сообщил им обоим, что никак не может войти в связь со мной[24 - Колчак, как выяснилось потом, действительно искал связи со мною, желая сохранить за мной пост Верховного главнокомандующего; все попытки в этом направлении были ликвидированы моим последовавшим разговором с ним.].

Вместе с тем он предложил Сыровому принять некоторые политические меры внутреннего характера[25 - Включительно до ареста и уничтожения всех эсеров.], на что Сыровый ответил, что не считает себя вправе принимать такие меры, так как пока положение на фронте не осложняется внутренними партийными распрями, и что, во всяком случае, в отношении тех или иных внутренних мер должен считаться с мнением других союзников.

Влашек от себя добавлял, что «революционный путь, которым прошло перестроение центральной правительственной власти, создает на нашем союзном фронте чрезвычайно трудную обстановку, о чем я буду считать себя обязанным сообщить в Омск, так как затрудняюсь нести дальше мои функции в современных союзных рядах, если какими-либо путями в Омске не будет установлено соглашение с союзниками»…

У аппарата (из Омска) ждал генерал Матковский. На мой вопрос, каким образом были допущены аресты и «почему о столь важных событиях мне не было доложено в течение полутора суток», Матковский сообщил: «Сегодня в половине четвертого наштаверх генерал Розанов сообщил мне по телефону, что, по переданным ему сведениям, арестованы министр Авксентьев, Зензинов и тов. министра Роговский. По проверке этих сведений подтвердилось, что эти лица были арестованы, но где – неизвестно. На квартире Авксентьева был произведен обыск, но его самого в квартире не оказалось… Совет министров, собравшись в 8 часов, после долгого обсуждения создавшегося положения, постановил, что вся власть перешла к совету министров, а последний, ввиду тяжелого положения страны, временно передал осуществление власти адмиралу Колчаку»[26 - Все приводимые разговоры – выписки из подлинных телеграфных лент.].

Матковский добавил, что «для розыска арестованных выслана контрразведка, арест произведен неизвестными лицами в военной форме»

.

Два дня тому назад перед моим отъездом Матковский уверял, что в Омске все будет спокойно, имел поручение лично переговорить по вопросу о безопасности с Н.Д. Авксентьевым. Он и теперь на мое приказание принять меры к розыску арестованных и виновников ареста, а также пригласить к аппарату Розанова, Колчака и Вологодского ответил: «Сейчас будет исполнено» – ждал, за кем останется победа[27 - К этому были некоторые основания. Полковник Уорд, весьма причастный ко всем этим событиям, в своей книге «Союзная интервенция в Сибири 1918–1919 гг.» (М.: Госиздат, 1923) пишет: «Болдырев, как я уже отметил, находился на Уфимском фронте, когда Колчак принял верховную власть. Он пребывал там в совещаниях с Чешским Национальным Советом и с членами бывшего Учредительного собрания около пяти или шести дней, ни одним словом не выражая своих намерений. Это было критическим положением для Колчака, который не знал, что он делает или намеревается делать» (с. 92).Уорд проливает некоторый свет и на обстановку ареста Авксентьева и других, которые, по его заключению, не были «приколоты штыками в ту же ночь только потому, что страх его соотечественников перед диктатурой сделал бы тогда невозможным признание Колчака английским правительством». Аресты – дело рук офицерской карательной организации, которая, по словам Уорда, «поклялась убить как раз столько же большевиков-революционеров, сколько офицеров было убито людьми вроде Троцкого и Авксентьева»…].

Подошедший к аппарату Розанов в общем повторил сообщенное Матковским, только в более определенной форме, добавив, что «Директория признана ликвидированной, в городе спокойно, в войсках тоже».

Я задал вопрос Розанову: «Какое мнение председателя совета министров (Вологодского) и члена правительства Виноградова? Они тоже признали постановление совета министров? Какое мнение союзных представителей по поводу совершившихся событий?»

Розанов ответил: «Оба члена правительства признали принятый выход неизбежным. П.В. Вологодский остался председателем совета министров. О В.А. Виноградове вопрос остался открытым, так как, признавая неизбежность факта, он считает для себя невозможным оставаться в Директории. Вопрос о союзниках открыт – еще не было возможности его разрешить».

Доклад Розанова был сух, касался только официальных сведений, он даже предупредил, что «все частные телеграммы запрещены и подробности доложу лично».

Мой ближайший сотрудник, облеченный полным моим доверием, говорил уже от имени другой власти: он выполнял поручения Колчака. Стало совершенно ясным, что и Розанов впутан в игру и в значительной степени предал меня и Директорию.

Лучше всех, конечно, поступил П.В. Вологодский: он длительно предавал Директорию, санкционировал насилие группы офицеров над своими сочленами и… остался на своем прежнем посту председателя совета министров. Он даже для приличия не сделал перерыва в своей «работе» и поощрил Колчака производством в полные адмиралы! Впрочем, мне говорили, что он плакал, отказывался, хотел уйти.

Я вызвал генерала Дитерихса, который сообщил, что чехи (исключая Гайду) и их Национальный совет против переворота и поддерживать новую власть не будут. Он подтвердил сообщенное мне Влашеком, что вновь произведенный в полные адмиралы Колчак предложил Сыровому выполнить некоторые меры внутренней политики в отношении эсеров.

Иллюзий больше не оставалось. Война или уход от власти – других путей не было.

Я послал телеграмму Каппелю, поздравил его генералом. Это исключение в отношении чинов я обеспечил согласием правительства – и с горечью должен был отказаться от поездки в его отряд, где меня так ждали.

Надо было ехать в Челябинск. Без предварительного переговора с чехами (Сыровый и Нац. совет) я в тех условиях не мог принять крайних мер, то есть объявить себя единственной законной властью и бунтовщиками Колчака и омский совет министров. Для меня было совершенно ясно содействие Колчаку со стороны англичан (Нокс, Родзянко, Уорд) и благожелательное сочувствие французов. Осуществленная Омском идея военной диктатуры пользовалась сочувствием большинства офицеров, буржуазии и даже части сильно поправевших демократических групп.

Активная часть омского гарнизона, тесно связанная с Михайловым, конечно, была подготовлена. Академики, руководимые Андогским, подготовили почву в самой Ставке, глава которой, генерал Розанов, повис между двух стульев.

В сложившихся условиях восстановление прав пострадавших Авксентьева и Зензинова силой не было бы популярным, оно невольно связывало бы меня и с черновской группой, к которой я сам лично относился отрицательно.

Как ни ничтожны были по моральному весу группы, совершившие переворот, они требовали определенной вооруженной силы для их ликвидации и за время моего продвижения к Омску могли значительно окрепнуть, просто подгоняемые чувством самосохранения.

Таким образом, для похода на Омск надо было снять войска с фронта и тем самым ослабить важнейшее Уфимское направление или взять таковые из Челябинска, но там были войска из состава Сибирской армии с начальниками, тесно связанными с Омском.

В 9 часов вечера ко мне прибыл особоуполномоченный Директории в Уфе – Знаменский. Он знал уже о случившемся и, вместе с Советом управляющих ведомствами, не только был в оппозиции совершившемуся, но и приступил к немедленной, правда пока словесной, борьбе. Он просил меня приехать на заседание Совета и высказать свое решение.

Я не дал окончательного ответа – меня тревожили возможные осложнения на фронте, тем более что предварительный разговор мой на эту тему с генералом Войцеховским убедил меня, что большая часть офицерства встретила весть о диктатуре сочувственно. Солдаты, конечно, нет. Малейшей неосторожностью я мог бы разделить офицеров и солдат и вновь, как год тому назад, поставить их друг против друга.

Я слишком много думал, вместо того чтобы действовать. Время уходило. Решил не ослаблять фронта. В 10 часов вечера с глубокой тоской и тревогой выехал в Челябинск.

Челябинск. 19 ноября

В 2 часа пополудни поезд подошел к Челябинску. На перроне почетный караул: рота стрелков. Командир корпуса генерал Ханжин очень удручен свершившимся и, вместе с начальником штаба, решил подавать в отставку.