Мать

Она отстала от других и от мужа, остановилась в раздумье перед запросами жизни, – личной жизни, и теперь не знает, что дальше делать?

Она взяла большой лист почтовой бумаги и описала всю историю своих разочарований…

«Артемий, – писала она, – не сердись на меня, но сегодня я почему-то упорно думаю об этом… Я только что уложила детей, осталась одна, и вот эти странные думы волнуют меня… Мне невыносимо грустно. Я никогда не могу отогнать от себя одной роковой думы…

Отчего это так?.. Я осталась здесь с ними, с моими детками… Не думай ты, что я не люблю их… Я… О, Артемий… Я люблю их, люблю, и потому-то мне так и горько за себя… Но, ведь, вот в чём трагизм моего существования. Ты там за работой, о которой мы мечтали вместе, а я здесь, и всё ещё остаюсь на пороге к этому счастью… Отчего так вышло? Почему ты оставил меня для „домашнего счастья“, а сам пошёл ковать счастье большое, для всех?..

Я слышала о том, что ты там делаешь. Из М… приехала Лида и рассказывала о тебе… Мне было бесконечно отрадно слышать о тебе как о герое в рабочих кварталах, среди людей, которым мы хотели отдать всю свою жизнь… Отчего же я не могу сделать того же?..

Почему мы, женщины, обречены на роль нянек, сиделок и… Я едва не уронила слова, обидного для тебя, но воздержалась вовремя и выжгла это слово из своего сознания… Я знаю, ты по-настоящему любишь меня… Я знаю, для тебя я и жена, и товарищ… Но помоги же мне выбраться из трясины, уведи меня за собою… Впрочем, об этом нельзя даже и мечтать. Это так несбыточно! Пусть так! Пусть я обречена на роль няньки! У меня ещё есть крупица утешения, и я могу ещё быть полезной. Ведь дети подрастут, и я снова буду свободной птицей и полечу туда же, куда влечёт меня что-то неведомое, но большое и сильное…

Милый мой Артемий… Не сердись на моё малодушие. Не сердись на это моё письмо с ёлки… Дети спят… Они недавно веселились и плясали, а у меня сердце обливалось кровью… Они всё приставали ко мне – почему папа не приехал, обещал приехать, когда зажгут ёлку, и не приехал… Врала как умела… Я всё вспоминала о том, как мы с тобой возвращались с журфикса в прошлом году… помнишь, от Л…ских… ехали по Николаевскому мосту, и ты говорил о звезде, по пути которой шли волхвы… Ты говорил о том, что у нас часто нет путеводной звезды… Я вспоминала это утро и твою фразу… Друг мой, где же моя путеводная звезда?.. Её нет?!. Её лучи не проникают чрез опущенную штору детской… В эту маленькую и милую нам обоим комнатку не проникают лучи света от моей, где-то затерявшейся путеводной звезды… И я живу как во тьме, без исхода и без мечты о будущем… Говорят, дети – будущее, но ведь это будущее их, а кто же меня может лишать моего будущего?.. За этой фразой не может успокоиться моё больное сердце…

Я должна закончить это письмо, потому, боюсь – не сдержусь… Я чувствую, что моё письмо – укор по твоему адресу, а я не хочу отравлять тебе ни минуты покоя. Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом… Я буду тебя просить, скажи мне – когда я могу поднять шторы на окнах детской? Когда я могу вздохнуть полной грудью? Когда я могу отдать себя всем как ты, а не немногим, как делаю теперь? Я молю тебя об этом, мой Артемий…

Вы все, бодрые и сильные мужчины, должны сменит нас, слабых матерей и жён, чтобы и мы были сильными… Когда же вы дадите нам право выйти на торную дорогу? Дайте же и нам возможность отдать себя многим, если не всем… Дайте же нам возможность выйти из детской… А вы вернитесь и замените нас, хотя бы на время»…

Она так и не окончила этого письма, отвалилась к спинке кресла и забылась в какой-то странной дремоте, в каком-то странном полусне…

Рано утром она прочла написанное ночью, глубоко вздохнула, как-то странно посмотрела вокруг себя и медленно прошла в детскую.

Наденька и Серёжа ещё спали в своих кроватках. Разметавшиеся за ночь, с разгоревшимися личиками, они показались Анне Николаевне красавчиками…

Она укрыла их одеялами, подошла к окнам, занавешенным белыми шторами, и остановилась в тихом раздумье…

Теперь она упрекала себя за странные думы ночью. Глухое негодование вырывалось из её души на детей в часы одиночества, а теперь она стыдилась этих дум…

Ей казалось, что она причинила детям какую-то боль, когда дети спали… боль своим милым деточкам. Она подошла к кровати Наденьки и принялась её целовать, потом подошла к кровати Серёжи и целовала его.

Проснулась Наденька и улыбнулась матери…

Проснулся Серёжа и улыбнулся маме, и странно оттопырил губы… Хотелось смеяться над этой гримасой, но Анна Николаевна оставалась серьёзной…

А дети продолжали улыбаться, потом послышался их смех… Явилась няня и стала одевать их. А Анна Николаевна сидела у кроваток и точно подыскивала какие-то слова, чтобы сказать детям что-то важное, нежное…

Вот она встала, подошла к окнам и подняла шторы… Ясное, морозное утро глянуло на неё из-за стёкол, и что-то тихое и щемящее заныло в её груди.

А за белыми от мороза стёклами была другая жизнь, и крикливые голоса её не нарушали святой благоговейной тишины детской, где спали Наденька и Серёжа.

Так было и в ту великую рождественскую ночь. Мать оставалась в пещере, а кто-то сильный и большой разбрасывал по земле семена любви и счастья…