«Жизнью пользуйся, живущий»…

– Дядя, я немного поиздержался за эти дни… А тут ещё сослуживец один умер, похороны по подписке пришлось устроить, – врал он. – Не дадите ли до двадцатого четвертную?..

– Ох, Александр!.. Четвертную… Сколько ты вытянул у меня этих четвертных и всё до двадцатого!.. Ведь не отдашь, так и не ври!..

Старик-немец нахмурил брови, вынул из кармана бумажник и дал племяннику четвертную.

На улице моросило. Брели пешеходы. Двигались конки. Горело электричество.

Он шёл в толпе пешеходов, всматривался в лица встречных дам и думал о красоте, о женских ласках и о том, как хорошо жить, чувствовать себя здоровым. «Куда хочу – туда иду».

«Чего захочу – то и сделаю».

И под толчком этой мысли он вошёл в табачную, купил папирос и разменял четвертную.

Он любил золото и искренно разочаровался, получив от кассира сдачу трёхрублёвыми бумажками. Скоро, впрочем, и это впечатление изгладилось.

В ресторане Лейнера Казимиров встретил сидящими за отдельным столиком сослуживца Аркашу, молодого человека в очень модных воротничках, и журналиста Пустошкина.

К Аркаше Казимиров относился с уважением и даже подобострастно, потому что у него частенько водились «свободный» деньги. Пустошкин же в большинстве случаев кутил на чужой счёт и в глазах Казимирова проигрывал много.

Когда Казимиров подошёл к ним и поздоровался, Пустошкин проговорил:

– А вот мы здесь сидим и вспоминаем Блудова. Ровно неделю тому назад он сидел вон за тем столиком, – он указал в угол, – и выпивал, а теперь… Странно! Я даже на похоронах не был!

– А если бы умерла известность, вы, наверное, и некролог настрочили бы, – зло ответил журналисту Казимиров.

– Ха-ха-ха! Что вы сердитесь? – рассмеялся журналист.

Казимиров передёрнул плечами и, чтобы переменить разговор, обратился к Аркаше:

– Что ты, Аркаша, нос-то повесил?

– Денег мало, да и так… почему-то скверно настроен…

– Желудок! Желудок плохо варит! – шутил журналист.

Они выпивали и закусывали, но никто из них не мог сказать, что вместе с вином они заражают себя и весельем.

– Какой-то проклятый… скучный сегодня день! – энергично высказался Казимиров, выпил ещё рюмку коньяку и добавил. – Поедем, Аркаша, куда-нибудь, где повеселее… в «Аквариум», что ли…

Они расплатились, распрощались с Пустошкиным и вышли…

– Какая-то ресторанная приживалка этот Пустошкин, – с раздражением в голосе говорил Казимиров, когда они садились на извозчика.

– Аллах с ним, Саша! Я его люблю, он умеет развеселить… Ну, и человек он умный, а с глупыми мне скучно!

Они сидели в извозчичьих санях и перебрасывались отрывочными замечаниями. Проезжая Троицким мостом, Казимиров смотрел на матовые электрические шары, и ему казались они какими-то факелами, как будто навстречу им несли громадного покойника, прикрытого тёмными тучами, нависшими над городом, а по сторонам идут факельщики в тёмных плащах и с фонарями в руках.

– Отчего-то скучно мне, Аркаша, – проговорил он, но его друг не слышал его слов: резкий холодный ветер отнёс в сторону реки его отчаянную жалобу.

В общем зале «Аквариума» было безлюдно, когда они приехали.

Они заняли столик у грота, и Казимиров, ощутивши холодные мурашки, пробежавшие по спине и груди, сказал:

– Ужели я простудился?..

– Ну, какой ты, Саша! – возразил Аркадий. – Выпей ещё коньяку и согреешься…

Они снова пили коньяк, закусывая мятными лепёшками и как люди, мало знающие друг друга, говорили о погоде, точно им не о чем было говорить. Потом Казимиров почему-то увлёкся воспоминанием детства и долго говорил о Днепре, где он рос. Он вспоминал школу, учителей, перешёл к воспоминаниям университетской жизни и закончил проклятием по адресу тех «крикунов», которые помешали ему кончить курс.

– Ведь я был бы теперь адвокатом!.. Понимаешь, Аркаша! Они меня вовлекли… Но я не принёс им пользы…

Он хотел было признаться также и в том, что плохо вёл себя на следствии у жандармского полковника, но сдержался.

Он вспоминал свою первую «чистую» любовь, говорил о тёмных с поволокою глазах, а потом выпил коньяку и долго смотрел в одну точку пола.

Аркадий слушал его молча и не сказал ни слова, когда он замолчал. Что-то властное наталкивало и его на воспоминания, но он сдержал себя и старался изгнать из памяти образ, тот милый, вечно живой образ, который уже успели затушевать промчавшиеся годы.

– Ха-ха! – деланно рассмеялся Аркадий. – Это бывает…

– Что бывает?..

– Да так вот… Вдруг, почему-то как в зеркале увидишь себя в прошлом и вдруг размякнешь…

Когда они очнулись от воспоминаний, зал был уже почти переполнен дамами и кавалерами. На эстраде появились румыны, и скоро в беспорядочный гул голосов вплелись стройные звуки струнного оркестра.

Играли что-то тихое, мелодичное, и казалось, что музыка соответствовала настроению собравшихся. Многие ещё только начинали пить, страстно желая избавиться от тех настроений, которые загнали их в приют веселья. По мере того, как хмелели люди, настроение их менялось: вино рассеивало повседневный мысли, музыка увлекала к прошлому, забытому и вновь воскрешённому, а улыбки дам, их причёски, костюмы, выемки на груди – отравляли всех жгучим ядом, пробуждая испытанные, но всё ещё неисчерпанные желания.

Столика через три от них в обществе офицера и штатского сидела жгучая брюнетка в тёмном бархатном платье с вырезом на груди. Казимиров впился взглядом в белизну тела и говорил:

– Чёрт знает, как я люблю смотреть на дам в тёмных бархатных платьях…

– Ха-ха-ха, чудак! – рассмеялся Аркадий. – А я предпочитаю ощущать даму… Эта брюнетка хороша!..

Они пили не отставая от других, а хмель настраивал их в унисон с присутствующими и с мотивами музыки.

После румын пел мужской хор: певцы были в русских костюмах и гримом мало напоминали «пейзан» [«крестьян» – фр.]. После певцов появились дамы в светлых платьях и со скрипками в руках. Они играли плохо, но мило улыбались. Почему-то улыбалась и публика.

Потом появились цыганки, смелые, развязные, черноглазые… Они обжигали молниеносными взорами мужчин и сердили ревнивых дам. Степным ураганом носилась по залу цыганская песня, будила и оживляла заскорузлую тоскующую душу, надламывала скуку, тревожила чувственность и уносилась, – уносилась далеко, в те незримые просторные степи, где родилась вольной, смелой и насмешливой.

Но странно… И весёлые цыганские песни пронеслись над головами захмелевших, как нечаянно ворвавшаяся в освещённый зал какая-то залётная ночная птица, и разбились о размалёванные стены.

Мимолётное веселье пронеслось, и снова в говоре веселящихся людей почудилось принуждение, а в глазах светилась скука.

– Чёрт знает, как я люблю цыганок! Выпьем, Аркаша, за здоровье цыганок! – заплетавшимся языком говорил Казимиров.

Они выпили и замолчали.

– Ты знаешь, Аркаша, хорошо ощущать жизнь во всех жилах, во всех нервах, до мозга костей!..