Опустошённые души

– Ха-ха! А кто меня будет лечить? Вы, Соня, плохо меня поняли… Что же вы не сядете?

Она повиновалась его голосу и опустилась рядом.

– Вы не поняли меня да и не поймёте. Вчера вот почему-то вспомнил я о вас и захотелось вас увидеть…

Он внимательно рассматривал её лицо с горящими румянцем щеками, рассматривал и её глаза с опущенными ресницами, её волосы, лоб… Она чувствовала на себе его пристальный взгляд, не имея сил посмотреть на него.

– Какой-то хрупкой, слабенькой… но какой-то такой светлой и ясной показались вы мне в первый раз… Вчера я расспрашивал тётю о вас, и она подтвердила мои наблюдения… Несамостоятельный вы человек, учились мало, ничего не знаете… Как вы будете жить? Ведь только одно вам и останется – выйти замуж…

Он заметил смущение на её лице, краску стыда на щеках и, меняя тон, добавил:

– Не сердитесь на меня, Соня. Я и говорю-то только потому, что мне вдруг почему-то стало жаль вас… Хрупкая вы, слабенькая, идёте в жизнь точно с зажмуренными глазами… И, мне думается, жизнь скоро обвеет вас суровым дыханием… И вы поблёкнете, вот как эти ландыши…

Теперь Соня смотрела ему в глаза, и он имел возможность убедиться, что в этих глазах светятся плохо скрытые слёзы. Каким-то теплом вдруг повеяло от него. Она почувствовала это и молчала, и не знала, чем ответить на его теплоту. А он говорил:

– Может быть, и моё чувство к вам нехорошее, неискреннее… Как знать? Я вон испытываю муки Тантала, чувствуя, как ко мне относятся… Вы знаете, здесь меня все жалеют, считают больным, никуда не годным. А это чувство жалости бередит мою душу, раскалённым оловом вливается в эту душу. Повстречался я с вами, и мне стало жаль вас… Может быть, и это – ошибка? Как знать? Но только мне приятно, что я встретил человека, которого и мне можно пожалеть… Понимаете, как это важно для меня – встретить человека, которого и я могу пожалеть? Все жалеют меня, и я чувствую, что эта жалость принижает меня, давит во мне и без того убитую энергию…

Он помолчал, думая о чём-то постороннем, и поднялся:

– Не сердитесь на меня, Соня. Моя жалость к вам не обидит вас. До свиданья… Дайте вашу руку…

Она протянула ему руку, и он пожал её. И медленно пошёл к террасе.

XI

В своей комнате долго сидел у стола и смотрел в сад, в ту сторону, где стояла ветхая беседка. Сквозь листву крайней берёзы на изломе дорожки видел скамейку и светлое платье Сони. Она всё сидела там, где он её оставил, – сидела, опёршись на руку, и что-то пристально рассматривала на дорожке сада. Ему так показалось вначале, а потом он всмотрелся и убедился, что ничего она не рассматривает, а сидит, точно пригвождённая к скамье какими-то новыми думами…

Может быть, он своими рассуждениями пробудил в её душе новые чувства? Для чего это?

«Для чего я заговорил с нею этим сентиментальным тоном? Как герой банального рассказа, которому хочется нравиться. Жаль мне её было, это верно… И хотелось сказать, чтобы она почувствовала, что есть и ещё человек, кого можно жалеть. Не я один достоин жалости»…

Думал так и смотрел сквозь листву на светлое платье Сонечки. Закурил папиросу, прошёлся по комнате раз и другой. Налетели новые думы о другом, и опять думал о Сонечке.

Остановился у окна, посмотрел в ту сторону, где сидела Сонечка, но её уже не было… Она ушла… Рассмеялся деланным нехорошим смехом, как это делают, когда неспокойно на душе, и подумал: «А что, если бы вдруг случилось так, что я её полюбил бы? Вдруг я полюбил бы её? Может быть, это новое привязало бы меня к жизни? Может быть, это новое чувство и было бы моей новой жизнью?»

Задавался такими вопросами и не находил ответа. А потом светлый образ Сонечки затуманился, точно уплыл куда-то, и он думал о другом.

И ходил по комнате с такой же опустошённой душой, как было и тогда, там, в тюрьме… Так же, бывало, ходит и о чём-то думает. А о чём? Мало ли дум, и все они как клочья растерзанной бурею тучи. Гонит их куда-то ветер, гонит в одном направлении. А разве каждый из клочков тучи отдаёт себе отчёт, куда стремится? К одному месту гонит их ветер, а куда? Зачем?

Бродил по саду и опрашивал себя: «Куда? Зачем?» В сумраке души не находилось желанного ответа. Потом вдруг почему-то странно-непонятно встряхнул головой, и захотелось ему заставить себя думать радостно и чувствовать бодро.

Остановился у беседки, где сидела Сонечка, посмотрел на ветхую доску скамьи с облупившейся и полинялой краской и пошёл опять бродить по саду и зашёл в отдалённый его угол, в чащу малинника.

Кто-то недалеко рубил сухое дерево, а, может быть, колол дрова. До слуха явственно доносился звук топора. Долго осматривался и искал, где рубят. Подошёл к забору, заглянул в щель.

XII

У бани, ветхого строения с покосившимся крылечком и узкими тусклыми окнами, сам Пузин колол дрова и, казалось, весьма увлечён был своей работой. Он был в белых панталонах и в жилете поверх цветной рубашки.

Николаю Николаичу вдруг почему-то захотелось окликнуть Пузина, подозвать к себе или подойти к нему. Вспомнил единственную свою встречу с отставным чиновником. Тогда он почему-то обидел его, а теперь ему вдруг стало жаль старика… Опять нашёлся человек, которого можно пожалеть.

Долго припоминал, как зовут соседа тётушки по имели и отчеству. Не припомнил, сколько ни старался, и, близко придвинувшись к забору и вытянувшись на носках, крикнул:

– Господин Пузин! Господин Пузин!..

Старик не сразу расслышал, а потом поднял глаза, долго всматривался и искал того, кто помешал его работе. Наконец бросил топор и направился к забору.

– Господин Пузин! Это я кричу вам! Моё почтение! Бог в помощь!

По раскрасневшемуся лицу Платона Артемьича расплылась довольная улыбка. И он полез через гряды с капустой к тому месту, где сидел взобравшийся на забор Николай Николаич.

– Что же это вы у нас не бываете? – начал Верстов. – Ужели рассердились на меня?

Пузин пожал протянутую руку и ответил не сразу:

– Хе-хе-хе! Да, разумеется, рассердился. Как же это, при первой встрече вдруг напали на меня да и давай! Да и давай!

– Ха-ха-ха! – рассмеялся и Николай Николаич. – Уж вы забудьте! В данную минуту, например, я очень жалею об этом!..

– Ну, а если жалеете, так давайте мириться да и… того… раз, два, три!.. ноги через забор, да и ко мне в гости милости прошу. Я, ведь, один живу, только с кухаркой. О птичках уже ничего не буду говорить, а то вы опять начнёте…

Пузин придерживал Николая Николаича за талию, и они, неловко шагая, перебрались через капустные грядки.

В своём домике, утопавшем в зелени акаций и кустов сирени, Пузин усадил Николая Николаича в гостиной на диване, а сам выбежал куда-то. Николай Николаич был очень доволен: проходя через крыльцо, он увидал на двери медную доску с именем и отчеством Пузина. Ему не хотелось бы обидеть старика неловкой справкой.

Пузин, действительно, любил птиц. Клетки различных величин и фасонов висели и в гостиной, и в кабинете, и в столовой, и даже в прихожей. Птички чирикали, свистали, пели, и их нестройный хор голосов раздражал ухо.

Вошёл Пузин в чесучовом пиджаке и с графином ярко-красного кваса в руке. В другой руке он нёс поднос с двумя стаканами.

– Каким я вас кваском угощу! Чудо!

Верстов попробовал квас и с непривычки скорчил гримасу.

– Забористый квас! А оттого, что сам делал!

Он подошёл к Николаю Николаичу, присел на диван и добавил:

– А, может быть, вы не откажетесь и от того, что покрепче?

– То есть?

– Ну, попросту, – не откажитесь от стаканчика винца? Всякое у меня есть. Сам-то я мало пью…

Николай Николаич отказался и, глядя в лицо Пузину, думал: «Какая душа у этого человека, если он умеет так лгать? Ведь, знаю я, тайный алкоголик он… А какая душа у тайного алкоголика? Особенная, болезненная душа».

Он думал и не слышал, о чём бормотал Пузин. А Платон Артемьич говорил теперь о курении и расхваливал табак какой-то южной фабрики. Он предложил Верстову папиросу.

– А и вправду, Николай Николаич, давайте мы с вами вместе выпьем… А?