Опустошённые души

– Пойду.

Ответил коротко как всегда, не взглянув на тётку, не сказал ей ласкового слова и ушёл к себе наверх.

Потемнел сад и зашумел. Крупные капли дождя барабанили в железную кровлю дома, били и трепали взбаламученную листву, смачивали подоконник и раму. А Николай Николаич сидел у раскрытого окна и прислушивался к раскатам грома и к шуму дождя и, вздрагивая, щурил глаза при вспышках молний. Приятно было сидеть на свежем буйном ветре, щуриться и вздрагивать. А в потемневшем небе всё чаще и чаще мигали молнии то белыми тонкими и изогнутыми линиями, то широкими вспышками. Жутко в момент ожидания новой вспышки, страшно при раскате грома, но приятно, волнующе весело, волнующе скорбно. Настроения быстро чередуются. Нервы как будто давно ждали таких капризных ощущений, ожидали и томились.

Нервы как тряпки, как ослабленные вытянувшиеся верёвки. Больно, невыносимо не чувствовать их. В руках и ногах какая-то расслабляющая лень, в голове – одеревенелость, в груди что-то чуждое, застывшее.

Когда-то он боялся грозы. Но это была особая боязнь, – не страх перед страшным, – а боязнь большого и величественного. Боялся он так, как боятся грозы многие женщины. И если не крестился при вспышках молний и не прятал головы в подушки, то всё же старательно притворял окна, садился почему-то в угол, боялся глядеть на окна и прислушивался к раскатам грома с каким-то жутким замиранием в сердце. Всё казалось, – вот-вот молния ударит в тебя, обожжёт, пронижет…

Теперь и этой боязни не было. Напротив, хотелось сидеть у раскрытого окна, смело встречать глазами вспышки ярких молний и храбро, с какой-то неутолимой жаждой прислушиваться к раскатам грома. Хотелось высунуться из окна, подставить всего себя под дождевой ливень, вдыхать влажный воздух во всю грудь. Пусть дождь мочит. Пусть будет сыро и холодно. Пусть молнии слепят глаза, а гром оглушает. Пусть! Пусть огненная стрела ударит в голову, пронижет его усталое тело, прожжёт сердце, воспламенит душу. Пусть! Пусть, только бы встряхнуться, подняться во весь рост.

А нервы как тряпки, как ослабевшие вытянувшиеся верёвки.

VI

В воскресенье после обедни к Анне Марковне пришёл Платон Артемьич Пузин. По воскресеньям у Анны Марковны стряпали пироги с разнообразной начинкой. Платон Артемьич любил пироги, охотно и много ел, хотя и говорил, что его старческий желудок не переваривает «этой прелести».

Низенький, толстенький и чрезвычайно болтливый Пузин пользовался особенным расположением Анны Марковны. Она считала его умнейшим человеком в городе, ставила другим в пример его набожность.

На пирог Платон Артемьич пришёл в чесучовой паре. Как-то смешно болтались на его толстых ногах широкие белые панталоны, да и «просторный» пиджачок сидел как-то угловато. Он носил старомодную, с проломом, соломенную шляпу и не расставался с толстой палкой с костяным набалдашником. Курил он много, но больше, впрочем, дымил, говоря, что держит папиросу во рту только от скуки. Он носил усы, а бороду брил аккуратно каждую субботу, волосы гладко зачёсывал. Глаза у него голубые, заплывшие. Он не пил хмельного при других, но о нём говорили, что он – тайный алкоголик.

Поздоровавшись с Анною Марковной, Пузин улыбнулся, сделал лицо серьёзным и сказал:

– Уж вы извините меня, Анна Марковна, а должен я вам доложить о следующем: заборик-то вашего сада, примыкающий к моему огороду, совсем полуразрушился… Говорил я вашему дураку-то, дворнику, чтобы поправил, а он и ухом не ведёт.

– Говорила и я, Платон Артемьич, – не слушается… «Всё, – говорит, – некогда».

– Женское хозяйство, известно. Ничего с этим хозяйством не поделаешь, – успокаивал хозяйку гость, видя, что Анне Марковне не особенно понравилось его замечание. А потом добавил. – Ничего, устроитесь… Вон и к вам, я слышал, племянничек приехал. Может, он в свои руки возьмёт бразды правления?

– Не знаю, как, – вздохнула Анна Марковна, – не любит он хозяйничать-то. Никогда не любил.

– Да где ему и полюбить-то. Там, поди, хозяйство было небольшое. Жаль молодого человека! Столько лет пробыл в заточении, а жизнь-то ушла. Ему сколько же годков-то?

– Да, по моему расчёту, 35 или 36.

– Ого! Ещё жениться можно! Да только женитьба-то нынешняя ничего не стоит. Мы, вон, с Анной Степановной больше десяти лет прожили, а вышло вон какое дело…

С Анной Марковной Пузин нередко говорил о своей прежней семейной жизни. Он точно жаловался на сбежавшую жену свою, и вместе с тем ему приятно было вспоминать о ней.

– Извёлся совсем Коленька.

– Да-а… Политика уж такое дело – изведёт! Я, вон, никогда не занимался политикой и вышел в отставку с пенсией, да и ордена кое-какие есть. А прожить жизнь и не быть отмеченным чем-нибудь – ку-у-да невесело!

Они помолчали, хотя Платон Артемьич не любил молчать.

– Не знаю уж, как он и жить будет. Живой покойник какой-то. И странный. Увидел щеглёнка в клетке и прочёл мне целую проповедь.

– Что же ему этот щеглёнок-то – философия, что ли, какая?

– Не философия. А говорит, что очень безжалостно заточать птичек в клетки… И вас как будто осуждал за это!..

– Ха-ха-ха! Вот ещё удумал! А? Да я без птичек моих милых и жить-то не могу!

VII

Появился в столовой Николай Николаич, и Пузин неловко смолк, встал, протянул руку и даже расшаркался. А сам смотрит в глаза Николаю Николаичу и по их выражению хочет определить, – слышал ли тот последнюю его реплику или нет.

– Поздравляю вас, многоуважаемый Николай Николаевич… – начал было он, но Верстов перебил его суровым вопросом:

– С чем вы меня поздравляете?

– С возвращением под кров тётушки вашей Анны Марковны…

– Ага! Ха-ха-ха! – рассмеялся Николай Николаич. – Ну, с этим следует поздравить.

Пока ели пирог с капустой – молчали. Платон Артемьич исподлобья посматривал на Николая Николаича и думал: «Вишь ты, какой он строгий. На лицо суров как ветхозаветный мученик. Небось, тюрьма – тюрьма. Заправская крепость! Ну, что ж, и поделом тебе: не суйся в политику».

Верстов совсем не глядел на отставного чиновника и первое время как будто и не замечал его.

Когда после пирога подали кофе со сливками и сдобными булками, Платон Артемьич, которому надоело молчать, начал первый:

– А я слышал, многоуважаемый Николай Николаич, что вы меня осудили?

– Вас осудить? Да я первый раз вас вижу! – воскликнул Верстов, поднимая на Пузина глаза.

– Ну, да… в первый раз, а уж осудили. Относительно птичек что-то проезжались и насчёт меня. Птичкам я ничего дурного не делаю. Поглядели бы, сколько я их нынешней зимой от верной смерти спас. Бывало, мороз, вьюга, а они, бедненькие, на дворе. Поймаю и посажу в тепло, да и корм-то у меня хороший: едят, сколько хотят – вволю.

– Собственно, Коленька не осуждал вас, Платон Артемьич. Он говорил только по поводу вас, – с озабоченностью в голосе вставила Анна Марковна, которая в эту минуту даже пожалела, что передала Пузину разговор с племянником о птичках.

– Тем хуже, Анна Марковна, если «по поводу»! – воскликнул Пузин, и румянец на его щеках выступил ещё ярче. – По поводу! Как никак, а я – человек! Личность!.. Так сказать, а не вещь какая-нибудь, чтобы по поводу её говорить!..

Он разобиделся не на шутку, и, если бы Николай Николаич сделал какое-нибудь замечание или улыбнулся, недоразумение могло кончиться нешуточной вспышкой гнева.

Помолчали, занятые кофе. Разговор вообще не клеился. Николаю Николаичу не хотелось говорить, а Пузин объяснял молчание приезжего «ферта» его «гордыней не в меру». Это его обижало.

– Уж если хотите, Платон Артемьич, то я скажу вам, что говорил. Говорили мы, именно, по поводу вас, а не о вас. Хотя это вам и весьма обидно, но что же сделаешь. Порабощение птичек я, вообще, считаю бессмыслицей. Если, конечно, в уловлении их нет научной цели. Для науки, говорят, можно и человеком пожертвовать. Я-то этого не говорю. По-моему, человеком никогда нельзя жертвовать, как бы цель этой жертвы велика ни была. Вот, хотя бы я про себя скажу. Просидел я в крепости семь лет, да раньше три года в харьковской тюрьме сидел… И всё думал я, что за других страдал, за человечество… А умные юристы говорят, что я – жертва государственности. Понимаете?.. Кто-то принёс меня в жертву государственности. Вышел я на волю и вижу: государство осталось прежним, не в пользу ему пошла моя жертва… или, вернее, жертва из меня. А общество как было свинушником, так и осталось им. Поняли? Какую бесполезную жертву сделали из меня!

– Не понимаю, собственно, о какой жертве вы говорите, – возразил Пузин, барабаня пальцами по краю стола.

– Вот то-то и худо, что не понимаете! Вашими устами говорит государство. Наше российское государство.

– Ей-Богу, не понимаю!

– Ведь вы – чиновник в отставке? Так сказать, маленький бюрократ?

– Да-с, я – чиновник и ордена имею! – вспылил Пузин, которому показалось, что в ссылке Николая Николаича на свинушник есть какая-то личная обида.

– Ну да! Вот я и говорю! Вы – бюрократ, так сказать, представитель той государственности, которая меня слопала, а осталась такой же.