Опустошённые души

– Ну, что вы, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и даже протянул к нему обе руки. – Я очень рад.

– Кто вас знает, рады ли вы буржую, – здороваясь с остальными, продолжал Завьялов.

Он уселся в ногах Травина на корзину, хотя Соня и придвинула к нему стул. С лица его сбежало смущение, и он сказал:

– Подхожу я к двери и слышу – смеётесь вы тут так весело. «Ну, – думаю, – секретов нет, если люди весело смеются»…

– И отлично! – улыбнувшись сказал хозяин.

Какое-то неловкое, точно вынужденное молчание стеснило всех. Сидели и молчали, и не знали, отчего это вдруг оборвалась непринуждённая беседа о повести Горького «Исповедь». Пришёл Завьялов и точно спугнул их мысли.

– А пришёл я к вам, Николай Иваныч, вот о чём поговорить: об этом «богостроительстве-то»… Мудрёную штуку люди удумали и хо-о-ро-о-шую штуку!.. А?.. Господа товарищи, как вы думаете?..

– Как вам не стыдно говорить об этом серьёзно! – выкрикнул Николай Николаевич, встал и отошёл к окну.

На него все покосились, а Завьялов так даже повернулся к нему и долго рассматривал его лицо.

– Мы тоже вот говорили об этом, – вставила Соня и, посмотрев на Завьялова, спросила, – читали вы «Исповедь»?

– Как же, читаю…

– Вопрос этот довольно сложный, – отозвался Загада, для которого вопрос о религиозных исканиях приобрёл за последнее время особое значение, раздражающее его и повергающее в уныние.

– Да-а, вопрос сложный и интересный, – поддержал Загаду и Весновский.

– Как и для всякого нового искания, перед ним самые неясные пути, – добавила Соня.

– А нет, барышня, этого не скажите. Пути самые открытые. По моему разумению, это и есть суть жизни… Уж очень много я думал об этом, и, знаете, лучшего не найти… Потому, будет в самом деле искать Бога-то. Всё равно не найти. И самое лучшее, если его человек будет делать сам, какого надо… Да не то, чтобы какого надо, – поправился Завьялов, заметив на лице Загады улыбку, – а такого Бога, каким он должен быть по своей сути… Господин Загада вон улыбается на мои слова, а я не смеюсь теперь… Потому, как раз интеллигенция в самый центр попала. Для нас, простых людей, и сделанный Бог – большая находка! Потому, мы без Бога жить не можем!.. Я вон с измалетства Бога-то искал да и попал чёрту в лапы, капиталу пошёл на услужение… Искали мы, искали Бога-то, а другие люди взяли да и смастерили себе чёрта… Чёрта люди не искали, а взяли да и сделали его, потому – он им потребен… А Бога стали искать, а на поверку-то и вышло, что и Бога надо сделать… А?.. Как вы, господа товарищи, думаете?.. Пособите мне разобраться во всём этом…

– Вздор вы говорите! Вздор! – выкрикнул Николай Николаевич. – Если вам Бог нужен, пусть ваша душа его сделает… Поняли?.. А вздорных разговоров не слушайте!..

Он близко подошёл к Завьялову и глядел на него злыми глазами. Хотел сказать ещё что-то, но только махнул рукою и вышел, бормоча себе под нос. Все проводили Верстова молчанием, а к его вспышке отнеслись спокойно.

Вопрос, затронутый Завьяловым, возбудил спор. Первым говорил Весновский, – говорил смутно и неуверенно, больше передавая содержание рефератов и смысл прений, возбуждённых новым вопросом.

– Я не знаю, как определённо ответить на ваш вопрос, Пётр Игнатьич, – закончил он свою речь, – несомненно только одно: раз люди подошли к идее богоискания, то не из пальца же высосали они эти идеи… Я только сомневаюсь – правы ли вы, противопоставляя строительство Бога строительству чёрта…

– А как же!.. – воодушевлённо воскликнул Завьялов. – Злое начало люди создали, а доброе хотят найти… Да кто же, господа товарищи, его вам приготовил-то?..

– Я понимаю вашу мысль, Пётр Игнатьич, – прервал его Травин и, обращаясь к остальным, добавил. – Он указывает на командующие классы и говорит, что они в своих интересах устроили чёрта как начало злое… А мы, бесклассовая интеллигенция, для которых командование жизнью только ещё мечта, – мы ищем Бога для борьбы с вооружённым чёртом… Так я вас понял, Пётр Игнатьич?..

– Вот именно!.. Именно!.. Так и есть: кто нами командует, тот на нас выпускает чёрта, а мы всё ищем Бога, чтобы он помог нам, и не находим… А раз так, то я и говорю: надо его, Бога-то, сделать!

Долго пили чай и говорили на ту же тему. Завьялов впрочем скоро смолк и задумался, прислушиваясь к перекрёстному разговору Загады, Весновского и Травина. Соня изредка вставляла краткие замечания и всё что-то обдумывала. Безмолвный, угрюмый Пётр не проронил ни слова, и никто не знал его мнения.

Когда расходились, довольный беседою Завьялов сказал:

– Ну, теперь я кое-что смекаю!.. Может, скоро брошу и служение капиталу…

Он крепко пожимал всем руки, улыбался, а глаза его блестели.

– Ну, а как ты, Пётр, думаешь? – спросил он, протягивая племяннику руку.

– Как я думаю? – переспросил тот. – А вот вы выстройте Бога-то, а я потом вам и скажу, как я думаю…

И кривая усмешка озарила его мрачное лицо.

XV

Гости Травина вышли на улицу далеко заполночь, и все – Загада, Соня и Весновский – с какой-то лаской жали мозолистую руку Завьялова, как будто он объединил их всех, дав им новую задачу для разрешения.

Все ушли… В постели остался только Травин, одинокий, возбуждённый разговором и точно обрадованный чем-то и, вместе с тем, поверженный, грустный…

В его опустошённой душе ныли ослабевшие, больные струны, обрывки этих струн, чувствительные, но ещё не способные оживить душу.

Началась новая переоценка жизни и смерти. На потускневшие краски жизни налегли тёмные тона смерти…

Началась переоценка жизни не ради её отрицания, как это было вчера, месяц назад. Началась переоценка жизни ради её новых властных исканий. Хотелось укрепить эту веру, воскресить её иссякшие соки, обновить потускневшие краски и пробудить в опустошённой душе новые привязанности.

Но душа у него была вялая, больная, опустошённая… Больная была и грудь, в глубине которой совершался незримый, но равнодушный к его переживаниям процесс умирания и разложения… Бесплодно и преждевременно было изношено и его тело!

Часа в три ночи вернулся Верстов. Травин услышал, как он вошёл в комнату, скрипнул дверью, начал раздеваться и тяжело дышал.

– Николай Николаевич, не хотите ли выкурить со мною папиросочку? – крикнул ему Травин, постучав в стену.

– Нет, благодарю вас, – ответил тот.

По тону голоса Травин догадался, что сосед не в духе.

– Как глупо с вашей стороны сердиться на людей, если вы с ними расходитесь в убеждениях…

– Стыдно вам, Травин!.. Вам да и товарищам-то вашим заниматься мракобесием…

– Позвольте, позвольте!..

– Я думал, вы шутите или так только обсуждаете уродливое литературное явление, а вы… – не давая говорить Травину, продолжал Николай Николаевич.

– Позвольте, позвольте, Николай Николаевич! – кричал Травин.

И как-то странно звучали в тишине ночи их взволнованные голоса. А Верстов продолжал:

– Прислушивайтесь лучше к тому, что говорит Пётр, а не его дядюшка… Пётр не застрянет в интеллигентском болоте… Оно, болото-то, это, полно тины! У него есть отвращение к мракобесию, а это уже половина спасения… Скоро, верно, нам с вами придётся идти на выучку вот к таким как Пётр…

И Николай Николаевич не проронил больше ни слова, сколько Травин не пытался втянуть его в разговор.

Травин долго не спал в эту ночь, и как вихри мятежные его подхватывали новые и властные мысли. Слова Верстова представлялись пустым звуком.

Пережитое казалось сплошным тёмным пологом, той тьмой, какой ещё недавно представлялась ему смерть. Будущее рисовалось ярким днём, красочным в своём блеске солнечных бликов и безграничным в своих далях, подёрнутых дымкой…