Генрика

– Но было ли там чего красть, Алеша?

Он сверкнул на меня глазами и бросил окурок в траву под верандой «Беркута». Я посмотрел на бликующие, широкие стекла своей «Восьмерки». Оттуда, нами невидимая, наблюдала за нами Лена. Она не могла слышать нас.

– Может, ты Сталина вспомнил? – полюбопытствовал я.

– Да вот, как раз вспомнил…

– «Железной рукой загоним человечество к счастью»?

– Именно!

– Брось, – отмахнулся я, – мы загоняем в другом направлении, но не считаю себя «наполнителем тюрем», потому что не я для них направление выбрал. И не ты – они сами! А что до цены… у справедливости лица разные. Я различать их не успеваю – всмотреться некогда, вот как сейчас… но преступников, Леша, мне и тебе ловить! На нас – надеются, нам – надежды оправдывать. Мы это делаем, и пусть так и будет!

Он поднял мне навстречу усталый, вопросительный взгляд: стоило ли возражать? Однако, он сказал правду, которая мне не нравилась.

– И сам не пойму, – согласился я, – перед кем грешу: перед собственной совестью, перед чужой, перед богом? Но понял: не будет иначе – профессия, Леша, такая… И будем служить ей, а с собой мы после, на пенсии может быть, разберемся. Если, конечно, десница господня нас прежде, за наши грехи не ударит! Не будет иначе, Алеша, -поймал за рукав и потянул я его на себя, – потому что убийца должен быть здесь! – развернул и поднес к его носу его же развернутую ладонь.

У Леши на переносице, как две рыбки, сошлись глаза.

– Ну, тебя, – не сердясь, отстранился он и отвернулся.

– Алеш, – он слышал, но я повторил: я хотел, чтобы он смотрел мне в глаза, – Алеша?

«Какие мы замордованные!» – увидел я перед собой взгляд смертельно уставшего человека, понимая, что сам точно такой же:

– Скажи, а те, кто осудит меня, будут довольны тем, что мы не раскрыли убийство, не задержали убийцу?! Не наказано зло – они будут довольны?

– Им дела нет до того, что у нас в душе… – подумав, ответил Алеша.

***

Я хотел распахнуть калитку, но она только дрогнула от моего удара. Бойцы нас опередили. В один миг полетела на землю ставня с глухого окна и рухнула дверь на веранде.

Мы вошли следом. Один из бойцов прижимал к полу тело мужчины, с загнутыми выше плеч руками. Второй уточнял у бледных, испуганных домочадцев:

– Это он?

«Беркут, – подумал я, – не курица, даже не коршун!» И закончил мысль: «Что ж, день не напрасно прожит».

Я не видел потом ни Сенеки, ни Лены. В жизни хватало событий: одни шли на смену другим. Но самые первые впечатления того дня: о том, что мне повезло, и трубку поднял мой сын, остались. С его непосредственных, первых же слов, спонтанно складывались смысл и направление дня грядущего. И я не мог бы, не вправе был потерять его, или прожить напрасно. Сказать тогда не сумел об этом, поэтому и вспоминаю…

А еще вспоминаю из-за того, что ребенку, который теперь стал взрослым, до сих пор, не могу сказать – был ли прав? Ведь я говорил о любви и обманывал женщину.