Легенда о царице. Часть первая. Явление народу египетскому

Доска никак не отреагировала на грубое обращение, продолжая благодушно торчать в песке.

Человек осторожно поднял её.

– Занятная, однако, вещица. – пробормотал он рассматривая коварный кусок дерева.

На плоскостях, с обоих сторон, имелись какие-то значки. К безмерному своему удивлению человек понял, что они означают. Кто-то таинственный там начертал: «Мир». Это с одной стороны. С другой же, было начертано – «сознание».

– Ну, этого вот, я совсем и не понял, – покачал головой нашедший, – что это – факт или пожелание? Хотя, по чести говоря, не понял я и остального. Ну, что ж, есть смысл пойти и разобраться с этим самым миром и его сознанием. Мы еще посмотрим, кто здесь живой, и кто здесь мертвый.

Тут он ехидно усмехнулся и с криком – Ийех! – вновь зашвырнул доску прямо в голубое небо.

Картина в точности повторила предыдущую – человек с ослом носились по пустыне уворачиваясь от преследующей их доски.

– Это аллегория какая-то. – сказал некоторое время спустя человек вновь поднимая летучую доску. – Только какая – я ещё в суть ее не въехал.

Он внимательно посмотрел на красно-желтого осла и спросил.

– Эй, непарнокопытное! Ты со мной иль сам ты по себе?

Животное так же внимательно посмотрело на человека и, высоко подпрыгнув, как игривая антилопа, на четырех ногах сразу, встало рядом с человеком. «Нет, не осел» – все же решил человек, взглянув на стать животного. Так они и пошли рядом, легко перебирая шестью ногами, и ветер выдувал шесть струек пыли из-под этих шести непарнокопытных ног.

Что? Почему шести непарнокопытных? А кто сказал, что человек парнокопытное? Софистика, конечно, но и не придерешься.

Человек осматривался с все возрастающим любопытством, хотя, прямо, скажем, любопытствовать было нечего особо – песок, он и есть песок, а не что-либо иное. Несколько раз человек запускал в небо доску, что вносило некое разнообразие в их путь и вызывало сильное возмущение у четвероногого спутника и взрыв веселья у двуногого.

Закончилось сие развлечение весьма неожиданным способом – после очередного броска доска исчезла. Нет, ну она не исчезла, конечно, – чудес на свете не бывает, просто она из полета не вернулась, в чём нет ничего чудесного. Последний раз человек видел доску на фоне солнечного диска, лучи которого ослепили его и он не заметил куда упала доска и подождав некоторое время он легкомысленно махнул рукой и направился далее. Отстраненность небытия, вначале заполнявшая его глаза, постепенно полностью исчезала, испарялась, истаивала, и глаза все разгорались и, наконец, засияли детским радостным и почти щенячьим удивлением.

– Послушай э..э…э ну, скажем, приятель, – обратился он к спутнику, – какая неожиданная мысль, так же неожиданно пришла мне в голову.

И он начал декламировать, размахивая в такт ладонью, а в конце каждой фразы поднимая вверх палец:

– Если смерть моя – есть факт.
– Значит это рай иль ад.
– Если же не различить.
– Этого не может быть.
– А к этому добавить можно.
– Слова, которые сказал Сократ:
– Я мыслю, – значит невозможно,
– Чтоб смерть моя была бы факт.
– Но, если б я подумал дольше,
– Пред тем как это написать,
– Сказал бы совершенно точно:
– Слова сии сказал Декарт.

(текст стихов автора)

– Ну как? Здорово, правда? – осел затряс башкой и агрессивно наподдал задними ногами, выбив из почвы клуб пыли. – Ты так считаешь? А мне понравилось. Нет, ну не Илиада, конечно, но хорошо хотя бы тем, что доказывает наше с тобой существование, а иначе, как ты хошь, но придется считать тебя Хароном, а я представлял его несколько иначе, или вообще Сатаной, не дай бог, конечно.

Произнеся эту ахинею, человек развеселился и проскакал несколько метров на одной ноге, а затем на другой, потом повторил все заново, только двигаясь спиной вперед, глядя на своего спутника и улыбаясь, но долго он молчать не мог и снова затараторил.

– Отчего же ты не спрашиваешь меня, друг мой (чудак уже подружился, в одностороннем, пока, порядке, с неизвестным животным), куда мы идем? Ну, спрашивай, спрашивай! Прочему не спрашиваешь? – осел фыркнул, мотнув головой. – Так вот, я тебе на это, совершенно прямо отвечаю – да, почем я не знаю! А вот почему мы идем туда, именно в этом направлении, тут я отвечу более определенно. Понимаешь ли, – человек многозначительно поднял палец, – во всех направлениях, ну ни черта не видно, а вон там впереди виднеются холмы, скалы или нечто подобное и поэтому из ничего и нечто я выбираю нечто. Осмотрим ка, все эти геологические вывихи природы.

Так весело болтая друг с другом, причем человек взял на себя фонетическую часть разговора, а осел, старательно заполнял собой паузы (то есть производил обильное молчание), дошли до скал и углубились в ущелье имевшее наклон вниз. Человек очень заинтересованно разглядывал стены ущелья, в большом возбуждении подбегал к обрыву, рассматривал, что-то шептал, гладил руками и наконец, выдал:

– Пейзаж очень живо напомнил мне геологические формации девонского периода. Ты, конечно, скажешь, что такого не может быть, и я с тобой тут же соглашусь – не может! Ну, ни фига себе, – человек и осел в девонском периоде! Но, в принципе, сие возможно, если еще мы выйдем к водоему, а его присутствие уже явно ощущается по влажности и запаху тины, к этакой какой-нибудь идиллической лагуне, сплошь заросшей астероксилонами и прочими риниофитами то…

Ущелье, без всякого предупреждения, уперлось в рощу огромных пальм с широкими и густыми перистыми листьями на верхушках. Пальмы росли довольно часто, напоминая колонны храма, резные листья слегка шевелились вверху, разгоняя жар солнца и отбрасывали вниз зеленоватую полутень.

– Так, на все что я тут наговорил, срочно и громко плюнуть и больше не вспоминать – сделал вывод человек, безуспешно пытаясь обхватить руками пальму – вот это вот есть финиковая пальма, а там вверху имеются финики – он посмотрел на осла что-то выбирающего в траве и жующего – ну и внизу тоже. А насчет реки я не ошибся, очень уж ясно чувствую ее присутствие и это хорошо, ибо она есть мать всего живого. Однако, что это?

Из глубины рощи доносились какие-то звуки, но не обычный шум ветра или скрип песка, а нечто иное.

– О боги, – прошептал человек, – а я знаю, что это такое – это, дружище, музыка, а ну пойдем, посмотрим, но только тихо – тс-с-с.

Они прокрались, прячась за стволами пальм, и попали в заросли гибискуса, – кустарника с огромными, в четверть метра, красными цветами, – за которым уютно расположилась небольшая лужайка, а на лужайке, как яркие бабочки на цветах, расположились девушки. Две, в легких белых и полупрозрачных одеяньях, сидели в креслах за столом, и у каждой за спиной стоял черный гигант с широким опахалом.

Перед ними играл веселую мелодию камерный оркестр. Арфистка сидела на одном колене, положив, похожую на длинный лук, арфу на плечо и уперев другой конец в землю, а из-под пальцев ее со звоном стекало серебро. У другой из длинной флейты вылетал веселый ветерок и вился меж сидящих. У третьей лютня, то звенела как комар, то, как шмель гудела, у четвертой же на шее висел длинный барабан и негромкий ритм сыпался из-под ладоней.

Перед оркестром танцевали три девицы, но танцевали как-то странно – не двигаясь совершенно с места, а только изгибая тело и извивая и поднимая вверх руки.

Все танцующие девы были оливково смуглы, черноглазы и черноволосы. Одеты в полупрозрачные одеяния и хоть и были видны сквозь них целиком, но и нельзя было сказать, что они неодеты.

– О, прекрасные девы! – с чувством произнес человек. – как я рад…

Стоп! А собственно, что это все человек, да человек? Раз уж показались другие люди, пусть будет одинокий путник. Минутку, почему же одинокий, а осел? Просто путник и иногда бродяга, ну а дальше будет видно. Итак…

– О, прекрасные девы – с чувством произнес одинокий, с ослом, путник, выходя из кустов и забыв, что он наг как младенец, хотя на младенца не похож. – как я рад, что у вас тут, на том свете, так чудно весело и вы такие все,… а куда же вы, в самом деле?

Увидев голого незнакомца, да еще огромного осла, высунувшего из кустов жующую морду, все девицы дружно завизжали, причем флейтистка завизжала во флейту, выдав такой звук, который ни до, ни после, за всю историю музыкального искусства, никто повторить не смог и в веселом испуге разбежались. Две дамы, сидевшие за столом, кокетливо порскнули за кресла, игриво мотнув волосами, одна угольно черными, а другая соломенно-желтыми и теперь блестели оттуда глазами.

Два чернокожих мордоворота направились к незнакомцу, который с интересом смотрел на них, радостно улыбаясь и, когда первый из подошедших протянул к нему огромную растопыренную лапу, неожиданно плюнул в нее и с подвизгиванием засмеялся, глядя на удивленное лицо негра. Причем засмеялся настолько искренне и энергично, что даже присел от смеха, кстати, очень вовремя, потому что удар, нацеленный в лицо, просвистел мимо, а следом за ударом пролетел и негр. Далее произошло нечто сумбурное и невнятное, обильно сдобренное мельканьем рук, ног и тел. Бродяга совершал какие-то нелепые и неуклюжие движения, отчего постоянно спотыкался, дергался как ненормальный, падал, переворачивался, в итоге оба негра оказались на земле. Один на заднице, другой на четвереньках и оба тяжело дышали.

Осел, наконец, перестал жевать, что-то пробормотал, весьма невнятное, и, вытянув шею, куснул за задницу стоявшего на четвереньках черного парня, затем, оскалив длинные желтые зубы, потянулся ко второму, однако нападавшие отступили в противоположный конец лужайки, большую часть пути, пробежав на четвереньках, а наш знакомый направился к столу.

– Слушай. – обратился он к ослу. – Как-то нам здесь совсем не рады.

Он подошел к столу и отщипнул крупную бело-зеленую виноградину. Две девушки, оставшиеся за креслами, по-прежнему старательно пугались, но внимательно рассматривали бродягу, весело округлившимися глазами, особенно область ниже живота.

– Не чувствую я никакой заботы, – продолжал бродяга, – или элементарного гостеприимства.

Тут он обратил внимание на девушек, упорно выдвигающих между собой и им кресла.

– А смотри-ка, как порозовели эти девы, наверное, им очень жарко. – с этими словами он поднял опахало и несколько раз махнул так, что волосы девиц затрепетали, как на штормовом ветру.

Внезапно бродяга остановился, будто пораженный какой-то мыслью.

– Послушай, длинноухий друг Харон, что ж ты мне сразу не сказал – ведь я весь голый! Вот неожиданность, какая. Простите, дамы, должен вас покинуть.

Вежливо поклонившись, он степенно, с достоинством пошел прочь, однако, через несколько шагов остановился, вернулся к столику, хлебнул еще изрядно вина (уж очень ароматный был напиток, трудно было удержаться), и вновь проследовал к кустам, дав дамам возможность полюбоваться обнаженной натурой. Перед самыми кустами он, однако, взмахнул руками и с такой скоростью щучкой прыгнул внутрь, что сначала исчез, а уж потом в мире образовался шорох.