Флегонт, Февруса и другие

– Совсем чуть-чуть, – сказал мой друг.

И я сказал:

– Так, покропил лишь.

Посмеялись.

Каково Трофиму, и не спрашиваем, ему ещё обратно плыть. Путь не ближний. Куда денется, доберётся: Кеть для него – дом родной. С гребью в руке, как говорят здесь, родился, с веслом то есть, на реке возрос, как утка. А нам, беззаботным, весело. У нас впереди несколько дней рыбалки небывалой, с окунями-лаптями, язями с лопату и щуками-крокодилами. Петру Николаевичу, тому и вовсе радостно уж… ну, понятно.

Почему так, какой такой неведомой колдунье обязана эта деревня своим именем, кого ни спрашивали мы, там ещё, в Маковском, никто не мог нам толком объяснить, никто не знает достоверно. Только догадки и предположения, одно сказочнее другого. Не стану их тут приводить, чтобы не множить слов и смыслов.

Младше, чем Маковское, и Ялань. Годков на сорок-пятьдесят. Точная дата основания её не известна. Не так уж и много по историческим-то меркам. Возникла она во второй половине семнадцатого века, уже при Алексее Михайловиче Тишайшем, и основана была не стрельцами и не казаками, а крестьянами-переселенцами из Центральной России.

Набежали сюда – подальше от зоркого царского ока и царёвой тяжёлой руки – в разные времена и раскольники.

И в Ялани есть потомки этих беглецов. Хоть и не с седых времён у нас появившиеся, а только в послеперестроечную пору, и нам, старожилам, они уже не в диковину ни по виду, ни по говору, ни по образу жизни, и название одно у нас за ними закрепилось: он – кержак, она – кержачка. Не те уже они, правда, какими были, когда в Ялани появились, – ассимилируются. Как евреи в Китае. Скоро от нас и отличаться перестанут. Как китайские евреи от китайцев. Может.

По равной части их в Колдунье – старообрядцев и никониан. Никониане те ещё, конечно. Большинство из них – не знают Бога, чёрта не боятся, а вот от чёрной кошки да от бабы с пустыми вёдрами прочь убегают сломя шею. Никониане-то, мол, ладно, и взять с них, как с паршивой овцы, нечего, но и древлеправославные, как сами о себе они печалятся, уже не те – измалодушничались, обезволила их советская власть, выветрила, а поспособствовал ей в этом телевизор. У истинно верующих, твёрдо держащих отцовскую веру, бесовского глаза в доме нет и быть не может – воспрешшено, и хошь умри тут, ляжь костьми. А вот попорченные, по их, истинно верующих, словам, обзавелись уже гремяшшым и бубняшшым гробом, бесстыже пялятся в него, будто на девку голую, и не моргают.

Ясен пень, как говорит Пётр Николаевич.

Ну, говорю я.

Устроилась Колдунья вдоль высокого яра рыжего песка. Дворов около ста. Три улицы. Одна – вдоль Кети почти на километр вытянулась – главная. Две короткие к ней под прямым углом приткнулись. Не все дома в деревне жилые, есть и брошенные когда-то бывшими хозяевами, новых владельцев так и не обретшие – стоят, угрюмые.

Вокруг деревни беломошные бора.

Несколько лет назад заехали сюда зимником со стороны Томской области лесорубы с техникой. Собрались сельчане с топорами да ружьями наперевес, не только мужики, но и женщины и подростки, и объявили лесорубам во всеуслышание: если, мол, не уберётесь, короеды-шелкопряды, подобру-поздорову, вас постреляем и всю вашу технику спалим, а там чё будет с нами, то и будет, хоть на куски нас, дескать, рвите и собакам скармливайте – с места не сойдём, и не надейтесь, и от слова не отступим.

И исполнили.

Посидели лесорубы около месяца в осаде, помёрзли, как поляки в Кремле, продукты у них закончились, и убрались они вместе с техникой и балка?ми восвояси, да так после и не появились – забоялись.

От веку кормятся селяне с бору – грибы, ягода, дичь. За орехом плавают на лодках, на конях ездят или ходят пеше в ближние и дальние кедрачи в пойме Кети. Изведи бора вокруг под корень, а заодно и кедрачи – и те-то не щадят уже, а нагло валят, – с голоду помирай, государство шибко-то о нас не озаботится.

Оно и верно. У него, у государства, других забот полон рот.

И тут ясен пень.

И тут – ну, понятно.

А вот в Ялани так не получилось. Криков, угроз и громких лозунгов было достаточно, даже с излишком, но оробели люди, оскудели душами (живут близко к городу, размякли), или отчаянного вожака у них не оказалось. И вековой бор Мордовский, что возле Ялани, снесли под знаком как бы санитарной вырубки. Не сплошь – клочок с кое-где сохранившимся черничником и брусничником оставили.

На том спасибо.

Жизнь в Колдунье била ключом, пока располагался здесь леспромхоз. А ранее, до советской власти, сельчане-колдунчане занимались земледелием, скотоводством, огородничеством, извозом и разными промыслами.

Был здесь и аэродром – поляна ровная, без кочек. Приземлялись вертолёты Ми-1, пассажирский, Ми-4, почтово-пассажирский, и самолёты Ан-2, кукурузники.

Просуществовала эта авиаплощадка до горбачёвской несуразицы, будь она проклята. Осталось деревянное помещение диспетчерской, где когда-то работала Шура, будущая жена Петра Николаевича, здесь они и познакомились, отсюда он её и в Енисейск увёз, взлётная муравчатая полоса, которая самозабвенно ждёт свои вертолёты и самолёты, о чём мечтают, на что надеются и обыватели, да болтается дурак на высоком шесте – полинявший и потрёпанный ветроуказатель. Его уже и птицы не боятся – к нему привыкли, к дураку, – он безобидный. Но вот и он, наверное, мечтает – любимым делом бы скорей заняться, а не трепаться просто на ветру.

Как сказал когда-то о Колдунье огнепальный протопоп Аввакум…

Но что он сказал, никто не помнит.

Зато известно здесь чуть ли не каждому, что о Кети, на которой расположилась деревня и по которой он плыл около месяца, отметил Николай Спафарий Милеску в своём дневнике «Книга, а в ней писано, путешествие царства Сибирского от города Тобольска и до самого рубежа государства Китайского» так: «…река Кеть тоскливая ж для того, что по ней ни елани, ни поля нет, толко (так вот, без знака мягкого. – О. Н.) лес непроходимый, болота и озёра, и потому в Кети вода чёрная, а места сухого мало».

Писал он, Спафарий, ещё и о том, что на одном – похоже, левом – берегу леса мало, а на другом стоят кедровники, тальники, пихтачи, осинники и «иной много леса» и что «на р. Кеть много яров и проток».

И это истинная правда, яров и проток много, а вот леса и на том берегу, и на этом остаётся всё меньше и меньше.

Не премину добавить:

и в Ялани побывал молдавский непоседливый боярин, проезжий. И о ней писал он что-то, что – не вспомню, а искать нет времени, что-то хорошее, конечно.

Рьяно, с высоким градусом воодушевления поблагодарив за оказанную нам помощь и попрощавшись горячо с Трофимом, помогли ему столкнуть с приплёска лодку.

Сидя уже на сядушке, завёл Трофим мотор, взялся за румпель, круто накренив лодку, развернулся и, не оборачиваясь, помчался вверх по реке уже обратным курсом.

Проводив взглядом и с чувством искренней признательности дождавшись, когда «казанка» скрылась за поворотом-кривуном, мы, помогая друг другу, взвалили на спины рюкзаки, повесили на плечи пластиковые рыболовные каны и, взяв в руки спиннинги, стали подниматься в срезанный полого, где дорога, – или в старину ещё лопатами, или уже бульдозером недавно, – жёлто-рыжий яр.

На яру – надо сказать, что это самое высокое здесь место, откуда видно далеко довольно, – немного отдышались, восторженно повзирали на красивую излучину реки, полюбовались ясным и безграничным таёжным пространством, стараясь угадать, где наша родина – Ялань, определили приблизительно, пожелали ей добрых дней и ночей во время нашего отсутствия и направились к дому Суханова Артемона Карповича, старообрядца, старожила.

Ведёт Пётр Николаевич. Ведёт уверенно. Что касается направления, но не походки… шаг вперёд, полшага влево, шаг вперёд, полшага вправо, ну и назад, конечно, отступая… всё понятно: ветра и нет, зато рюкзак тяжёлый непомерно.

Глянул я бегло на Петра Николаевича, он глянул мельком на меня: мол, всё нормально, дорогой товарищ.

Передразнил его я мысленно:

ясен пень, как не нормально…

Смотрим по сторонам. Пётр Николаевич тут бывал и по службе, и как гость, тот явно с меньшим интересом, я здесь впервые – с любопытством.

Старинные крестовики и пятистенники перемежаются с двухквартирными брусовыми и щитовыми домами, построенными в бытность леспромхоза. Жилые чередуются с пустыми. Но и в пустых домах стёкла в окнах не выбиты, двери с петель не сняты, шифер с крыш не сдёрнут – не разграблены. Только тропинки к их воротам заросли травой-бурьяном. Заросли и палисадники. И огороды. Горько. Хоть и привыкли мы к такой картине – всё же сжимает сердце от тоски. Смириться лишь – не мы процессом управляем. Как говорят, будто – глобальный. Может, и так, возможно, и глобальный. Я, кроме России, нигде не бывал, а Петру Николаевичу, над какой заграницей он и пролетал, сверху разглядеть было непросто. Да и стреляли-то по ним – не до осмотров.

Возле жилых домов стоят мотоциклы разных моделей, с колясками и без колясок, мотоблоки, муравьи, трактора – либо китайский, либо «Беларус», где-то китайский вместе с «Беларусом» – и машины легковые, в основном – бэушные японки.

Ну и куда, вопрос, на них тут ездить? По деревне только. Да до речки. От Колдуньи до «соседнего» населённого пункта вряд ли меньше полусотни километров. Напрямую. И глухой тайгой, по бездорожью. Да по бору чистому и ровному – до ближайшей старицы, протоки или озера.

Куда-то ж ездят. Не сидят же в них, в машинах легковых, по праздникам и не любуются на них только в окно.

Но как сюда, тоже вопрос, доставили всю эту технику? Из Енисейска? Или Катайги?.. Как-то доставили – факт налицо. Не с неба же она сюда благополучно им свалилась. Один ответ на это – зимником. Зимником катаются, пожалуй, и до Маковского. И в другую сторону – до Айдары. А от Маковского-то, и тоже зимником, до Енисейска, а уж оттуда – хоть в Москву. На юг, на запад или на восток. На север – тоже только зимником, вдоль Енисея. И по Оби – там тоже можно.

Так обустроились тут люди, как они скажут, обнатурились, так вот живут: Бог высоко, но Он есть, начальство далеко, но его как будто нет. Не унывают: рот до ушей, кого б ни встретил, – ну, то есть нравится им тут. Как будто знают, что в чужих краях не ищут счастья. И знают, может.

Туристов мало, слава богу. Гораздо меньше, чем у нас. Ни одного пока мы не увидели.

Возле нежилых домов – кое-где – оставлены бывшими владельцами теперь уже вросшие в землю бороны, конные сенокосилки или грабли, сани, конные и тракторные, и телеги. И никто их не прихватывает, не сжигает и на металлолом не сдаёт. И не потому, предполагается невольно, что нет поблизости пунктов приёма, а потому, что нравы тут такие и устои: не тобой оставлено, не тобой и возьмётся.