Пламя, или Посещение одиннадцатое

Вышел Ваня из избы. С крыльца слышно, как мужики в ней разговаривают – захмелели, шумные. Дальше – пуще, потом и на крик перейдут, словно оглохнут. Не от злости – «переберут». Изучено. Старые. Лет по сорок всем, кому и больше. Ваня вырастет, не будет водку пить, громко не будет разговаривать. Уверен. Так и друзья его решили. И поклялись. Не кровью. Зима была – снегом. Сначала станут пионерами, потом – комсомольцами, ну а потом и в армию, конечно. И вместе строить коммунизм, космос осваивать. Работы много.

Открыл ворота, ступил на мураву – отогрелась та уже на солнце, быстро оживает, чуть лучом её коснётся, – зелёная-зелёная.

Как глаза у Павлы. Почти что. У Павлы светлее. И за ресницами густыми. Как из засады смотрит на тебя – робеешь. Очень серьёзная вот только – не улыбается.

Идёт Ваня по улице. Родная. Тут, в своём доме, и родился. Вроде одна и та же, но – зимой, осенью, весной и летом – всегда разная. Вот зацветёт черёмуха, и не узнаешь. Потом вовсю распустятся берёзы. Или всю снегом занесёт. Луговым краем называется. Всех живущих на ней односельчан знает Ваня. Как в лицо, так и по фамилии, по прозвищу и имени, а кого надо, и по отчеству. Допустим – Пётра Лексеич. Коротких. По прозвищу Скворешня. В броднях ходит. Ваня ростом с его бродень, когда тот, бродень, ниже колена не завёрнут. Так, наверное. Глянет – как «молонней сверкнёт». Одно спасение: мальчишек он в упор не замечает – всех бы спалил, в живых бы не оставил. «Пётра – гроза, – как мамка говорит. – Но тока с виду. Так-то безвредный и тихо?й».

Куры в «лывах» кое-где, под прямым-то солнцем, в высохшей до пыли земле купаются. Воробьи тут же, общительные. Вороны, сороки – и те никуда не девались. У тех свои заботы – что и где бы нагло стибрить. Картина вечная. «Спокон».

От клуба слышно, радио играет. Песня. Про шофёра фронтового.

«Путь для нас к Берлину, между прочим,

Был, друзья, не лёгок и не скор…»

Всю неделю ветер сильный напирал, унялся вот – затишье. Солнце пригревает, своими тёплыми лучами доедая в ельниках снег.

Возле Скурихиных, на берёзовой суковатой чурке, около завалинки, сидит Лидка Скурихина, младше Вани на два года, ей всего пять лет – малышка. За ней, на завалинке же, кот серый, лохматый дрыхнет. Старых, прошлогодних, репьёв на шерсть насобирал, бродяжничая. Возле Лидки – её бабушка, Марья Григорьевна Белошапкина, Белошапчиха. Как юла, шустрая. Сутулая, как коромысло. В выцветшей зелёной, застёгнутой на все пуговицы телогрейке, в шароварах чёрных и чирках. На голове кубанка мятая. Намазала бабушка внучке лицо сметаной густо, собака их, Полкан, слизывает с лица Лидки эту сметану. От золотухи так бабушка и Полкан лечат Лидку. Народным способом. Лидка стрижена под ноль, так что и на голове её видны коросты. Руки у неё кошкой, котом ли исцарапаны. Голову тоже ей сметаной мажет Марья Григорьевна, сметаны не жалеет. Полкан старается. Лидка, морщась и пытаясь увернуться от его длинного и проворного языка, косится при этом в небо, видит там коршуна и поёт:

– Коршун, коршун, колесом, твои дети за лесо?м, тебя кричат, поесть хотят…

Марья Григорьевна ей вторит:

– Коршун, коршун, жопу сморшил…

Проходит Ваня мимо, здоровается.

Лидка молчит. Марья Григорьевна отвечает:

– Здорово, здорово, ты – бык, а я – корова.

Лидка, отпихивая Полкана, язык Ване, свернув в трубочку, показывает. Смахнула тут же им сметану из-под носа.

– Задницу прижми, веретено, сиди не вошкайся, снуёшь тут, как опарыш! – приказывает ей бабушка Марья. – А то вся от темечка до подошв одной сплошной коростой станешь. Никто и замуж не возьмёт!

– Ну и не надо! – кричит Лидка. – Не хочу я ни в какой твой замуж! Сахаю хочу! Или пьяника! Дай!

– Ну и девчончишка-жопчончишка!.. Всё ей чё-то надо, всё ей чё-то дай… Жаних-то вон посмотрит на тебя, таку противную крикунью, и откажется от тебя! Скажет, зачем така она нужна мне, большерота? Лучше найду другую где-нибудь, потише, посмирне да поумне.

– Пусть ищет! Мне-то чё?! Пусть азобыщется до смейти.

Что с дурочки взять, не отвечать же ей тем же, язык ей не показывать, хватит с неё и Полкана, ещё и рожи вон в сметане. Ненормальная.

Приезжие они, с Малой Белой, из-за Кеми. Малобельские. Чудные.

Идёт Ваня дальше. Забыл про Лидку.

Старики, в обычных, вылинявших от долгой носки «парах», и старухи, в нарядных одеждах и цветастых платках, сидят около дома Чеславлевых. Беседуют степенно. Комары ещё не полетели – без дымокура. Красота.

Чуть поодаль, на лиственничном бревне, сидит дедушка Серафим Патюков. Глядит далеко-далеко. За Кемь, за Камень. На восток. В сторону белого, едва различимого на бледно-голубом небе полумесяца.

Говорит дедушка Серафим:

– Там, на обратной стороне луны, сроки тайные написаны. Придёт время, луна повернётся другим боком, много страшного узнаете, если живы ишшо будете, все не сгорите… То, что написано, всё, сердешные мои, свершится. Это вам не аблигация, ничем не обеспеченная. Достоверно.

Тик нервный у него, у дедушки Серафима, – левой щекой непрестанно дёргает, будто комара сгоняет со щеки, и глаз его левый постоянно мигает, будто кому-то знаки подаёт, сигналит, единственный, другой, рассказывают, суком в лесу, верхом на коне с заимки ехал, ему выхлестнуло – вытек.

На японской, «ишшо при Миколае Олександровиче, ампираторе-отце», под взрыв «бонбы» будто попал, «яво маленько тряхануло и контузило». Так на него старухи наговаривают. После этого он вроде – перед собой «плохонько», а вдаль – видеть стал «неограниченно», «через ельник, через горы, и рассуждать смешно маленько начал, ну а как тронутый-то, и чего с него возьмёшь?».

Смотрят на него старики и старухи, как сквозь прозрачного, и не слушают его, между собой о чём-то, пустом и привычном, речь ведут. А деду Серафиму до их внимания нет никакого вроде дела – продолжает:

– Наш бог – бог нашей вселенной. В каждой вселенной свой бог. Когда они между собой по-родственному вздорят, искры во все края летят – метеориты. Вздорят-то – ладно, такое и с людьми бывает, мир не рушится от этого, как бы у них до драки дело не дошло, то – катастрофа… Так и обешшано – случится. Не предупредишь, с нашей-то немощью, не остановишь.

Из ограды Чеславлевых вышел Вовка, Рыжий, пошли вместе дальше.

– Городят чё попало, – говорит про стариков Рыжий. – Повыживали из ума.

– Но, – соглашается с ним Ваня.

Из своей ограды, проскрипев воротами, на другой стороне улицы появился Олег Истомин. Истома. Чёрный. Потому что смуглый. Особенно летом, зимой «светлет маленечко». И Цыган – тоже он. Хоть и русский.

Втроём уже идут к клубу. Разговор ведут. Злободневный. Вовка у «тятеньки» махорки «слямзил» из кисета – потом покурят где-нибудь в укромном месте, «удоволятся с утеху». В прошлый раз курили «Север» – целую пачку Олег у отца утащил, – так всех троих вырвало. Махорка лучше.

По пути на отпечатки сапог своих, оставленных на сыром, оглядываются, сравнивают – у кого они «красивше» и чётче. Красивые-то у всех, но чётче у Рыжего. Новее у него сапоги, почти не ношены. «Сгорят скоро, хошь не покупай, – говорит бабушка Рыжего Марфа Измайловна. – Как на курсанте. Не напокупашься. В походах всё, шельмец, в круглосутошных рейдах, и отдыху не знат, будто служивый. Скорей бы уж теплынь наступила – босым будет, как паршивая овечка, скакать по просторам, пятки яво не знают сносу, как копыты чёртовы, будь он неладен, язычишко осрамила, с мнучонком этим, и греха не оберёшься».

Вовка и Олег в концерте не участвуют, «не выступают». Им повезло. А Ване придётся. Пирамиду будут старшие школьники на сцене строить, а Ваня, как самый лёгкий, должен овершить собой эту пирамиду, опереться руками на плечи двух крепких мальчишек из старших классов и встать вверх ногами. Мальчишки будут его придерживать, конечно, за это Ваня и не беспокоится – не из трусливых. И голова вверху у него не кружится – ему «хоть в лётчики иди». А что, и можно. Даже в космонавты.

Ну, пирамида – пирамида. На каждом школьном празднике строят – красиво, без происшествия всегда обходится, нормально. Громко хлопают номеру – нравится, дух, говорят, захватывает от зрелища.

В клубном буфете, забитом в основном молодыми, «не воевавшими» мужиками, пьющими бочковой портвейн, «хорошо уже отметивший» дядя Ваня Патюков, сын дедушки Серафима, «настояшшый» фронтовик, вся вылинявшая и застиранная гимнастёрка у которого в орденах и медалях, угостил их пряниками и газировкой. Поплакал, умилившись «будушшыми солдатиками-зашшытничками». День сегодня такой – многие плачут. А дядя Ваня тот и вовсе – очень «мягкосердый и слезливый». Всех, говорят про него, жалеет, тлю на берёзовом листе и ту.

Вскоре и концерт начался.

Полный зал. И в зале Павла. Она не из яланских. С Александровского Шлюза. Кержачка. Родители привезли её в Ялань учиться, у них там школы «своёй» нет. Живёт Павла у Суханихи, а учится вместе с Истомой и Ваней в первом классе. Рыжий – в третьем. На второй год он, Рыжий, наверное, останется, такие ходят слухи. Самая красивая она, Павла, из всех девчонок. Щёки всегда багряные, две косы толстые, длинные, волосы сжелта немного и скрасна, нос вздёрнутый, глаза зелёные, большие, губы малиновые, пухлые. И как золотой крошкой лицо её осыпано – веснушками. Ваня о ней всегда думает, не переставая. И даже спать когда ложится. Когда встаёт. Но никому об этом не говорит – засмеют, дразниться станут. Внутри горит всегда – как в печке. И имя Павла – пламя в ней.

Потеть почему-то Ваня начинает, когда смотрит на Павлу исподтишка. Вот и сейчас, когда в гримёрную по залу проходил, заметил Павлу в первом ряду, прямо перед суфлёрной будкой, под воротом его рубашки мокро сразу стало. Хорошо ещё, что Павла с Ленкой Вторых разговаривала, в его сторону не посмотрела.

В гримёрной Ваня снял телогрейку, сапоги, рубашку и штаны. Остался в белой майке, в чёрных носках, полуботинки пока без надобности, и в трусах, которые ему ночью прошлой сшила мамка. Из новых папкиных «сатиновых» перекроила.

Скоро и пирамиду надо будет строить. Ждут, когда номер их объявят.

В гримёрной многолюдно.

Объявили.

Вышли ребята, и Ваня вместе с ними, на сцену.

В зал Ваня не глядит – там глаза зелёные, яркие – ослепить могут. Ослепить-то ладно – обездвижить.