Зазимок

– Ничего, – и, затаив дыхание, слушаем, как оглушительно брякает в сенях крышка, шлёпает шумно о воду ковшик и гортанное отцовское: хык-хык-хык-ха-а-ац – попил, значит. А у Николая одна рука, та, что за спину спрятана, будто в длинной, чуть не по плечо, синей перчатке. И пальцы на руке: щёлк-щёлк. И отец входит. Не до нас ему будто, да и на самом деле так: умом в отъезде. И кончик носа у него, и губы, и зубы, и подбородок, и там, по горлу, – всё как у человека, который попал в бор, дорвался до черники и день целый ел её жадно и неряшливо. И мама смотрит на него и говорит:

– Что это у тебя?.. Ты в чём измазался? – и пойми она сразу, не спросила бы, ей-богу, а решила бы про себя: ладно, ладно, поезжай, мол, парень, так. «И поезжай бы он с чернильным ртом», – так она и скажет после.

А отец:

– Чё?.. Где? – и к зеркалу.

Он к зеркалу, а мы уже в сенях, мы уже в ограде, и я предлагаю:

– Рванём на Кемь… куда подальше.

Брат говорит:

– Да ну-у-у.

– Ты чё, – говорю я, – всё равно же умотает.

– Да ну-у-у, – говорит брат.

– Ну, ё-моё, чё ты заладил…

И дверь в доме скрипнула: пора, мол, ребята, хватит тянуть. А я успел ещё сказать:

– Задница у тебя, похоже, зачесалась, – сказал так и там уже, за воротцами, что в огород выводят, к щели пристроился. А он, Николай, будто врос в землю и, как прут ивовый, корни пустил, на сандалии свои уставился, будто новые они у него, «есть не просят», ещё прилавком будто пахнут. И я последний раз уже из-за калитки: