Анекдоты для богов Олимпа. Оглядитесь – боги среди нас!

– Конечно!

– А умрешь за меня?

– Здрасьте! А любить тебя тогда кто будет?…

…Очередной «гранитный утес», точнее два – массивных, чернокожих и готовых на все, чтобы ублажить повелительницу – готовы были одновременно вскочить на огромное ложе, где стояла с кубком в руках обнаженная Клеопатра. В последнее время это был ее привычный «наряд». Царица могла совершенно естественно, ничуть не стесняясь ни челяди, ни сановников, толпившихся в коридорах царского дворца – конечно в те дни, когда Марк Антоний отсутствовал по своим государственным делам – пройтись по коридорам, не обременяя себя одеждой. Так – считала совершенно распутная царица – она нагляднее видела, как реагируют на нее похотливые самцы; кто из них готов положить собственную жизнь, словно на алтарь, к ее ложу.

Этих двух могучих чернокожих жеребцов из недр африканского континента ей подарили. Такие «подарки» она получала часто; как ей самой представлялось – дарители тщетно пытались поссорить ее с римским покровителем.

– Ну что ж, – облизала она сухие губы, – сейчас посмотрим, что это за подарок!

Позади нее испуганно вскрикнул паренек, который до сих пор усердно тряс опахалом, не отрывая взгляда от обнаженного тела египетской красавицы. Его напарник предавался этому же увлекательному занятию. Клеопатра такие взгляды, даже очень юных «мужей», чувствовала кожей. Она мгновенно повернулась к предполагаемой опасности; увидела, что свободная рука мальчика тянется мимо ее роскошного тела, в сторону глухой стены, украшенной ковром, сотканным специально по размеру этой стеночки. Прямо посреди ковра уже чернело какое-то отверстие, в края которого вцепились чьи-то пальцы. Вот они повели в стороны, и следом перед пораженной царицей и не менее изумленными мальчиками, неграми, и загремевшей оружием парой стражников разверзся проем, в который очень легко, даже небрежно, запрыгнул громадный, сложенный, словно из одних мускулов мужчина, при виде которого сердце Клеопатры сладко заныло.

Она подалась вперед, к Гераклу, к Лешке Сизоворонкину, который мимолетным, но от того не менее всесокрушающим движением длани, бросил обоих чернокожих великанов в угол опочивальни. Геру он, конечно же, не узнал; однако выражение восторженного лица полубога подсказало ей – имя Клеопатра говорит Алексею о многом. Настолько о многом, что он не стал спрашивать ни о чем, сразу шагнул вперед, с собственным «граненым стаканом», чтобы чокнуться, как это принято у них, у русских (только теперь вспомнила, кто это такие!). Каменного стука двух Граалей египтянка не услышала. Чудесным образом сосуд стал единым – в двух ладонях. И, конечно же, женская ладошка, да даже рука богини не могла ничего противопоставить могучей длани полубога. Миг – и у прелестных губок Клеопатры оказался край стакана. Сизоворонкин еще и придавил немного женский затылок – второй ладонью. В горло хлынул божественный напиток, в котором богиня почувствовала новый оттенок вкуса; казалось, что энергия в нее хлынула теперь уже настоящим водопадом. Таким, что египтянка едва дождалась, когда Алексей тоже отхлебнет щедрую порцию из стакана, а потом… еще несколько долгих мгновений помучает ее, держа женское тело на весу – словно оценивая ее изнемогающее от страсти тело на вес, на облик, и на…

Руки полубога резко согнулись в локтях, и богиня ликующе завопила, проваливаясь в темноту исступленного желания…

Муж – жене:

– Ты почему меня во время секса называла чужим именем?

– Так темно же…

В жизни все было не так, как в анекдоте. Впору самой Клеопатре было обижаться и возмущаться. Ведь именно Сизоворонкин обозвал ее не собственным именем, а лошадью; причем во множественном числе:

– Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

Но и обиду, и возмущение засыпающая от сладкого изнеможения царица оставила на потом – как и новое знакомство с Лешенькой-Гераклом, и долгие разговоры о прошлом, и о… будущем. Клеопатра заснула. Совсем ненадолго, как поняла она позже.

Египтянку разбудил; даже заставил подпрыгнуть на месте, и тут же вытянуться в полный рост на ложе дикий крик, который, казалось, не могло исторгнуть человеческое горло. Но, тем не менее, исторгло…

В руках полубога извивался, тщетно пытаясь вырваться, один из стражников – сейчас безоружный, и чем-то ужасно напуганный. Даже с расстояния в пару десятков шагов Клеопатра четко видела, как лезут из орбит его вытаращенные глаза, а изо рта, который никак не закрывался, вместе со звериным воем плещется на ковер и на руки Геракла пена. Последнее обстоятельство, очевидно, отметил и Сизоворонкин в теле полубога. Он брезгливо скривил губы и легонько прихлопнул крикуна по макушке. Это по его, полубога, мнению, «легонько». Страж же замолчал сразу; скорее всего он потерял сознание, если не саму жизнь.

Клеопатру его судьба совершенно не интересовала. Геракла-Сизоворонкина тоже. Он просто выпустил бездыханное тело из рук, и напрягся, явно собираясь «нырнуть» в тот самый проем в стене, откуда появился, явив собой такой нежданный, и такой приятный подарок для египетской царицы. Фигура полубога опять наполнила душу Клеопатры теплом и нежностью. А он еще, паразит, и повернулся к ней, сохраняя напряжение в каждом мускуле, что – учитывая то обстоятельство, что из одежды на нем был лишь комок набедренной повязки в одной руке и Грааль в другой, едва не заставило египтянку броситься к нему; быть может, нырнуть следом в неведомый мир. Сизоворонкин шевельнул губами; он словно хотел что-то сказать Клеопатре на прощание – может, одарить очередным анекдотом?

Через мгновение его не было в опочивальне; очень скоро затянулась и дыра в стене, не оставив даже следа на ковре. Царица проводила это стремительное исчезновение анекдотом – словно Алексей оставил ей тут эстафету:

Ну и что, что бросил?!

Зато как поматросил!!!

– Поматросил…, – с блаженной улыбкой повторила египтянка, – слово-то какое…

Она не успела подобрать подходящего определения новому словечку; в голове пышным костром вспыхнуло другое:

– Грааль! – закричала она, быть может, даже громче, чем прежде верещал в ужасе стражник, – мой Грааль!

Только теперь до нее дошла страшная истина – Сизоворонкин исчез из жизни царицы Египта, унеся с собой волшебный сосуд. А присутствующие восприняли незнакомое слово, как приказ: «Пошли все вон!». Они ломанулись в открытые двери; первым в них исчез стукнутый по голове страж. Теперь лишь она сама, да пара обнаженных негров, жавшихся в углу испуганной кучкой мускулов, могли страдать в огромной опочивальне. А Клеопатра внезапно успокоилась; более того – она расхохоталась, вслед за мыслью, что пришла в голову ледяным дождем, погасившим костер, едва не сжегший ее изнутри. Мысль была простой и спокойной; несмотря на страшный вывод, который сделала для себя царица.

– Ну вот, и все, – подумала она, прогоняя из мыслей образ бравого полубога, и думая теперь уже только о Зевсе-громовержце – во всех его ипостасях, начиная с олимпийского, – на этом страница под названием «Цезарь и Клеопатра» переворачивается, что бы открыть новую… Какую?

Теперь ее хохот можно было назвать демоническим. Этого не выдержали уже и негры. Подвывая на два голоса, они бросились вон из комнаты, явно представляя себе видения злых духов своего племени, на которые так богата фантазия диких народностей…

В золотой шкатулке царицы, которая всегда переезжала с ней на новое место жительства («С Граалем!», – горько вздохнула она), лежал еще один сосуд; не волшебный, но весьма полезный. Жидкость в нем была сравнима по цвету и даже вкусу с мальвазией, и содержала в себе сильнейший яд. Яд, который сначала уносил в волшебную страну, где не было горя и боли, а потом прерывал жизнь так легко и безболезненно, что… В свое время Клеопатра заставила мастера, изготовившего зелье, проверить это утверждение на себе. Она внимательно отследила, как жизнь покинула этого человека; действительно без мучений и жестоких судорог. Мечтательная улыбка мастера долго преследовала ее, и вот теперь вернулась – вместе с твердой решимостью отпить из запечатанного сосуда.

Купила книжку: «Яды. Вчера, сегодня, завтра» (просто решила почитать) … Муж второй день и посуду моет, и мусор выносит, и во всем соглашается…

Царица чуть поморщилась – как всегда, когда вспоминала официального мужа, Марка Антония; который – пожелай она, и посуду бы вымыл, и мусор вынес, и вообще, свершил бы любой, самый великий подвиг, или (напротив) преступление. Если, конечно, у него хватило бы силенок и духа. Мысль об Антонии была мимолетной; пузырек с ядом был для Клеопатры важнее и его жизни, и, откровенно говоря, жизней всех, кто окружал ее во дворце.

Небольшая заминка возникла, когда Клеопатра решала – в каком виде ей предстать перед царедворцами, а значит, перед историей.

– Все равно соврут, – решила она, махнув рукой, прежде чем откупорить золотой сосуд, – еще и придумают что-нибудь. Какую-нибудь леденящую кровь историю, что я сейчас выну из-под ложа парочку аспидов, и дам им впиться в мою нежную кожу!

На самом деле царица очень не любила всяких гадов – начиная от змей, и заканчивая тараканами. Теперь же она решила не тратить времени на облачения в парадные одежды, подобающие торжественности момента.

– Сами оденут, – еще раз махнула она рукой, и припала губами к узкому горлышку сосуда.

Последним видением олимпийской богини был могучий Зевс – в тот самый момент, когда он шел с розой в руках к своей избраннице…

Эпизод третий: Наполеон и Жозефина

– Здравствуйте! Хочу снять у вас комнату.

– А вы не будете устраивать пьяные оргии?

– Нет.

– А жаль.

Пожилой одноногий солдат, очевидно, ветеран одной из войн, смотрел на императора Франции, как на того самого бездомного чудака, что заявился во дворец с просьбой сдать ему жилье. Он даже замахнулся было, чтобы прогнать Наполеона подальше от охраняемой территории. И тут же выпучил глаза, узнав, наконец, того, кто в нетерпении переминался перед ним с ноги на ногу:

– Император!

Тщедушный «гвардеец», едва ли не ниже ростом Наполеона, так заполнился изумлением, что даже забыл отступить в сторону, чтобы пропустить его внутрь дворца.

– Да, – горько усмехнулся Бонапарт, отстраняя солдата в сторону, – сколько мне еще оставаться императором?! Скоро здесь будет другой, русский. А два императора в одном дворце… или, как говорят сами русские – двум медведям в одной берлоге никак не ужиться.

Зевс, он же первый император Франции Наполеон Бонапарт даже на краткий миг страстно пожелал оказаться сейчас на месте своего русского «коллеги» – императора русских Александра. Тем более, что в одной из прежних жизней громовержец привык к этому имени. Он тут же устыдился – не потому, что родину (как говорят те же русские) не выбирают. Просто тогда пришлось бы отказаться от главного, что было в его жизни – от Жозефины, от Геры.

– И так сколько горя принес ей, – пробормотал он, быстро передвигаясь из комнаты в комнату, изрыгая в душе проклятия на размеры дворца Мальмезон, – чего стоила хотя бы история с разводом и женитьбой на Марии Луизе. Но сейчас, сейчас! Я первым делом бросился не в императорский дворец, где ждут меня императрица и наследник, а к тебе, моя Гера!

Двери опочивальни вдруг распахнулись от сильного удара, едва не треснув императора по лбу, который он привычно наклонил вперед, и перед ним возникла Жозефина – в одной сорочке, не скрывавшей практически ничего; счастливая и прекрасная. Она – совсем как обычная женщина – не богиня и не владычица Франции, пусть и бывшая, завопила что-то нечленораздельное и бросилась на шею Наполеону. У императора сейчас сил, наверное, было не меньше, чем у громовержца в его лучшие годы. Он не пошатнулся, не выпустил из рук женщину, желанней и прекрасней которой не было никого в целом мире. Напротив – направил ее порыв в обратную сторону, в спальню, в которой словно специально уже было расстелено ложе. Гера лишь пискнула счастливо; почему-то вспомнив вслух анекдот из Книги:

Если жена обожает и ревнует своего маленького плюгавенького муженька, значит, не все у него маленькое и плюгавенькое…

Та часть императора, которая принадлежала тварному миру, даже немного взревновала: «А для кого ты, милая, расстелила ее так рано?». А Зевс (его божественная сущность) лишь расхохотался, и опустил уже обнаженную возлюбленную на постель. Сам он тоже – как и подобает истинному солдату – уложился в сорок пять секунд. И тут же забыл и о проклятой войне, которая так хорошо начиналась, и так позорно заканчивалась; и о русских, чьи страшные казаки уже, наверное, гарцуют на своих мохнатых лошадях по Парижу…

Совсем отстраненно он воспринимал лишь слова своей императрицы, которые та исторгала вместе со страстными стонами и рычанием блудливой тигрицы: