Анекдоты для богов Олимпа. Оглядитесь – боги среди нас!

– Да, мой император; да, да! – и потом, уже почти осознанно, – покажи мне… покажи все, чему тебя научили русские!…

Наполеон одним мгновением выскользнул из волн страсти; последнее слово окатило его словно зарядом снежной бури, к которым он почти привык в далекой России. Он сжал руками женское тело с такой силой, что – показалось самому – громко хрустнули тонкие косточки. Но Жозефина лишь рассмеялась; еще громче:

– Да, покажи, чему тебя научили русские девки. Говорят, они сначала палками березовыми мужиков бьют, чтобы сделать их мягкими и податливыми – мы здесь так отбиваем жесткое мясо.

– Это называется веники, – Зевс тоже засмеялся, – русские действительно колотят их друг друга в бане.

– И тебя колотили? – выскользнула из-под Наполеона Гера.

– Еще как! – мечтательно протянул император, – русская баня – это… Лечит от всего – и от болей в спине, и от похмелья, а главное, от насморка. В России, с ее зимами, насморк – самое страшное дело. Про это даже анекдот есть.

– Какой?

Запомните золотое правило! Во время секса тот, у кого насморк, должен быть СНИЗУ!

– А при чем тут… Ах! – императрица, оказавшаяся опять ВНИЗУ, забыла и про насморк, и про русские зимы, и про русских же девок, дерущихся вениками, и о…

Увы, без волшебного Грааля тварные ипостаси громовержца и Геры не могли поддерживать скачки, которой позавидовали бы лучшие казацкие жеребцы.

– Ну, – протянула Гера, – я бы еще, конечно, ВНИЗУ полежала бы…

Тут она вспомнила один эпизод из общей с Жозефиной биографии, который, вообще-то, не собиралась раскрывать любимому человеку и богу; по крайней мере, в их первое после долгой разлуки свидание:

– А я ведь тоже с одним русским… пообщалась, пока тебя не было, милый.

Ее нежная ладошка гладила выпуклый лоб императора, поправляя мокрую прическу; вторая пропускала меж пальцев другую «укладку», пытаясь пробудить еще раз жезл, который окружали эти жесткие вьющиеся волосы. Наполеон, может, и хотел бы вскинуться, напрячь мышцы и возмущение: «Какой еще русский?!», – но громовержец внутри лишь рассмеялся, успокаивая не в меру ревнивого корсиканца. Он уже понял, кто нанес Гере визит.

– Да, – кивнула Гера, – это был он, Сизоворонкин. В костюме, сшитом когда-то мной; как гвардейский полковник он был совершенно неотразим. А главное – он был с Граалем.

– Ну и как, – расхохотался Зевс, заставляя ревниво взвывшего внутри Бонапарта заткнуться, – понравилось?

– Мне – да! – откровенно призналась богиня, чувствую, что ее старания начинают приносить какие-то плоды.

По крайней мере, одна из голов императора заинтересованно приподнялась, и напряглась, готовая выступить. Может, это упоминание о волшебном сосуде, некогда составившем нерушимый тройственный союз с Цезарем и Клеопатрой, впрыснул в жилы почти забытые ощущения всесилия?!

Громовержец, как прежде, рыкнул настоящим громом, и одним движением развернул богиню задом к себе (вспомнил, что ни он, ни Гера насморком не страдали). Вместо молнии мелькнула мысль о полубоге, действительно способная ослепить яростной ревностью любого другого земного мужчину. Но повелитель Олимпа лишь победно взревел и слился с богиней, «запевшей» в исступлении ту же победную песнь…

Все, что приносит радость, имеет право на вход без очереди.

Много позже, когда даже божеский пыл немного поутих, и они уже лишь блаженно стонали, не желая останавливаться, мысль о Лешке-Геракле, очевидно, синхронно пришла в голову обоих. Ничем иным Бонапарт ни сейчас, ни потом, до конца жизни, не смог объяснить того удивительного факта, что Сизоворонкин действительно предстал перед ними, да не один. Огромное зеркало в изголовье ложа, в котором Зевс невольно отмечал и собственную ярость, и блаженство Геры-Жозефины, вдруг подернулось дымкой, а потом осветилось так ярко, что громовержец едва не совершил тяжкий грех – чуть не оторвал рук от нежных и горячих бедер богини, чтобы прикрыть глаза. Получив по своей потной длани ладошкой Геры («Не озоруй!»), олимпийский бог открыл глаза и без всякого изумления увидел перед собой улыбающегося Алексея. А рядом с ним – в зеркале – еще шире разевал свою пасть в ухмылке братец, Аид.

Нет – этого средневекового кузнеца в кожаном фартуке на голое тело Зевс никогда прежде не видел. Но глаза, из которых до него донесло морозом, которого он не видел даже в России, он узнал. Даже прежде того, как они выгнали из него весь любовный жар и наступившее, наконец, блаженное томление.

Первое января.

Объявление бегущей строкой: «Снятие похмельного синдрома материалом заказчика!».

Вообще-то в этом анекдоте Зевс почти ничего не понял; но прочувствовал – всем телом, заледеневшим от «братского привета» – практически полностью; кроме малой его части, находившейся сейчас в теплой норке, в… в общем, понятно где. А вот Гера ничего, по-прежнему пылала жаром, и даже хлопнула в очередной раз ладошкой по руке громовержца, которую тот вознамерился было отъять теперь уже от нежной поясницы, чтобы приветственно помахать и братцу, и Сизоворонкину, и каким-то девицам, которые выглядывали из-за плеча Аида-кузнеца, и на которых одежки было даже меньше, чем на нем.

Брату, в далеком прошлом повелителю Царства мертвых, никто не помешал махнуть заскорузлой ладонью, в которой была зажата какая-то черная плоская вещица. Такая же, но уже серебристая, была в руке Лешки-Геракла. Он ткнул эту безделушку чуть ли не наружу зеркала, и что-то прокричал. Увы – звуки волшебное стекло не пропускало. Тогда полубог, точнее, теперь уже полноценный, хоть и неопытный бог, постучал по этой коробочке и подмигнул заговорщицки, словно хотел сказать, подобно Карлсону, который живет на крыше: «Я улетаю, но скоро вернусь!».

Зеркало одним мгновением вернуло себе прежний вид, а именно – ошарашенную физиономию громовержца, да довольное, и немного нетерпеливое лицо Геры. Ее нетерпение можно было понять – ведь замороженная тушка олимпийского бога сейчас отличалась немыслимой твердостью, особенно в одной, самой главной своей части, только сейчас почувствовавшей неземной холод. Одна из первых земных ипостасей громовержца – вождь, правивший племенем вонючих грязных дикарей в незапамятные времена – подсказала: палочку, даже волшебную, можно нагреть, заставить запылать открытым огнем весьма нехитрым действием – трением. И он приступил к этому действу, медленно отогреваясь и телом и душой. Не оттаивало только изумление, подстегнутое словами богини, которые она выдавливала из себя по одному, прерывая фразу хриплыми стонами:

– И кто… этот Карлсон…, и… почему… он живет… на крыше?…

Должна быть в женщине какая-то загадка. Например – где у нее талия?

У богини талия была; не такая, что ее могли обхватить две ладошки Зевса в облике французского императора, а настоящая, такая, что на ней мужские ладони помещались вольготно, даже могли погулять, сместиться чуть выше, или чуть ниже – где все было словно создано для него, для единственного мужчины в ее жизни. В какой-то момент Зевс понял, что правая ладогь уже не обхватывает нежного бедрышка; что она занята посторонним предметом, который неведомо как попал в потную, сейчас крепко сжатую длань французского императора. Богиня уже не возражала. Она ловко выскользнула из объятий Наполеона, прежде нерушимых, а теперь вместо трех конечностей использующих лишь две, из которых только одна была рукой. Жозефина первой и показала неведомую коробочку – у нее розового цвета, с какой-то забавной рожицей на корпусе. У самого Зевса коробка была черной, как и у брата. Она удобно лежала в ладони, и манила; буквально требовала своего хозяина нажать на одну из кнопок, которыми была усеяна лицевая сторона артефакта.

Первой решилась на эксперимент Жозефина. Она сидела сейчас на ложе, скрестив ножки по-турецки так хитро и вызывающе, что император опять возбудился – без всякого Грааля. А потом вздрогнул, и забыл про вожделение, когда нежный пальчик утопил кнопку и безмерно чужой, хоть и вполне милый женский голос возвестил из коробочки:

– Абонент находится вне зоны действия сети…

Последующий дни, месяцы и годы пролетели, как одно мгновение – для Зевса. Побежденный, подавленный император, был сослан на остров Эльба, где, конечно же, не мог вести жизнь, которая приличествовала бы человеку и богу, покорившему всю Европу. Но Зевсу было все равно – ведь Жозефину, точнее Геру, что так рвалась с ним в изгнание, русский государь не отпустил из Парижа. Он оставил ей дворец; повелел окружить бывшую императрицу почетом и уважением, но… ей ничего этого не было нужно. Ей был нужен любимый человек, вернее бог. И если встреча с ним в этой реальности была невозможна, значит… надо было быстрее устремиться в следующую! Через месяц после знаменательного свидания Жозефина, истинная императрица Франции, умерла. Скорее, сама отправилась в свое, отнюдь не последнее, путешествие – к новой встрече с возлюбленным богом.

А Зевс воспринял эту трагическую новость безучастно – в отличие от Наполеона Бонапарта. Земная сущность олимпийского бога металась в отчаянии; потом, победив слабость, вырвалась обратно во Францию, даже захватила Париж. Но того огня, что пылал в корсиканце с самого рождения, уже не было. Его вторая ипостась – бог-громовержец – безучастно наблюдала за собственными потугами; ничуть не огорчилась новому поражению и новому изгнанию. Теперь единственное, что грело сердце бога, была черная коробочка, с которой он не расставался.

И пришел день, когда он понял: «Пора!». Наполеон уже не вставал с постели, сотрясаемый ужасными приступами неведомой болезни. Что-то подобное когда-то очень давно испытывал Александр Великий.

– Яд, – безучастно размышлял Бонапарт, – опять яд. Надо успеть… успеть нажать на кнопку, прежде чем остановится сердце.

Палец уже не отрывался от этой кнопки – самой большой на коробке. Он готов был нажать на нее, когда сердце в груди вдруг забухало громко и медленно – словно колокол на колокольне главного храма Москвы, которую он когда-то повелел сжечь. Кнопка утонула в своем гнезде сама – прежде, чем палец императора сделал свое последнее осознанное движение. В комнату, где кроме умирающего Бонапарта был только старый, преданный слуга, сейчас разинувший рот в изумлении, ворвался жизнерадостный голос Сизоворонкина – бухгалтера и бога информатики:

– Здорово, громовержец! Живой еще! Если не помер, записывай. Ну, или запоминай, если записать не на чем: «Россия, город Рублевск, ресторан «Лагуна». Жду тридцать первого декабря – в Новый, две тысячи семнадцатый год. Точнее, ждем! Все – пока, мне еще столько звонков надо сделать…

Коробочка запищала долгими гудками, но великий император этого уже не слышал. Наполеон умер, улыбаясь, и совсем не страшась новой поездки в Россию. Ведь там, через двести лет, Гера – его абонент – точно будет в зоне действия сети…

2. Два брата-акробата

Эпизод первый: Ноев Ковчег

Худенький чернявый паренек ловко увернулся от подзатыльника, которым его попытался наградить дружок-одногодок, которого обычно называли Хамом. И это было неудивительным – такой вот тычок, который сегодня не удался, был для него обычным делом. Прозвищем вместо имени обзавелись двое из четверки неразлучных друзей. Неразлучных, естественно, в свободное от домашней работы время. Годы, когда они были босоногими мальчишками, и с утра до вечера пропадали в колючих зарослях и пещерах, которыми был испещрен морской берег, пролетели удивительно быстро. От них остались разве что детские мечтания, да эти самые клички. Парня, что мечтательно смотрел на спокойное море, все называли Ноем. Этим унылым прозвищем его наградил все тот же Хам.

Мечтой юного пастуха – а он привычно пригнал невеликую отцовскую отару к морю – было стать мореходом. Причем, не таким рыбаком, которые с утра до вечера подставляли изъеденные солью плечи и спины безжалостному солнцу в своих утлых лодках, не уходивших от берега дальше пределов видимости, а… здесь его мечта спотыкалась о неизведанное. В своих снах паренек видел неведомые суда – громадные и прекрасные; с развевающейся над ними белоснежной кипенью облаков удивительно правильной формы. Потому он и ныл перед отцом, просясь в ученики к отцу Хама, старому рыбаку. На что неизменно получал в ответ:

– Не ной!

Так он и стал Ноем. Двое других приятелей остались с именами, полученными при рождении – Сим и Иафет. Они держались чуть позади Хама, и сейчас приветливо, а скорее как-то предвкушающе усмехались, явно намекая на очередную каверзу дружка, пропавшего из поля зрения пастуха. Ной резко повернулся, но поздно! Крепкие руки приятеля дернули его набедренную повязку к низу, и парень застыл под ласковым морским ветерком совершенно обнаженным. Иафет протяжно просвистел – удивленно, а больше того завистливо. Завидовать было чему. Настолько, что Ной горделиво развернул плечи, и одарил весь белый свет, который для него и его племени ограничивался островом средних размеров, словами, непроизвольно вырвавшимися изо рта:

– Доктор, мне шестнадцать лет, а у меня член длиной тридцать сантиметров. Это нормально?

– Конечно, нормально. В твоем возрасте все врут.

Тот же Иафет несмело хихикнул, а задира Хам в изумлении спросил:

– Что за странные истории ты рассказываешь, Ной? И что это за сантиметр?

– Да, парень! Кто тебе рассказал этот анекдот?