Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога

– Мы римские патриции, трижды рожденные, – провозгласил парень, оказавшийся эталоном цивилизованности – для своего времени, конечно.

– Трижды?! – поразился профессор, который свой наручный переговорник так и не привел в рабочее состояние.

На него с изумлением посмотрели с римляне, и русские разведчики. А Алексею Александровичу было не до объяснений. Он сам едва не открыл рот, пораженный приключениями этих молодых людей. Молодых по внешнему виду, но проживших, на самом деле, несколько жизней, полных невероятных приключений.

– Марк Туллий, сын Гая, Марцемин, – представился римлянин, – в первой жизни Борис Левин, пенсионер из Хайфы, Израиль.

Теперь изумлению русских не было пределу. Первым оправился от шока командир.

– А меня ты не узнаешь, сержант? – совершенно будничным голосом, словно не было недавней драмы, словно не он лепил из неподатливой пластмассы обелиск двоим влюбленным, ушедшим из жизни – Борису и Светлане Левиным.

– А ты не Света Кузьмина? – немного дрожащим голосом спросила Оксана Кудрявцева у девушки, прижавшейся вдруг всем телом к спине Марка.

– Командир? – неуверенно узнал Туллий-Левин, – командир!

Он подскочил к Кудрявцеву и схватил его в свои железные объятья так, что полковника совсем не стало видно.

– Командир! – повторил он, счастливо оглядываясь, – вы ведь все остались там, во взорвавшейся пещере!

– Стоп! – остановил вырвавшийся наконец на свободу из дружеских объятий Кудрявцев Анатолия и профессора с Марио, – давайте найдем местечко поудобнее и там все обсудим – с чувством, с толком, с расстановкой…

Глава 5. Борис Левин. Трижды рожденный

Целый район Хайфы был погружен в темноту. Конечно, кое-где мелькали яркие лучи фонарей; негодующих человеческих голосов практически не было слышно – в три часа горожане предпочитали спать. А утром их ждал обычный комфорт и уют, которые без электричества невозможно было представить. Вот этим благом Барух и готов был одарить земляков.

– Да будет свет! – его рука решительно перевела толстый рычаг, увенчанный диэлектрической рукоятью в положение «Включено», и… ничего не произошло.

То есть, произошло много чего – удивительного, даже фантастического, но к электричеству это не имело никакого отношения. Барух Левин вдруг ощутил себя полулежащим на мягком диване перед столиком, чья уставленная яствами столешница располагалась на такой высоте от пола, что было чрезвычайно удобно брать эти самые яства рукой. А она сама протянулась вперед, ухватившись (без всяких вилок и ножей, кстати) за ножку какой-то экзотической птицы. И только когда пальцы ощутили теплую мякоть птичьего мяса, Левин понял, куда он попал, наверное пораженный насмерть током – в райские кущи, которые ждали каждого правоверного мусульманина. По ошибке, конечно – никаким мусульманином сам Барух не был, он и Тору-то признавал постольку-поскольку. Веру надо впитывать с молоком матери, да первыми наставлениями отца, а Барух – тогда еще Борис Левин – родился и вырос в Советском Союзе; служба в Армии – в Афганистане – еще больше отдалила его от Бога, на каком бы языке не произносились имена его пророков.

Он откусил тающее во рту мясо, еще раз подумал, что еврейский рай никак не мог выглядеть подобным образом, и поменял положение тела, освобождая вторую руку, на которую опирался до сих пор. Эта рука тоже нацелилась сама – на кувшин, в котором явно было что-то, способное смочить пересохшее горло. Барух едва не подпрыгнул, когда из за спины вдруг протянулась другая рука – чужая (у него самого третья не выросла, хотя сейчас Левин ничему не удивился бы); эта рука перехватила кувшин, и вот уже тонкая струя темно красной тягучей жидкости заполнила бокал, который недавно уже кто-то опорожнил.

– Целлариус, – вдруг возникло в голове слово, которое словно взрывом гранаты разнесло по полумраку этой богато украшенной комнаты его притязания на райские кущи, – целлариус, собачий потрох, разносчик вин и напитков, который посмел налить вино в использованный бокал.

В груди стал зарождаться гнев, который должен был тут же опрокинуться на голову проштрафившегося раба наказанием; перед глазами мелькнула картинка длинной плети, рвущей нежную кожу со спины паренька, и тут же он очнулся от чужих жестоких грез. Это не он, бывший сержант, а ныне простой электрик небольшого израильского городка, думал так! Это хозяин апартаментов, в которых был для него одного накрыт стол, достойный Лукулла, рассуждал так жестокосердно, и… привычно.

А еще привычно шевельнулась тень у двери – высокой и широкой, покрытой затейливой резьбой – и прокуратор (как там зовут этого распорядителя – Клеон, кажется) выступил вперед на шаг, и махнул рукой. Лицо его было богато мимикой; безо всяких слов он и распорядился и сменой посуды, и обещанием скорой расправы над провинившимся рабом и…

Бесшумной тенью мелькнул апалекта, убирающий со стола. А рядом уже застыл с чистой посудой структор, готовый придать пиршественному столу первозданный вид.

Борис между тем перестал удивляться, хотя за пятьдесят два года прожитой жизни такого фортеля судьба ему еще не выкидывала.

– Если это сон, или кома в госпитале Хайфы, надо насладиться по полной. Кстати, – оглянулся он, отпив глоток подогретого вина, сдобренного пряностями настолько, что первоначального букета невозможно было различить, – тут ведь накрыто на несколько персон. И кого это мы ждем? Кто вместе со мной будет пить это великолепное, хотя и испорченное немного пряностями вино, есть это жаренного павлина, или этих рябчиков, искусно уложенных на блюдо целой горой. Что интересно – буржуев еще нет, а рябчики – пожалуйста.

Он схватил с самого верха одну маленькую тушку и… сжевал ее целиком, с костями, которых не ощутил. А может там их и не было?

– А это что? Устрицы? Никогда не пробовал… Мда… Все таки мясо лучше. Да! – о гостях! Может это будут гурии, раз уж мы заговорили о рае?

У двери опять шевельнулся Клеон. Барух махнул рукой – этот жест был привычным, а значит не его, не левинский, и означал он: «Говори!»

– Господин мой, Марк Туллий, – густым, хорошо поставленным голосом провозгласил прокуратор, – прибыли гостьи твои, которые согласились разделить трапезу с тобой..

Левин едва не поперхнулся нежнейшим паштетом; Клеон говорил на древней латыни, и Барух его прекрасно понимал. Для пробы он, откашлявшись, произнес совсем коротко: «Кто?»

Раб у двери (высокопоставленный, но все таки раб) если и удивился забывчивости хозяина, виду не подал, и так же торжественно произнес:

– Терентия Квинтилла, дочь Августа, и Ливия Терция, дочь Сципиона.

Девушки – а это, судя по именам и нарядным девичьим столам – были дочери знатных патрицианских родов, словно ждали этих слов; они действительно прозвучали как приглашение. И молодые патрицианки вплыли в залу с гордо поднятыми головами. Осанку эту матери ставили дочерям с самого раннего детства; научиться простолюдинке за день, или даже год было нереально. Это были лучшие дочери своего народа – для этого времени, а Левин в своем сне попал, как он помнил из учебника истории древнего мира за пятый класс, в этот самый Древний мир. Древний им, если точнее. Во времена Цезаря, Суллы, или того самого Лукулла. Или Спартака, который, может быть, громит сейчас римские легионы.

– Нет, – отметил он памятью хозяина дома, вскакивая навстречу гостьям, – никакого восстания еще не было. Хотя имя Спартак достаточно известно.

Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:

– Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…

Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой – там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.

– Черт возьми, – он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, – что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет – не скажешь, барышня?

Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы – кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!

– Двадцать, не больше, – на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.

– Как?! – воскликнула пораженно Теренция Квинтилла – не менее чисто на языке Пушкина, – вы говорите по-русски?

Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым:

– Давайте знакомиться по-настоящему. Может вместе поймем, что за ерунда тут творится. Я Барух… точнее Борис Николаевич Левин; родился в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Самарканде; русский еврей. В девяносто втором эмигрировал в Израиль, работаю… работал в Хайфе электриком. Сейчас изображаю здесь хозяина дома – патриция Марка Туллия.

– А я Света; Светлана Кузьмина, тоже шестьдесят третьего года рождения. Учительница начальных классов из Вологды. Как попала сюда, не знаю. Ощутила себя в облике этой самой Ливии, после того, как, – девушка помялась, но все таки решилась продолжить, хотя видно было, с каким трудом она выталкивает из себя слова, – после того, как прыгнула с седьмого этажа, в окно собственной квартиры. Сама.

Она с непонятным вызовом посмотрела на Бориса, и тот смутился, пробормотал негромко:

– Были причины?

– Нет, – все с таким же вызовом отрезала Светлана, – не было причин ни умирать, ни жить. Ничего впереди не было – ни любви, ни одного родного человека. Только одиночество и зов бездны. Вот я и поддалась этому зову.

Она уставилась на Бориса своими огромными глазищами, и парня (а как еще его называть, двадцатилетнего?) словно объяло теплым облаком нежности – той самой, которую девушка копила всю жизнь.

– Эй, – достучалась до его сознания откуда-то издалека вторая девушка, – а мне представиться можно?

– Давай, – очнулся Борис, все еще пребывая в необыкновенно приподнятом состоянии духа.

– Я Жадова, Ирина Васильевна, окончила консерваторию по классу фортепиано; работала в музыкальной школе, в Самарской области. Тоже, как бы это сказать…

– Одинокая, и без всяких шансов, – подсказал Борис, и смутился от собственной резкости.

А Ирина не обиделась, кивнула: