Первые искры

Плюнув на здравый смысл, я достал из кармана свой многострадальный смартфон, включил его, нашел в галерее фотографию сестры.

– Вот такой портрет, – сказал я и показал на золотой (скорее всего, конечно, позолоченный) медальон. – Вот сюда.

Мужчину появление высоких технологий на прилавке не смутило. Он подвинул смартфон к себе, несколько секунд вглядывался в лицо на экране, потом кивнул:

– Харашо, – сказал он. – Втарая палавына?

До меня дошло, что в медальоне есть место для двух картинок. Я лихорадочно задумался…

– Вот ты где! – рявкнула Талли и схватила меня за руку. – Как ребенок, честное слово! Идем! Торги сейчас начнутся.

– Постой! – крикнул я, но Талли было не остановить. Да уж, она-то точно, в отличие от меня, хлюпиком не была. Тащила, как сущий трактор.

Я беспомощно вытянул руку в сторону уменьшающегося прилавка. Смуглый мужчина со всё таким же серьезным и невозмутимым лицом поднял руку в ответ. Странным образом этот жест меня успокоил.

Глава 11

Рынок рабов размещался в дальней части обычного рынка и представлял собой огороженную круглую арену, по периметру которой толпились состоятельные граждане. Талли, нисколько не смущаясь тем, что самая бедная дама из собравшихся одета раз эдак в сто богаче неё, протолкалась к самому ограждению и меня приволокла за собой.

Я чувствовал себя неуютно и беспомощно. Не помню, когда в последний раз расставался со смартфоном, и уж тем более оставлял его в чужих руках… С разблокированным экраном…

– Сейчас будет веселуха! – жарко дышала мне в ухо Талли. – На торгах вечно какая-нибудь история. Если повезет, можно раба и бесплатно заполучить, главное ушами не хлопать.

А вот интересно, сообразит ли «партрэтыст», что такое «свайп»[1]? А если сообразит? Что он обо мне подумает? Меня, может, уже городская стража разыскивает… Ой, дурак…

– Начинается! – дернула меня за руку Талли.

На середину арены вышел толстяк с огромной золотой цепью на шее и золотыми перстнями на каждом пальце. Толстяк улыбался во весь рот. Рот был заполнен кривыми желтыми зубами. Видимо, золотые ставить тут ещё не научились. Толстяк вёл на тонкой стальной цепочке невзрачную девочку лет шестнадцати. В моём мире из нее можно было бы сделать красавицу при помощи косметички и получаса времени. Здесь же она выглядела, как… Никак. Пройдешь мимо и не заметишь.

– Мам, давай эту! – услышал я слева капризный голос и повернул голову.

Паренек примерно моего возраста, тоже в сером плаще, теребил высокомерную даму, которая стояла, так вскинув голову, что, наверное, вообще ничего, кроме птичек, не видела.

– Здравствуйте, дамы и господа! – попытался исполнить нечто вроде поклона толстяк. – Рад приветствовать вас. Не буду злоупотреблять вашим вниманием, мы все тут не для разговоров собрались. Первый лот – юная, похожая на нераспустившийся цветок, Ганла. Умеет хлопотать по хозяйству, прекрасно вышивает и готова постичь тонкости науки любви под вашим руководством.

– Пойдёт, нет? – деловито осведомилась Талли. – В начале постоянно самых ущербных ставят, вряд ли цена сильно взлетит.

– Один серебряный, – лениво сказал кто-то с противоположного края арены. Толстяк тут же повернулся и учтиво поклонился первому поставившему.

– Мам, ну ма-а-ам! – продолжал канючить парень рядом, так мерзко, что у меня даже зубы свело.

– Нет, Ямос, – снизошла, наконец, до ответа женщина, и от её гнусавого голоса мне захотелось убежать. – Девочка будет отвлекать тебя от учебы. Мы возьмем раба-мужчину.

– Я не хочу мужчину, мам!

– Тебе и не нужно его хотеть. Тебе нужен раб, который будет о тебе заботиться. Закончили разговор.

Н-да… Чего-то я аж посочувствовал этому Ямосу. Я бы тоже предпочел сам о себе заботиться, чем терпеть рядом какого-то мужика. Хотя, может, у меня просто недостаточно рабовладельческое мышление.

Пока я сочувствовал Ямосу, Ганлу продали. Тому самому дядьке, который дал «один серебряный». Кстати, вот интересно, кто там «серебряный»?

Местная валюта. Дилс – медная монета. Сотня дилсов – гатс, серебряная монета. Сотня гатсов – солс, золотая монета.

Буквы растаяли быстро, и я успел заметить, как Ганла расплакалась, пока толстяк отстегивал цепочку. Ошейник, видимо, шел в подарок.

– А откуда берутся рабы? – спросил я Талли.

– Мамки рожают, – отозвалась та, но, поймав мой укоризненный взгляд, поморщилась и объяснила: – Кто за долги в рабство попадает. Кто по дурости. Эта убогая наверняка семье помочь хотела, думала хоть золотой выручить. А отдалась за гатс. Плюс еще толстяк процент снимет.

Теперь я понял, почему она плакала, и мысленно обругал себя за тормознутость. Мы бы могли выкупить её и подороже… Но с другой стороны, мы-то её, по сути, убили бы потом, а у этого хозяина она, может, до старости доживёт.

– Без шансов, – заявила Талли, видимо, проследив ход моей мысли по лицу. – Если неделю переживет – считай, повезло. Этот садист ни одного торга не пропускает, откуда только деньги берутся.

Я посмотрел на омерзительного лысого хмыря, похожего на вампира из древних черно-белых ужастиков. Он поглаживал Ганлу по голове когтистой лапой и что-то ей нашептывал на ухо. Бедняжка старалась крепиться. А может, просто не поняла или не поверила до конца, в какой кошмар угодила по собственной воле.

Толстяк тем временем вывел на поводке здоровенного усатого парня, который так неуместно улыбался, будто он был тут хозяином положения.

– Дамы и господа – Танн! – провозгласил толстяк. – Танн может выполнять любую тяжелую работу, сносит любые неудобства, главное не давать ему пить. За десять гатсов вам не найти лучшего раба!

– Даю десять! – дрожащим голосом выкрикнула немолодая женщина и покраснела, видимо, представив, как нагрузит Танна тяжелой работой и неудобствами.

Толпа понимающе заржала, а Танн, улыбнувшись ещё шире, раскрыл объятия навстречу женщине. Толстяк долбанул его по груди кулаком, что-то сказал, и Танн опустил руки.

– Одиннадцать, – вступила в торги мама Ямоса, несмотря на протестующее шипение сына.

– Одиннадцать гатсов! – завопил толстяк. – Кто больше? Вы только полюбуйтесь на эти мускулы, дамы и господа!

Он одним движением сорвал с Танна его худую рубашонку и открыл взорам публики могучий торс, достойный чемпиона мира по бодибилдингу.

– Вот это кабан! – восхитилась Талли. – Взять, что ли?

И, не долго думая, выкрикнула:

– Тридцать гатсов!

Публика ахнула. Мать Ямоса метнула на Талли гневный взгляд и назвала сорок. Женщина, которая начала торги, заявила половину солса. Страсти накалялись, а Талли, самоустранившись от торговли, хитро улыбалась. Не то просто так похулиганила, не то…

Дело кончилось тем, что Танн достался Ямосу за один золотой солс. Толстяк отдал его, несколько помрачневшего, новым хозяевам, а когда разворачивался, чтобы уйти, хитро подмигнул Талли. Вопросов я задавать не стал, для разнообразия сам понял, что к чему. Видимо, Талли имеет с толстяка некий процент за то, что взвинчивает цену.

– Просто я молодая и безродная, – шепнула она мне на ухо. – Эти снобы скорей сдохнут, чем мне уступят.

Торги продолжались. Толстяк одного за другим сбыл троих мужчин, не таких колоритных, как Танн. Они, как я понял, тоже разошлись по студентам. Тут, верно, учиться без раба – страшный позор.

Талли, великолепно чуя, когда и кому стоит переходить дорогу, несколько раз влезала в торги, пока на нее не начали поглядывать с подозрением. Опять пошли девушки, и Талли принялась толкать меня локтем. Однако не успевал я среагировать, как она, поджав губы, мотала головой. Знатные родители студенток быстро поднимали цену до двух-трех солсов, и выглядели при этом так, будто для них и десять – не сумма.

– Надо было первую брать, – вздохнула Талли. – Эх… Ну да ладно, может, в другой раз. Через месяц ажиотажа меньше будет, студенты закончатся.

Я тоже смирился с таким раскладом. Что ж, сегодня уже сделано немало. Я вышел из дома (уже называю эту нору домом!), я посмотрел на рынок рабов, понял, как это всё здесь устроено. Один маленький шаг для меня и огромный шаг для моей сестренки… Которая сейчас горит живьём в огне…