На лопате

– Я же печатать практически не умею.

– Буквы, знаешь?

– Буквы, знаю.

– Ну, вот. Они там написаны только дави, да дел-то на копейку. Лучше им все равно не найти. К тому же, пока они разберутся, пройдет полгода. За это время зайца можно научить курить, а уж рядового военного строителя с университетским образованием на машинке печатать – тем более. Это все ерунда, главное, там можно не опасаясь хранить свои вещи. Побрился, одеколоном побрызгал – жить хочется. Посылки самому получать, а не с прапором ходить и еще с ним делиться. Мало ли благ, потом поймешь. Единственно – в Управе продать нечего, на стройке материалы – живые деньги. Ты воровать-то не умеешь, на стройке делать нечего.

– Воровать не умею, это точно. Даже своего не сумел сохранить. Позавчера пропала зубная паста и щетка.

– Володя, все это мелочи. В Управе никто ничего не возьмет. Так как, согласен?

Морбинчук достал лист бумаги и авторучку.

– Специально взял с риском, что сопрут за ночь.

– Учитывая, что на все время и случай, а я жутко хочу спать, то я на все согласен. Пиши.

Морбинчук записал фамилию, имя Куликова, где учился, возраст, семейное положение.

– Ты не удивляйся, что я так расспрашиваю, придется пробивать армейскую тупорылость. А это не просто и не быстро. Тебе придется на стройке немного поработать, пока я там раскручу это дело. Не расстраивайся, потом больше ценить будешь прелести Управы. Спокойной ночи.

Морбинчук ушел. Куликов, едва коснувшись головой подушки, моментально уснул. Когда-то ветеран войны рассказывал, что однажды уснул на ходу. Тогда Куликов, как-то сомневался, а теперь понял как это, тут и без войны очень высокое нервное напряжение отключает солдата в любую свободную минуту в любом положении.

Последний день в учебной роте «духи» провели в основательно забытом безделье. Шло распределение по рабочим ротам. Сорок человек, в том числе Куликов, попали в первую роту. Примерно столько же – в третью и во вторую. Вторая рота отряда располагалась где-то на северной стороне Севастополя, о ее демократическом устройстве ходили легенды. Комбат и штаб далеко, забор низенький, полная свобода. Это конечно только легенды.

На общей поверке комбат Линевич, все время, потирая руки, произнес эмоциональную речь. Заканчивалась она обнадеживающими словами, сказанными на очень высокой ноте: «Если хотя бы один волос! Один волос!!! Упадет с головы молодого пополнения, будем сажать». Речь командира вселила в «духов» надежду на выживание. Однако, казарма живет своей жизнью, не зависящей от речей командиров. Надежды «духов» на легкую жизнь не оправдались.

Глава 3. На лопате

Первая рота

«Нет, ты будешь убирать сортир, мразь долбанная!» – прохрипел сержант, наступая на бритый солдатский затылок. Трое крепких парней помогали сержанту наводить порядок. Они пытались сунуть головой в унитаз отчаянно упиравшегося солдата отказавшегося, из каких-то своих соображений, мыть туалет. Он считал, что не его очередь. Очередь была не его и сила не на его стороне.

Грязный сапог, преодолевая сопротивление мышц шеи, медленно клонил голову к жерлу унитаза. Глова погрузилась в вонючую жижу, сержант убрал сапог и опять наступил на вынырнувшую голову. «Блатные», весело смеясь, прекратили экзекуцию. Куликов в армии уже много чего видел, но такого… От этого он, даже подзабыл зачем пришел в обширный туалет батальона и стоял как вкопанный.

Проходя мимо, сержант с улыбкой сказал: «Че профессор, удивлен методом воспитания? Не в угол же ублюдка ставить».

Куликов живо представил, что если бы он в школе, того парня, что заставлял других вместо себя дежурить при помощи старшеклассников окунул в унитаз, – Мать-моржиху, директора школы, просто Кондрат схватил бы. Ему даже, стало как-то весело от этой мысли. Он подумал: «Это защитная реакция организма на стресс».

Туалет разделен на две половины. Она занята вмурованными в бетон унитазами, а другая двумя рядами умывальников. Туалет часто становится ареной сведения счетов или просто расправ над непокорными. На вечно мокром полу нередко виднелись расплывающиеся пятна крови. Обычно, кто-то стоит на стреме и отсылает пришедших в сортир по малой нужде на расположенный рядом хоздвор. Это значит, что в туалете идут очередные разборки.

В первой роте Куликов получил кличку «профессор», потому что в очках, даже те, у кого было слабое зрение, старались очки не носить, но не Куликов конечно. Ну и знания помогали. К нему часто обращались как к последней инстанции в разрешении различных споров на исторические темы. Он, к удивлению спорщиков, доказал невиновность Екатерины Второй, обвиняемой в продаже Аляски. Для солдат было открытием, что Аляску продали через много лет после смерти императрицы. Диапазон солдатских споров поражал, так же как и неосведомленность спорщиков.

В первой роте «духов», без видимых причин не били. Ради развлечения вечерами устраивали «взлет-посадку», но как-то вяло, в основном по пьянке и без особой злобы.

В первый же день при переводе «духов» в первую роту после отбоя часов в 12 ночи, как обычно приехала с работы вторая смена. День у них был удачный. Продали налево почти целый грузовик кирпича. Севастополь активно строился, а стройматериалы были в дефиците, поэтому обладали повышенной ликвидностью. Вот на вырученные средства парни и выпили. Приехали на Горпищенка, а тут новость «духи» пришли. Это радость, значит дембель, стал ближе и как же после удачного дня не покуражится.

– «Духи, подъем!», – Услышал Куликов пьяный голос.

«Началось, в колхозе утро», – подумал Куликов, решая задачку что делать? Для себя он ее давно решил, жить по уставу, который он читал, а в эти игры с дедовщиной не играть.

Накануне в казарме прорвало трубы отопления. Холод заставлял укрываться одеялом с головой и согреваться собственным дыханием. Лежа под одеялом, Куликов слышал, как заскрипели кровати и зашлепали по полу голые пятки «духов». «Может быть это непорядочно, слово то какое-то неподходящее, – мелькнула в голове мысль, – прячусь как страус под одеялом, когда издеваются над людьми, – решал Куликов нравственную задачу. – Хорошо, сейчас встану и скажу, что, мол, все люди братья, прекратите баловаться. Давайте жить дружно. Идиотизм. В лучшем случае побьют, и никто не заступится. Жаловаться командирам, бесполезно и себе же дороже. Стукачей в казарме ненавидят все – от „авторитетов“ до последних чмошников. Завернут в одеяло и выбросят в окно так было… Ладно, вариантов, два: вступить в переговоры, если поднимать станут, прочитать им проповедь о священном долге службы в армии, что мы братья по оружию, которого у нас нет, и если завтра война мы все как один… Это может сработать, потому что для них это магические слова телевизора и они могут завораживать. Если нет, вариант второй: устроить тут Фермопильскую битву. В проходах мало места и шансов больше у одного против нескольких и дужка кровати снимается…».

– А этот че лежит? – прервал размышления Куликова голос у его кровати.

«Ага, что ж, вот этому придется дать первому по сопатке, а дальше видно будет», – мысленно ответил Куликов, сжимая кулаки.

– Пусть лежит, он старый как моя бабка, – сказал кто-то смеясь.

Непосредственная угроза миновала, но Куликов чувствовал – адреналин, как в детстве перед дракой.

Среди солдат и сержантов Куликов не был самым старшим. Старше был двадцативосьмилетний сержант по прозвищу Старый. Он действительно выглядел значительно старше своих лет, жизнь так сложилась и отпечаталась на лице. Для девятнадцатилетних пацанов, составлявших большинство, он казался очень старым, его так и звали – Старый или, реже, другим прозвищем Батя. Старого-Батю уважали не только за возраст, но и за пудовые кулаки.

Следующей ночью роту поднял комбат, небывалое событие. Все построились в проходе между кроватями. Линевич обошел строй, особенно тщательно всматриваясь в лица «духов». Улыбаясь и потирая руки, он сообщил, что на плацу большая лужа крови, но к его изумлению все целы, и что уж совсем для него поразительно, в части, ни одного самовольщика не обнаружено. На прощание Линевич в очередной раз пообещал, что будет сажать, чтобы потом не плакали и на него не обижались, он предупредил. Ну и в таком духе минут пять воспитывал личный состав.

Лужа на плацу действительно могла поразить воображение, словно свинью зарезали и выпустили кровь. Куликов видел эту лужу утром, спеша на развод.

На разводе комбат, как обычно, призывал хорошо трудиться, отрабатывать долги, обещал в случае чего «всех пересажать». Это Линевич говорил очень радостным голосом: «Будем сажать!», потирал руки, прохаживаясь вдоль строя на негнущихся ногах. Отработка долгов – это еще одна обязанность солдат стройбата. Так как им начислялась зарплата на некие лицевые счета в отличие от других солдат Советской армии с этих счетов погашался долг возникший сразу по прибытии на службу. В этот долг входила стоимость обмундирования, питания – сорок рублей в месяц, за белье, баню, прачечную, семь рублей – «получка» и тому подобное. К концу службы кто-то так и не мог погасить этот долг, и государство его великодушно прощало при демобилизации, а кто-то зарабатывал неплохие деньги, которые получал на руки, уходя на дембель. Все зависело от характера работы каждого конкретного солдата. Куликов в первый месяц трудов разнорабочим на стройке заработал 50 рублей, а его долг после карантина составлял более 200 рублей.

Бригада Ковтуна

На плац въехали грузовики, оборудованные деревянными будками. В будках солдаты ездят на работу. Солдаты стали вяло грузиться.

Куликов попал в бригаду Ковтуна разнорабочим. Бригада работала в самом сердце Севастополя, четвертый участок – штаб флота.

Отлынивать от работы Куликов не умел и поначалу сильно уставал. Самые грязные, малооплачиваемые работы на стройке, выполняли военные строители, среди которых львиную долю работ делали «духи» за копеечную зарплату. Деньги уходили на оплату труда гражданских рабочих, попробуй не заплати ему достойно, он уйдет, он везде требуется. Солдату некуда идти, разве что в дисбат.

Бригада в подвале строящегося дома имела в своем распоряжении бытовку с железной печкой «буржуйкой», двумя скамейками, сколоченным из досок, крепким столом и железными шкафчиками для одежды. Все более-менее ценное хранилось в этих шкафчиках. В бригаде у своих воровать было не принято. В роте без присмотра ничего оставлять нельзя – «поднимут» – украдут, значит. Бригадир сержант Ковтун сказал своим «духам»: «Все, что есть, забирайте на работу. В роте поднимут, концов не найдешь. У нас все будет в сохранности, мы у своих не воруем. Вы меня поняли, надеюсь». «Духи» еще не успели обзавестись хозяйством, и перевозить на стройку, в бытовку им было почти нечего. Куликов привез зубную щетку, пасту и станок для бритья. Все, что он приобрел в магазине на территории части взамен украденного.

Бригада Ковтуна после осеннего аврала получила передышку. За несколько дней построили деревянный забор вокруг стройки. Столбы забора добросовестно забетонировали, вечно стоять могут. Бетонирование столбов вызвало много шуток в адрес будущих поколений военных строителей, которые будут эти столбы выкорчевывать, по окончании стройки. Несколько раз в день разгружали грузовики со стройматериалами. Куликов подпирая плечом длинный швеллер, впервые увидел памятник командиру брига «Меркурий» – Казарскому. В 1829 году «Меркурий» каким-то чудом отбился от двух турецких линейных кораблей. Чудо заключалось в том, что мертвый штиль остановил турок, а «Меркурий» имел штатные весла и ушел от них. Герои особенно на море были нужны, потому что Россия, что не говори, сухопутная держава. Вот Казарский и был объявлен героем, стал флигель-адъютантом царя, и был отравлен мышьяком в Николаеве, куда приехал для ревизии тыловых складов черноморских портов. Кажется на виду памятник, а вот не замечал, не до того было. Швеллер, усилиями всей бригады опустили в бетонированную щель основания мемориала в честь героев обороны Севастополя. Переводя дух, Куликов облокотился на парапет. В дымке виднелась Северная сторона, серые военные корабли в бухте, совсем рядом колоннада Графской пристани, Нахимов на постаменте. «Странно, – подумал Куликов, – почему адмирал Нахимов стоит спиной к морю?». «Эй, Куликов. Пошли» – позвал Ковтун. – Работа не ждет». Куликов обернулся на голос и подумал еще про адмирала, а не про работу: «Вероятно потому, что Россия, держава сухопутная и даже адмирал душой в море, но с оглядкой на сушу».

Бригадир Ковтун показался Куликову справедливым человеком. Он собрал с «духов» деньги, не хочешь или нет денег – не проблема. Купил в буфете штаба колбасы, булочек, сигарет – кто что заказал. Себе ничего не взял. Предупредил – без разрешения никуда не ходить. В обеденный перерыв провел экскурсию по окрестностям стройки. Показал гастроном, Владимирский собор с именами адмиралов Лазарева, Корнилова, Истомина и Нахимова на черных мемориальных плитах, вмонтированных в стены собора, памятник Ленину и ларек, где всегда есть мороженое. «Особенно опасайтесь патрулей, их тут как конь навалил», – сказал Ковтун под конец обхода.

Обедать солдат возили в часть на Горпищенка, когда были деньги, подкреплялись в бытовке пирожками или колбасой из гастронома, тогда в гастрономах еще была колбаса. Жизнь после голодного карантина стала приобретать для «духов» краски.

Куликов смотрел на невиданное им зрелище крупного военного корабля, входящего в бухту и поэтому пришел в бытовку позже других.

Ковтун буднично спросил:

– Где ты был?

– Девочек на набережной рассматривал, пошутил Куликов.

– Не ходи никуда без спроса. Попадешь в комендатуру, мне по башке дадут. А девочек, тут этого добра навалом. Подожди, летом слюной изойдешь. Бабы косяками ходят, почти голые. – Ковтун, очень ловко орудуя ножом, если учесть отсутствие большого пальца на правой руке, отрезал кусок хлеба и положил на него толстую шайбу колбасы. Еще до армии Ковтун отхватил палец циркулярной пилой, поэтому в принципе здоровый молодой человек и попал в стройбат. «Грамм сто с лишним», машинально на глаз взвесил колбасу Куликов.

– Садись, ешь, – сказал Ковтун, подавая увесистый бутерброд.

– Спасибо.