Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни

Александр Иванович Полежаев, как известно, был побочным сыном богатого пензенского помещика и приписан к саранскому мещанскому обществу. Одиннадцати лет Полежаева отвезли в Москву в один из модных пансионов, а затем он поступил в Московский университет, где жизнь его протекала в кутежах и разгулах с товарищами. Нужно сказать, впрочем, что это была обычная студенческая жизнь того времени, и в этом отношении Полежаев ничем не выделялся из среды своих товарищей-студентов. Беда грозила ему с другой стороны, откуда он ее не ожидал.

В бытность свою в университете Полежаев начал писать и печатать свои стихотворения, которые сразу отвели ему не последнее место между поэтами пушкинской школы. К сожалению, не все его произведения были удобны к печати. В июне 1826 года, когда двор находился в Москве для торжества коронации, по рукам стала ходить рукописная юмористическая поэма его “Сашка”, заключавшая в себе множество строф очень нескромных, полных цинизма и смелых выражений. В другое время шуточная поэма, быть может, и не обратила бы на себя особенного внимания, но в половине 1826 года, в мрачное время, последовавшее за событиями четырнадцатого декабря, когда каждому слову придавалось распространенное значение и политический характер, дело приняло совсем другой оборот: поэма было доведена до сведения императора Николая Павловича.

Дальнейший ход дела, по рассказу самого Полежаева, был следующий:

Однажды ночью, часа в три, ректор разбудил Полежаева, велел ему одеться в мундир и сойти в правление. Там его ждал попечитель, который без всяких объяснений пригласил Полежаева в свою карету и увез к министру народного просвещения. Министр повез его в кремлевский дворец. Несмотря на то, что был только шестой час утра, приемный зал был наполнен придворными и высшими сановниками. Когда Полежаева ввели в кабинет государя, император стоял, облокотившись на бюро, и разговаривал с министром; в руке его была тетрадь. Он бросил на вошедшего испытывающий взгляд и спросил:

– Ты ли сочинил эти стихи?

– Я, – отвечал Полежаев.

– Вот! – продолжал государь, обратившись к министру. – Вот я вам дам образчик университетского воспитания, я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух, – прибавил он, обращаясь снова к Полежаеву.

Волнение Полежаева было так сильно, что он не мог читать. Взгляд государя неподвижно остановился на нем.

– Я не могу, – сказал Полежаев.

– Читай.

Это вернуло ему силы, и Полежаев бегло дочитал поэму до конца. В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза.

– Что скажете? – спросил государь по окончании чтения.– Я положу предел этому разврату, это все еще следы, последние остатки: я их искореню. Какого он поведения?

– Превосходнейшего, ваше величество, – ответил министр.

– Этот отзыв тебя спас, – сказал государь, – но наказать тебя надобно для примера другим. Хочешь в военную службу?

Полежаев молчал.

– Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что же, хочешь?

– Я должен повиноваться, – отвечал Полежаев.

Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав: “От тебя зависит твоя судьба, если я забуду, то можешь мне писать”, – поцеловал его в лоб.

От государя Полежаева свели к Дибичу, который жил тут же, во дворце. Дибич спал; его разбудили; он вышел, и, прочитав бумагу, спросил флигель-адъютанта:

– Это он?

– Он, ваше превосходительство.

– Что же, доброе дело, послужите, может быть дослужитесь и до фельдмаршала.

От Дибича Полежаева свезли прямо в лагерь и определили в Бутырский пехотный полк унтер-офицером с правами личного дворянства, приобретенными образованием.

С этого времени начинается новая жизнь Полежаева, – жизнь, к несчастью, полная суровых и непрерывных испытаний, которые окончательно сломили силы молодого человека и привели к преждевременной смерти.

Ошибкой было определение Полежаева в полк, стоявший в самой Москве, где все напоминало ему прежнюю бесшабашную жизнь и где он поминутно мог натыкаться и на товарищей, и на лиц, знавших его в ином положении. Очутившись в чуждой ему среде, с ее своеобразным складом жизни, выбитый из прежней своей колеи, Полежаев не имел в себе достаточно воли и нравственных сил, чтобы найтись в этих новых для него условиях, так как, очевидно, смотрел на свое определение, на военную службу, только как на суровое наказание за шаловливую вольность своей юношеской музы, а не как на возможность, примирившись со службой, продолжать свою жизненную дорогу на этом поприще. Личное свое поведение Полежаев, очевидно, относил к области своей собственной воли, а потому и в мундире солдата продолжал разгульный образ жизни студенческого бурша. Военное начальство смотрело, однако, иначе и, не имея возможности скрывать его поведение, аттестовало дурно. По всей вероятности, это и было причиной, почему два письма Полежаева к государю остались без ответа. Тогда Полежаев бежал из полка, чтобы лично подать новую просьбу. Одумался ли он и вернулся назад добровольно или был доставлен в полк как дезертир, – об этом говорят различно, но так или иначе, а Полежаев был предан военному суду, который, по принципам, не входил в рассмотрение психологических причин, вынудивших совершить проступок, а просто за самовольную отлучку определил разжаловать Полежаева в рядовые с лишением дворянского достоинства. Этот приговор, ставивший Полежаева уже под ферулу телесных наказаний, окончательно разбил надежды и жизнь молодого поэта. Неправы те, которые говорят, что ему, будто бы, не было более выхода. Выход мог бы быть в неуклонном, добросовестном исполнении обязанностей и в хорошем поведении; но, к сожалению, Полежаев впал в мрачное отчаяние, безрассудно наделал дерзостей фельдфебелю, снова бежал, был пойман и, по строгости тогдашних военных законов, подлежал уже действительно прогнанию сквозь строй и наказанию шпицрутенами. Он сознавал это и, ожидая приговора, решился даже на самоубийство.

Последний день
Сверкал мне в очи.
Последней ночи
Встречал я тень,
И в думе лютой
Все решено;
Еще минута —
И … свершено.

Но от позорного и страшного наказания избавило его на этот раз великодушие императора Николая Павловича. Полежаеву вменили в наказание только долговременный арест и перевели из Бутырского полка в Московский, находившийся к той же бригаде. К этому времени и относится прекрасное стихотворение Полежаева “Провидение”:

Я погибал,
Мой злобный гений
Торжествовал.

Московским полком в то время командовал полковник Любавский, человек добрый и просвещенный, который принял живое участие в судьбе Полежаева. Но это уже запоздало. Полежаев, потерявший последние душевные силы, при недостатке характера и воли, неудержимо стремился вниз по наклонной плоскости. Напрасно говорят, что сослуживцы сторонились от него ввиду его прошлого. Не это прошлое, а настоящее поэта было тому причиной. Белинский недаром говорит, что Полежаев к своей поэтической известности присовокупил другую известность, которая стала проклятьем всей его жизни, причиной ранней утраты таланта и преждевременной смерти. Да он и сам говорит о себе:

И я жил – но в жил
На погибель свою…
Буйной жизнью убил
Я надежду мою…
Не расцвел – и отцвел
В утре пасмурных дней;
Что любил, в том нашел
Гибель жизни своей.

Все это не могло не отражаться и на его произведениях. Особенность его поэзии состоит в том, что она почти всегда была тесно связана с его жизнью, а жизнь его представляла грустное зрелище талантливой натуры, подавленной дикой необузданностью страстей. Лучшие его произведения были не что иное, как поэтическая исповедь его безумной судорожной жизни. Можно удивляться только, как в светлые минуты душевного умиления Полежаев еще обретал в себе столько тихого и глубокого вдохновения, чтобы так прекрасно выразить одно из величайших преданий евангелия, “Грешница”, или написать “Песнь пленного ирокеза” и тому подобное.

В марте 1829 года, то есть на третий год солдатской службы Полежаева, четырнадцатая дивизия, в состав которой входил Московский полк, отправлена была на усиление Кавказского корпуса, по случаю турецкой войны, и таким образом Полежаев вместе с полком попал на Кавказ. В военных действиях ему, однако, не пришлось участвовать; только вторая и третья бригады посланы были в Грузию, а полки Московский и Бутырский расположились на правом фланге для обороны Кубанской линии. Полежаеву пришлось стоять в Александрии, между Пятигорском и Ставрополем, в местности, недавно служившей ареной кровавой деятельности Джембулата. Дымилась еще сожженная им Незлобная, лежали в развалинах казацкие хутора, – но туча уже пронеслась, и по Кубани царствовало сравнительное спокойствие. Вот как рисует перед нами картину этого затишья сам Полежаев:

Молчаньем мрачным и печальным
Окрестность битв обложена,
И будто миром погребальным
Убита бранная страна.
Бывало, бодрый и безмолвный
Казак на пагубные волны
Вперяет взор сторожевой:
Нередко их знакомый ропот
Таил коней татарских топот
Перед тревогой боевой.
И вот толпой ожесточенной
Врывались злобные враги
В шатры защиты изумленной —
И обагряли глубь реки
Горячей кровью казаки.
Но миновало время брани,
Смирился дерзостный джигит,
И редко, редко по Кубани
Свинец убийственный свистит.