Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни

День, начавшийся для нас так неудачно, закончился полным торжеством русского оружия, показавшего насколько ничтожны перед ним все силы Осетии. Тем не менее, Абхазов, недовольный поведением в бою сводного батальона, вошел в подробное расследование всех причин, вызвавших неудачу. Причины эти, как оказалось, лежали в личных свойствах самого батальонного командира. Майор Шлыков принадлежал к числу тех нервных натур, которые, при всех своих прекрасных качествах, не могут быть терпимы в военной службе как люди безусловно вредные, не умеющие в виду опасности справляться с собой. Абхазов понял это своей прямой, честной душой и, обвиняя более всех самого себя в недостаточном знакомстве с характером своих подчиненных, ограничился, по отношению к Шлыкову, следующей оригинальной мерой.

Ходатайствуя о награждении отличившихся офицеров, он представил и наградный список майора Шлыкова, прописав в графе “за что представляется” следующую аттестацию: “Сорокового егерского полка майор Шлыков двадцать шестого на двадцать седьмое июля со сводным батальоном был послан занять первую высоту над Ларсом, но дурно исполнил это поручение. Он сам удалился от назначенного пункта и слишком удалил стрелков своих, которые, два раза подкрепленные пехотой и казаками и, наконец, горным единорогом и кегорновой мортирой, не могли остановить нападение и вынуждены были ретироваться в беспорядке. Здесь майор Шлыков не только не оказал храбрости, но закрылся против пуль шинелью – и в этом состояли все его действия и распоряжения”. Затем в графе “к какой удостаивается награде” значилось: “В награду за таковой подвиг, по мнению моему, он заслуживает при первом случае быть в жарком огне, и ежели и тут ему не удастся обратить на себя внимание начальства, и он на опыте повторит свою неспособность для полевой службы, – тогда должен быть уволен из оной на гражданскую или куда он изберет по своей способности”.

Паскевич, прочитав этот любопытный наградной лист, положил резолюцию: “Согласен. Употребить в первом деле против неприятеля”. Как прошло испытание и куда девался Шлыков впоследствии, – сведений нет; по крайней мере, имя его уже не встречается в дальнейших реляциях.

В тот же день войска заняли селение Саниб и стали бивуаком. Селение было пусто; но жители, успокоенные прокламациями Абхазова, мало-помалу стали возвращаться домой, – и первыми явились представители старейших осетинских фамилий Кондуховы и Есеневы. Абхазов объявил им прощение, но поставил условием выдачу мятежника Шанаева. Между тем все старшины и выборные окрестных таугарских аулов собраны были в лагерь и здесь, под знаменами Севастопольского полка, принесли присягу на верность Российскому государю. Только одна деревня Генал отказалась участвовать в этом собрании и за то была сожжена, вместе с полями засеянного хлеба.

Бой на высотах Саниба и затем слух о разгроме южных осетин решили участь и северной Осетии. Беслан Шанаев, добровольно сложив с себя звание народного вождя, явился к Абхазову с повинной головой. “Я ничего не могу обещать, – сказал ему Абхазов, – но буду ходатайствовать, чтобы тебе оставлена была жизнь”. Вместе с тем он потребовал от Шанаева вывести из гор тех жителей, которые еще не возвратились к своим домам, а самому на следующий день прибыть в деревню Кани и там ожидать решения своей судьбы.

Тридцатого июля весь отряд вышел из деревни Саниба и, переправляясь через бурные реки по мостам, устроенным уже самими таугарцами, прибыл в Кани. Здесь, на поляне, невдалеке от той горы, где, по народным поверьям, обитает святой Нох-Дзуар и стоит его жертвенник – отряд был встречен Шанаевым с семью сыновьями и главными коноводами восстания. Все они тотчас были взяты под стражу, впредь до решения их участи фельдмаршалом.

Смирив таугарцев, отряд прошел в Куртатинское ущелье, разорил четыре аула и страхом дальнейшего возмездия вынудил жителей дать аманатов. Этому примеру последовали и жители Гизельдона. Теперь оставались непокоренными только две деревни, Кобани и Ламардон, которые не хотели и слышать о повиновении. Из этих двух пунктов Кобани обращала на себя особое внимание Абхазова. Она была расположена за Гизельдонским ущельем, обрамленным, скалами, сходившимися местами ближе чем на четыре сажени. Быстрый Гизельдон, прядая каскадами на протяжении нескольких верст, делает дорогу непроходимой даже для вьюков, а при таких условиях и пятьдесят решительных и отважных горцев, взобравшись на утесы, могли нанести отряду большие потери. Но обстоятельства изменились, как только гизельдонцы изъявили покорность. Они сами засели на скалы и охраняли ущелье во все время следования русского отряда.

Кобани покорились без выстрела; но даже и это не повлияло на буйных ламардонцев, которые продолжали готовиться к защите. Среди неприступных утесов и скал грозно возвышался старый осетинский замок, и далеко виднелись его закопченные башни, не раз в тяжелые дни выручавшие своих обитателей. Воображение невольно населяло этот замок толпами духов и привидений, но, в сущности, там жили только разбойники. Замок принадлежал фамилии Карсановых, всегда независимой, наводившей страх на целую окрестность и теперь не хотевшей входить ни в какие сношения с Абхазовым. Абхазов приказал партизанскому отряду из ста человек пехоты и двадцати пяти линейных казаков, овладеть Ламардоном, – и партизаны отважно исполнили свое назначение. Деревня была ими взята, замок сожжен, и башни взорваны: сами Карсановы успели бежать, но их оставили в покое, потому что с потерей имущества они утратили свое влияние и не могли уже быть для нас опасными.

Последний удар разразился над деревней Чеми, стоявшей на склоне горы, над самой Военно-Грузинской дорогой, которая далеко была видна с высоких башен. Башни эти – вечный приют придорожных разбойников, были взорваны, а жители переселены на плоскость.

Так окончилась экспедиция Абхазова в северную Осетию. Не желая оставлять в земле таугарцев никаких памятников, принадлежавших русским, он вывез с собой бывший у них фальконет и чугунный столб, отбитый осетинами в Ларсе в то время, когда его везли в Тифлис для монетного двора еще во времена Гудовича.

Шестого августа отряд вернулся во Владикавказ и был распущен.

Страх, наведенный на осетин одновременным действием наших отрядов по обеим склонам Кавказского хребта, заставил их безусловно согласиться на все, что им было предложено. Главнейшие коноводы восстания были преданы военному суду и понесли жестокую кару. Двое из них, прапорщик Азо Шанаев и Бита Кануков как изменившие долгу присяги приговорены к смертной казни; десять представителей старейших осетинских фамилий, и в том числе сам Беслан Шанаев, сосланы в Сибирь на поселение; туда же послали и всех аманатов от тех племен, которые нам изменили, а малолетние из них были обращены в кантонистов. На этой мере особенно настаивал Абхазов, писавший Паскевичу, что бесполезно брать аманатов, если они при малейшей шалости горцев будут оставаться без наказания.

Народ потерял свое самоуправление и свои привилегии. Из всех земель, принадлежавших к владениям таугарцев, куртатин, джерахов, кистин и галгаев образовалось приставство, которое должно было внести в жизнь осетинского народа начало гражданского порядка. Пристав назначался из русских офицеров, а его помощники и старшины в аулах хотя и были туземцы, служившие по народным выборам, но никто из них не мог уже сменяться без воли русского правительства. “Я надеюсь, – писал по этому случаю Абхазов в своих прокламациях, – что с избранием вами помощника пристава положится конец гибельному кровомщению, поселяющему раздоры в ваших семействах. Правительство предоставляет себе карать нарушителей общественного спокойствия, и потому все убийцы должны быть представлены начальству, отнюдь не мстя их семействам. Я приказал разобрать прежние кровомщения и предписываю немедленно прекратить всякий иск крови.

Объявляю вам также, – писал Абхазов далее, – что всякий из вас, встреченный вооруженным на большой Военно-Грузинской дороге, будет арестован и представлен во Владикавказ для строгого наказания. Вам как подданным великого государя, нет никакого опасения ходить без оружия; но мера сия необходима для того, чтобы остановить гибельные намерения злоумышленников”. Таким образом все уголовные преступления судились уже по общим законам империи, а для разбора дел частных и тяжебных во Владикавказе был учрежден особый суд, также с участием туземцев, но под председательством владикавказского коменданта. Наконец, самое главное, старинная привилегия осетин – сбор пошлин с проезжавших по Военно-Грузинской дороге, была отменена, а, напротив, они сами были обложены податью, состоявшей из одного барана, двух куриц и восьми фунтов сыра с каждого двора.

Внимательный обзор Военно-Грузинской дороги и ближайшее знакомство с характером горских народов удостоверили Абхазова, что путь от Владикавказа до Казбека никак не может быть прикрыт боковыми постами, так как хищники всегда найдут тропы, которыми будут пользоваться и проходить незамеченными мимо наших кордонов. Имея это в виду, Абхазов предложил поселить возле дороги четыре казачьи станицы: у Балты, Ларса, Чеми и Колмикау, с тем, чтобы запереть осетинам выход на плоскость и поставить их в положение, в котором они находились во время владычества в стране кабардинцев. Недостаток земельных угодий, по мнению Абхазова, не мог служить препятствием к осуществлению этой идеи, так как ближайшие к станицам осетины должны были или выселиться на владикавказскую равнину, или смешаться с казаками, через что, как полагал Абхазов, скоро сольются в один народ и будут исполнять все повинности к которым будут призваны.

Большая часть осетин покорно подчинилась распоряжениям русского правительства; но были люди, которые не хотели примириться с установившимся порядком и втайне подготовляли новое восстание. Движение началось в деревне Кобани. Абхазов, внимательно следивший за настроением умов в Осетии, решил потушить пожар прежде, чем он разгорится, и для этого воспользовался самым суровым временем года – зимой, когда появление русских войск в горах считалось невозможным. Десятого декабря сто человек линейного батальона, выступив из Владикавказа, заняли Гизельдонское ущелье, под видом заготовки дров. Прибытие их не возбудило ни в ком подозрения, так как появление рабочих команд было делом обыкновенным, а между тем, на другой день к ним скрытно подошло еще сто человек, и весь отряд, подвинувшись вперед, стал в трех верстах от Кобани, закрывая собой вход в Гизельдонское ущелье. Не успели жители хорошенько сообразить в чем дело, как к передовому отряду явился сам Абхазов с целым батальоном пехоты и четырьмя орудиями: Кобани были тотчас заняты, и растерявшиеся жители покорно выслушали суровый приговор. Им велено было немедленно выйти из деревни со всем скотом и имуществом. Когда это было исполнено, деревня запылала с четырех сторон и гул, потрясший окрестные горы, возвестил о взрыве каменных башен, составлявших оплот и гордость Кобани. В тот же день отряд двинулся обратно, а вместе с ним потянулись и жители, переселяемые на плоскость, в окрестности Владикавказа.

С этой минуты Осетия не имеет уже более своей истории. Прошли годы культурного развития ее под кровом России и в своем течении настолько стерли самый след бытовой самостоятельности народа, что южные осетины окончательно слились с грузинами, а северные, – хотя и сохранили свои национальные черты, но сближение их с русской народностью идет чрезвычайно быстро. Былое время живет еще в воспоминаниях старых людей, но это время рисуется уже не в светлых, привлекательных образах, а в мрачных, обрызганных кровью картинах. Старики говорят: “Мы до тридцатого года не боялись Бога и проводили всю жизнь в грабежах и убийствах, а Абхазии разом все прекратил”. Его особенно уважает простой народ, первый почувствовавший на себе благие последствия мер, принятых русским правительством.

Время князя Абхазова служит для Осетии эрой. Самое имя его упрочилось в народе так глубоко, что когда осетин желает определить какое-нибудь событие, то говорит: оно случилось “до или после Абхазия”. Паскевич высоко ставил его деятельность. Оставляя Кавказ, фельдмаршал вызвал его в Польшу; но Абхазову не суждено было доехать до места нового своего назначения: он умер по дороге от холеры.

XI. НАЧАЛО БОРЬБЫ С МЮРИДИЗМОМ

Бой под Хунзахом, окончившийся полным поражением скопищ Кази-муллы, казалось, подействовал отрезвляющим образом на толпы, увлеченные его учением. Адепты тариката увидели теперь, насколько слабы и не подготовлены были средства к борьбе не только с могущественной русской державой, но даже с теми единоверцами, которые не пожелали признать провозглашенных Кази-муллой принципов. Вера в значение и правоту святого дела значительно поколебалась, и край видимо стал успокаиваться. Даже араканцы опять призвали к себе Сеида, выгнанного Кази-муллой, и просили у него прощения.

Сам Кази-мулла, покинутый своими последователями, укрылся в одинокой землянке, в стороне от Гимр, и стал проводить время в посте и молитве, по-видимому, не принимая более никакого участия в делах своей родины. Так, по крайней мере, всем казалось. Но в действительности Кази-мулла был не из тех людей, которые легко отказываются от раз задуманных ими планов. Окружив себя ореолом святой и подвижнической жизни, усердно охраняемый в своем убежище ревнителями веры, он зорко следил оттуда за всем, что делалось вокруг, и чутко прислушивался к малейшему движению в воздухе. Хорошо зная дух своего народа, он был убежден, что хунзахская неудача обратится в ничто при первом успехе, и настойчиво, с удвоенной энергией шел к намеченной цели.

Кази-мулла терпеливо выжидал благоприятной минуты. И вот одно обстоятельство, случившееся как нельзя более кстати, помогло ему наконец выйти из его невольного затворничества. Это было страшное землетрясение, которое продолжалось около месяца. Самые старые люди не помнили подобного грозного явления природы. По словам очевидцев трудно себе представить что-нибудь более ужасное: на всем пространстве, от Хунзаха до деревни Андреевой, земля колебалась и давала громадные трещины, дома рушились, люди гибли, и паника овладевала даже животными: метались испуганные стада, жалобно блеяли столпившиеся в кучу овцы, и выли собаки. Пораженные суеверным ужасом умы впечатлительных горцев видели в постигшем несчастии знамение Божьего гнева. Кази-мулла спешил воспользоваться грозными стихийными силами, и из его землянки раздался голос, призывавший всех правоверных горцев собраться двадцать седьмого февраля в Унцукуле для решения великого народного дела.

Не все, но многие старшины, муллы, кадии и простые люди из ближних аулов откликнулись на этот призыв, и Унцукуль к назначенному времени переполнился наезжими гостями. Кази-мулла явился в сопровождении Шамиля и двух-трех преданнейших мюридов. Потупив глаза, ни на кого не глядя, прошел он между сплошными стенами народа в мечеть, медленно поднялся по ступеням кафедры, и речь его полилась с тем пламенным красноречием, которое так увлекало слушателей. Он говорил о колебании земли как о явном знамении Божьего гнева, чаша которого уже переполнилась, учил народ со смирением переносить неудачи, ниспосылаемые свыше, укорял малодушных, пророчил в будущем близкое торжество ислама. “Кровь, оставшаяся на железе, – говорил он, – дымится и порождает ржавчину; кровь, пролитая вашими братьями и не смытая с хунзахских скал, вопиет о мщении. Берегитесь, чтобы она не покрыла ржавчиной ваши души. Как железо очищается растительными средствами, так спешите очистить ваши души и помыслы постом и покаянием. Готовьтесь к великой борьбе молитвой. Придет час, который мне будет указан свыше, и я разверну знамя газавата. Тогда горе тому, кто за ним не последует”…

Долго говорил Кази-мулла все в том же направлении, и растроганный народ в конце концов вынес убеждение, что виной неудачи под Хунзахом были его собственные сомнения и колебания в истинах тариката. Звезда Кази-муллы загорелась ярче прежнего и, когда он вернулся из Унцукуля, в числе его тайных последователей насчитывалось уже более двадцати тысяч семейств. Пропаганда шла чрезвычайно быстро.

Хунзахский бой впервые указал русским властям на ненормальное положение вещей в крае; но насколько оно имело серьезное значение, трудно было пока определить по тем запоздалым сведениям, которые получались в Тифлисе. С одной стороны выходило так, что Кази-мулла, разбитый и униженный, преследуемый народной враждой, должен скрываться по кутанам, не смея даже показываться на глаза своих соплеменников, а с другой, – что настроение умов в народе до того нам враждебно, что надо ежеминутно опасаться нового взрыва.

Фельдмаршал никак не мог разобраться в массе разноречивых сведений и, чтобы выйти из такого неопределенного положения, послал в Дагестан состоявшего при нем майора Корганова с секретным поручением разведать на месте об истинном положении дел и, если окажется нужным, схватить Кази-муллу, с уничтожением которого, как полагали, должна была пасть и самая секта.

Это была первая решительная мера, принятая русскими властями для разъяснения загадочного для них явления мюридизма. Вообще на этот вопрос до этого времени обращалось весьма мало внимания, и таким индиферентным отношением к делу только и можно объяснить ту непроницаемую тайну, которой облекались все действия Кази-муллы, известные десяткам тысяч людей, неустанно работавшим над одной и той же идеей. Эти люди, за исключением весьма немногих, были простые, малоразвитые горцы, имевшие самые смутные понятия о своих религиозных обязанностях, а потому Кази-мулле не трудно было овладеть их умами, тем более, что основная идея его стремлений вылилась в простой и удобопонятной форме – “газават русским”. В таком духе пропаганда росла и укреплялась в народе. А между тем еще не упущено было время остановить начинавшееся движение, – нужны были только разумные и энергичные меры, а для этого прежде всего ясное понимание дела. При таком положении вещей состоялось назначение Корганова.

Чтобы понять, в чьи руки попало тогда в Дагестане русское дело, имевшее столь важное значение для спокойствия края, ознакомимся прежде всего с личностью самого Корганова и с характером его предшествовавшей деятельности. Корганов – тифлисский уроженец, был человек умный, хитрый, вышедший в люди из ничтожества, благодаря только пронырливости и той печальной роли, какую играл он по отношению к Ермолову в те дни, когда могущество последнего стало клониться к закату. Своей деятельностью Корганов с давнего времени приобрел в целой Грузии самое невыгодное мнение, и если все отдавали справедливость его уму, то в равной же мере все презирали его нравственные качества. Позднее, когда Паскевича уже не было в крае, генерал Панкратьев в своем донесении государю так охарактеризовал нравственный облик этого, в своем роде, замечательного человека. “Хотя генерал-фельдмаршал, – говорит он, – и считал полезным употреблять его (Корганова) к выполнению некоторых поручений как человека особенно хитрого и знающего здешние народы, но я со своей стороны полагаю, что дерзкая и ненасытная алчность этого чиновника к корысти и стяжанию делают его нетерпимым на службе, и особенно вредным в Закавказском крае, где поступки его вызывают нарекания на самое начальство и даже на русское имя”. И вот такой-то человек, которому среди грузин и русских не было другого имени, как “Ванька-Каин, является вершителем судеб Дагестана.

Корганов прибыл в Дагестан, облеченный таким доверием Паскевича и такими полномочиями, какими не пользовался ни один из командовавших на Кавказе генералов. Довольно, например, сказать, что эта загадочная личность, будучи всего в чине майора, распоряжалась всеми войсками, расположенными как в Дагестане, так и на левом фланге, руководила военными действиями, арестовывала местных владетелей, договаривалась именем правительства с местными племенами, аттестовывала всех ближайших отдельных начальников и прочее и прочее. Впоследствии, когда по воле государя возник вопрос о том, кто дал Корганову такие полномочия и в чем они заключались, на него не могли ответить ни Панкратьев, ни Эмануэль, ни даже сам Паскевич, так как на самом деле никаких определенных полномочий дано ему не было, а все заключалось лишь в том нравственном доверии фельдмаршала, при котором каждое слово Корганова в глазах его было непреложной истиной[11 - Сведения о деятельности Корганова в Дагестане заимствованы из официального дознания, производившегося по Высочайшему повелению генерал-адъютантом Панкратьевым. (Арх. Окр. Штаба Кав. воен. окр. Секретное дело особого дежурства 1830 г. № 36).].

Впрочем, не столько удивительно самозванное уполномочие Корганова, как поразительно беспрекословное исполнение требований его (например, даже об открытии военных действий) всеми второстепенными начальниками, не ожидавшими даже на то приказаний своих непосредственных начальников, точно личность Корганова с момента своего прибытия в Дагестан заменяла последних.

Объехав Казикумыкское ханство и Акашу, Корганов в конце февраля прибыл в Дженгутай и поселился во дворце мехтулинского хана. Дагестанские владетели, сразу угадавшие в лице Корганова любимца и наперстянка Паскевича, поспешили окружить его раболепством и угодливостью, – а это еще более увеличило фальшивость той роли, которую принял на себя Корганов, и дало ему повод действовать по отношению к самим ханам вполне самовластно и бесцеремонно. Чтобы иметь везде глаза и уши, он прежде всего пристроил к себе родного брата, прапорщика Грузинского полка, и привез с собой двух нухинских беков, которых посвятил во все свои секреты и которые часто самопроизвольно действовали именем своего принципала. При таких условиях, когда все, опасавшееся гнева Паскевича, замкнулось в гробовое молчание, Корганову не трудно было устроить свою систему шпионства, тесно связанного с самым широким произволом и хищничеством, ставившим на первое место личные его интересы. Запуганные владетели, из боязни быть очерненными перед Паскевичем, старались задобрить Корганова, кто червонцами, кто ценными подарками, а кто и красивыми девушками, доставлявшимися к нему даже из сокровенных ханских гаремов. Сам Корганов, проводя время в кутежах и оргиях, обратил ханский дворец – как выражается Ибрагим-бек карчагский, один из молодых и преданных нам владельцев – в притон разврата, пьянства и картежной игры. Молва об этом шла по всему Дагестану и оскорбляла народную нравственность. Но все это не мешало, однако, Корганову, в минуты, свободные от разгула, производить деятельные разведки, стараясь проникнуть сквозь таинственную завесу, скрывавшую за собой нечто туманное и неразгаданное. Из Мехтулы он попытался даже действовать подкупом, чтобы от близких к имаму людей выведать тайны, которые были им вверены. Но суровые мюриды не хотели торговать своей совестью и не пошли на приманку. Тогда Корганов сделал решительный шаг и написал Кази-мулле письмо, стараясь разъяснить ему могущество, величие души и милосердие русского государя. “Правда, – писал он, – у вас в алкоране сказано, что вы не должны служить христианам, но пророк повелевает вам покоряться сильному, а вы со мной согласитесь, что вы много слабее Государя Российского”… Нет никакого сомнения, что мысли, изложенные в этом письме, были мыслями самого Паскевича, и будь проводником их иной человек, они, быть может, и произвели бы еще кое-какое полезное воздействие; но, к сожалению, душевные качества Корганова обрисовались в то время уже настолько рельефно, что горцы, где было можно, видимо от него сторонились.

Прождав напрасно некоторое время ответа на свое письмо, Корганов, вместе с Ибрагим-беком корчагским, отправился в Аварию, где он еще не был. В Хунзахе, во дворце Нуцал-хана, в это время шли празднества. Вернувшиеся из Петербурга депутаты привезли с собой георгиевское знамя народу, подарки членам ханского дома и бесконечные рассказы о величии и щедротах русского государя. Казалось бы, что это был наилучший момент для привлечения аварцев на нашу сторону; но, к сожалению, политические обстоятельства и здесь уже сложились не в нашу пользу. Авария была раздираема внутренними смутами, невольной причиной которых являлся все тот же совладелец в части Аварии – Сурхай-хан, от которого честолюбивая ханша Паху-Бике никак не могла отделаться; с другой стороны, слух о намерении Паскевича пройти с войсками из Кахетии в Дагестан тревожил аварцев опасением, чтобы русские не утвердились навсегда в стране, столько веков гордившейся своей независимостью; а к этому прибавилось еще и личное раздражение их против самого Корганова. При таких условиях даже хунзахская победа не могла восстановить того уважения к преданному России ханскому дому, которым пользовались некогда могущественные владетели Аварии; при общем недовольстве шариат свободно продолжал распространяться по аварским селениям и даже закрался в Хунзах, где образовалась партия, враждебная России, уже при самом дворе. Во главе ее стали ханша Гехили и старый Али-бек, воспитатель Нуцал-хана, имевший огромное влияние на своего питомца. Деятельность этой партии выразилась прежде всего в недружелюбных отношениях к Корганову. Суровый Али-бек взволновал народ и, опираясь на слух, что вслед за Коргановым идет русское войско, арестовал Ибрагим-бека в своем собственном доме. Вмешательство ханши Паху-Бике заставило его освободить дагестанского владельца; но зато угрозы Али-бека перешли на самого Корганова. Он велел сказать ему, что “если русские и прибыли сюда благополучно, то еще неизвестно, как они выедут из Аварии” Положение Корганова действительно становилось уже не безопасным. К его счастью, как раз в это время получен был давно ожидаемый ответ Кази-муллы, который, так сказать, позволял ему отступить из Аварии с честью. Кази-мулла писал, что удивляется, в чем могут обвинять его русские, когда он не сделал им никакого зла, и просил Корганова дать ему свободный пропуск в Мекку, где полагал окончить жизнь свою у гроба пророка. Корганов поспешил в Дженгутай, чтобы при помощи мехтулинского хана устроить свидание с Кази-муллой, и на пути едва сам не поплатился жизнью. Около Гоцатля за ним погналось человек триста конных аварцев, и если бы Корганов случайно не попал на брод через Аварское Койсу, то был бы истреблен вместе со своим конвоем.

В Дженгутае Корганова ожидало новое разочарование: он убедился, что Кази-мулла его обманывает и не только не думает о поездке в Мекку, но, напротив, укрепляет Гимры, ведет переговоры с чеченцами, и даже послал несколько мюридов в самый Хунзах, чтобы склонить упрямую правительницу Паху-Бике присоединиться к нему во имя религии. Ханша известила об этом Корганова. “Кази-мулла, – писала она, – желает со мной примириться, и если я успею уговорить его на свидание, то, угостив, надеюсь окончить его жребий. Когда же не успею я в сем предприятии, то есть у меня в Унцукуле десять человек приверженцев, да пять в Белоканах, на которых я могу положиться. Они несколько раз ко мне приезжали, предлагая свои услуги, и брались исполнить все предложения, какие только будут им сделаны, даже если бы они сопряжены были с опасностью для жизни”.

Вопрос шел только о деньгах, так как ханша просила сто туманов – тысячу рублей серебром. Корганову показалось, однако же, выгоднее отдать все предприятие в руки мехтулинского хана, которому можно было заплатить не червонцами, а двумя-тремя деревнями из числа шамхальских владений. Хан согласился и со своей стороны подыскал одного беглого казанищенского бека, Хасбулата, который обещал ему доставить Кази-муллу живого или мертвого. Хасбулат действительно отправился в Гимры, но там и остался, открыто перейдя на сторону имама. Дело, таким образом, получило полную огласку, и после того – как писала ханша Паху-Бике – не находилось уже ни одного человека, который взялся бы за это предприятие и за пятьсот туманов.

Раздосадованный неудачей, Корганов в оправдание себя постарался огулом очернить перед Паскевичем всех дагестанских владетелей. В этом отношении он был отчасти и прав, так как искренности действительно не было ни в ком, – все действовали прежде всего в своих видах и интересах. Нет сомнения, что все эти лица были нам преданы только потому, что это одно и обеспечивало их династические интересы; но в то же время, не видя над собой твердой руки, которая направляла бы их действия к одной определенной цели, они неохотно шли против общего течения и разными поблажками старались обеспечить свое положение и популярность в народе. Был, например, такой случай. Во владениях Аслан-хана казикумыкского проживал в то время известный мулла Магомет ярагский, первый бросивший в толпу семена нового учения. Паскевич приказал арестовать его и доставить в Тифлис. Мулла был схвачен, но с дороги бежал, и Аслан-хан постарался не только выгородить конвойных, но и самого бежавшего. Он писал генералу Краббе, что сожалеет о случившемся, “ибо мулла Магомет сделал бы лучше, если бы сам явился к русским, которые убедились тогда бы, что этот человек есть образец добродетели, отказавшийся, подобно христианским монахам, от света, не желающий почестей и не делающий никому зла”… Нет сомнения, что побег ярагского проповедника произошел не без тайного участия самого Аслан-хана, но подозревать его в умышленном покровительстве мюридизму нельзя уже потому, что Аслан-хан был слишком умен, чтобы не понять, чем грозит ему самому новое учение, упраздняющее светских владетелей.

Невозможность заманить Кази-муллу в расставленные сети и еще большая невозможность наемным убийцам проникнуть в его убежище, сторожимое верными мюридами, заставили Корганова действовать несколько иными путями. Он остановился на мысли привлечь к ответственности весь койсубулинский народ, так как мятежные Гимры, одно из важнейших койсубулинских селений, служило родиной Кази-муллы и колыбелью его учения. Нужно было сыскать благовидный предлог. Как раз в это время койсубулинцы изъявили желание иметь своим правителем младшего сына шамхала Абу-Мусселима. Желание это в народе свободном и испокон веков управлявшимися своими старшинами, действительно было несколько странно и даже загадочно. Теперь, по близком изучении Дагестана, мы можем сознавать ясно, что койсубулинцы действительно были в трудном положении: с одной стороны, находясь в центре населения, охваченного мюридизмом, им необходимо было идти вслед за окрестными обществами по течению, а с другой – у них так же не хватало пахотной земли для половины народа, как и в других центральных племенах этой горной страны, которые только из-за куска насущного хлеба обрабатывали с величайшими усилиями свои голые скалы. Загородив от Дагестана своими отрядами Грузию, долину Терека, Кубинское и Ширванское ханства, куда искони дагестанский народ совершал свои набеги, чтобы пополнять недочеты в своем хозяйственном бюджете, русские тем самым отнимали у него необходимые средства к существованию. По этой причине нагорные жители, имевшие земельные угодья на плоскости, вынуждены были, при данных обстоятельствах, особенно дорожить ими. Дополнительные пахотные поля койсубулинцев были в пределах шамхальства. Отсюда понятно, что, в случае присоединения своего к мюридам, Койсубу лишалось этих полей. Им оставалось, таким образом, или привлечь к мюридизму самих шамхальцев, или же установить в своей среде ханство, с лицом во главе из шамхальского дома. В этом, вероятно, и заключался секрет желания их иметь своим ханом Абу-Мусселима. Если бы мы знали в то время, что мюридизм и Ханская власть взаимно друг друга исключали, то нам гораздо политичнее было бы исполнить желание Койсубу, – но не это нужно было Корганову. Койсубулинцам было отказано под тем предлогом, что вражда Абу-Мусселима к шамхальскому дому и его сношения с Кази-муллой не были тайной и служили плохим ручательством за спокойствие в койсубулинском обществе. Отказ этот несколько взволновал койсубулинцев, а Корганов не замедлил воспользоваться этим случаем, чтобы потребовать от них покорности. Он рассчитал, что если в его руках очутятся аманаты, то уже не трудно будет заставить койсубулинцев выдать нам и самого Кази-муллу вместе с его сообщниками. И вот двести человек койсубулинских старшин, кадиев, мулл и эфендиев прибыли в деревню Эрпели и просили Корганова приехать туда же для личных переговоров. Но Корганов сам не поехал к нему, а командировал того же Абу-Мусселима. Эта порученность Абу-Мусселиму, которого сам же Корганов подозревал в сношениях с Кази-муллой, положительно подходила к деянию “подлития масла на потухающий огонь”, так как она не только облегчала заподозренные сношения Абу-Мусселима с приверженцами имама, но прямо их устраивала.

К прискорбию, судьба и здесь благоприятствовала Корганову: в то время, когда в Эрпилях придумывались и обсуждались примирительные основы предположенного соглашения, в руки Корганова попало воззвание Кази-муллы к чеченцам, в котором имам обещал выдвинуться навстречу к ним, на реку Кара-Койсу. Заручившись этим документом, Корганов счел себя вправе действовать смелее и стал забрасывать все и вся своими клеветами и наветами. Так, упуская из виду, что Кара-Койсу, будучи довольно значительной рекой, проходит сквозь несколько дагестанских обществ и в Авдии весьма приближается к Чечне, Корганов видел только, что Койсубу располагается на той же реке, а это, по его мнению, указывало прямо на готовность, будто бы, койсубулинцев содействовать имаму. Отсюда уже не трудно ему было прийти и к дальнейшему заключению, что, в свою очередь, койсубулинцы, так много хлопотавшие о ханских прерогативах для Абу-Мусселима, находятся в связи с шамхальцами и что во главе последних стоят жители пограничных шамхальских аулов – Казанищ, Эрпели и Караная. Таким образом, по его выводу, являлась необходимость как можно скорее разрушить заговор (которого в сущности не было), и Корганов решил не выжидать более конца переговоров, а начать военные действия прямо с захвата койсубулинских стад, ходивших спокойно и доверчиво на темирханшуринской плоскости. Ближайший русский отряд, на который можно было возложить это предприятие, был отряд полковника Ефимовича, оставленный бароном Розеном на кумыкской плоскости, около крепости Внезапной. Ефимович, по требованию Корганова, сделал в один переход семьдесят верст и, появившись у Копчугая, захватил до трех тысяч баранов; затем около пяти тысяч голов было отбито еще Ахмет-ханом, с его мехтулинской конницей; но остальные успели укрыться в горы.

Когда известие о разгроме стад дошло до Эрпели, то койсубулинские старшины, униженные в своем национальном достоинстве, отправились к шамхалу и потребовали от него объяснений, почему, когда они государю верны и ему, шамхалу, покорны и усердны, Корганов грабит их имущество и берет под стражу людей? Растерявшийся шамхал запросил об этом Корганова. Последний ответил, что он как лицо, уполномоченное фельдмаршалом, знает, что делает, и дальнейших объяснений не дал. Тогда койсубулинцы удалились, глубоко оскорбленные той ничтожной ролью, какую в их глазах играл наследственный валий Дагестана.

Отбитие стад прервало начавшиеся переговоры. Это был вызов, брошенный прямо в лицо койсубулинцам, – толчок, разрушивший последние преграды, еще сдерживавшие мюридизм в известных границах. Взрыв сделался неминуем. А Корганов точно не видел возможности подобного взрыва и продолжал развивать свои операции все далее и далее. Он гласно обвинил Абу-Мусселима в тайных сношениях с нашими врагами, которым, как мы видели, сам же содействовал, и решил занять Казанищи, а затем Эрпели и Каранай, чтобы удержать жителей этих селений от присоединения к койсубулинцам. Впрочем, это была только одна официальная сторона дела, фигурировавшая в донесениях Корганова. На деле же ему хотелось просто вызвать два-три выстрела со стороны казанищенцев, чтобы иметь предлог объявить их мятежниками; на это, по крайней мере, указывают те секретные наставления, которые были им даны по этому поводу мехтулинскому хану и Ибрагим-беку карчагскому. Оба они показали потом, при следствии, что, ворвавшись в селение, перевернули его, по приказанию Корганова, вверх дном и даже ограбили женщин, срывая с них и ценные украшения, и даже шелковые шальвары. Ни один из жителей не взялся, однако, за оружие; только старики явились к Корганову с жалобой – и были наказаны как клеветники, посягнувшие на честь русского войска. Он приказал пятерых из них заключить в тюрьму, а через три дня привел в Казанищи весь отряд Ефимовича и обложил жителей огромной контрибуцией – сорок голов рогатого скота и двести пудов хлеба в сутки.

Приглушенные Казанищи молчали. Эрпели и Каранай, ожидавшие себе такой же участи, поспешили отклонить грозу присылкой аманатов и тем связали руки Корганову. Они обязались прекратить всякие сношения с койсубулинцами и не снабжать их более ни хлебом, ни солью. После этого Ефимовичу в шамхальстве делать было нечего, и отряд его возвратился обратно в Андрееве.

Только теперь Корганов известил генерала Краббе, командовавшего войсками в Дагестане, обо всем случившемся и просил его иметь наготове особый отряд на случай, ежели бы койсубулинцы сами открыли военные действия. Краббе тотчас же приказал полковнику Мищенко собрать в Дербенте шесть рот пехоты с тремя орудиями и двинуться в шамхальство, где и занять селение Парауль, резиденцию шамхалов. Но пока войска собирались, случилось следующее обстоятельство.

Койсубулинцы, озлобленные вероломным захватом их стад, собрали народный джемат, на котором прямо поставили вопрос: идти ли на русских немедленно или выждать более благоприятного времени. После некоторых пререканий, решили предварительно узнать мнение аварцев, с которыми у них был тайно заключен оборонительный союз, на случай движения русских в горы. Гонцы поскакали в Хунзах, в свою очередь, народ разделился надвое: Нуцал-хан со своей партией совсем отказался от вмешательства в дела койсубулинцев; но большинство решило сделать попытку к примирению обеих сторон, а в случае отказа русских возвратить стада, примкнуть к койсубулинцам. Известие об этом, по-видимому, сильно озадачило Корганова. Войска, собиравшиеся в Дербенте, не могли подоспеть в скором времени, а потому, по его требованию, генерал-лейтенант барон Розен немедленно отправил с Кавказской линии отряд подполковника Ска-лона из батальона Московского полка и нескольких сотен моздокских казаков. Отряд этот вступил в шамхальство и в ожидании, пока на смену его прибудет Мищенко, расположился под Тарками.

Появление русских войск, в свою очередь, встревожило шамхальцев. В Казанищах у Абу-Мусселима стали собираться сходки для суждения о текущих событиях, а между тем жители, опасаясь вторичного разгрома, начали поспешно собирать стада и укладывать на арбы имущество, с целью переселения в более безопасное место. Чтобы предупредить этот побег, Скалой быстро вошел в Казанищи, а Ахмет-хан с мехтулинской конницей занял все пути, ведущие в Койсубулинскую землю. Тогда тревога жителей достигла высшей степени. Возникли зловещие слухи, что казанищенцы, доведенные до отчаяния, решились будто бы вырезать русский отряд и что первый выстрел с их стороны послужит сигналом к общему восстанию шамхальцев. Опасность в этом случае прежде всего могла угрожать самому шамхалу, а потому Скалой тотчас отошел к Параулу и занял около селения крепкую позицию; туда же явился Ахмет-хан со своими мехтулинцами и собралась таркинская и табасаранская конницы. Нападение, таким образом, было отвращено, а восьмого мая к Параулу стали подходить передовые войска полковника Мищенко: это были две куринские роты, с командиром полка подполковником фон Дистерло, который как старший принял начальство над всем собравшимся отрядом, и войска в третий раз двинулись к Казанищам. Но на этот раз селение было уже пусто – и все, что могло бежать, бежало из него по койсубулинским дорогам. Кавалерия понеслась в погоню; часть беглецов вернулась, но остальные, укрывшись в Эрпели и быстро возведя завалы, увлекли своей судьбой и все население. Владетель эрпилинский, князь Улу-бей, человек преданный России, едва успел сам бежать под защиту русских штыков, покинув в селении свою семью и имущество. Дела принимали серьезный оборот. Дистерло, владея материальной силой и не входя в рассмотрение предшествовавших явлений, обратился уже к самим эрпилинцам, требуя от них явки к нему старшин, назначив им для этого двадцать четыре часа на размышление; в противном случае он угрожал, что селение будет взято приступом, и с жителями поступлено как с явными изменниками.

Между тем преувеличенные слухи о беспорядках, начавшихся в шамхальстве, заставили барона Розена послать туда же весь Бутырский пехотный полк, который, под командой полковника Дурова, явился под Эрпилями как раз в то время, когда истекал суточный срок, данный Дистерло. Прибытие сильного русского отряда погасило в жителях последние надежды на возможность сопротивления, и эрпилинцы явились с повинной головой.

Покорность эта, очевидно, была только вынужденной. Выдавая нам аманатов, жители в то же время обращали взоры и упования свои на Кази-муллу, и только уже от него одного ожидали себе правды и спасения. Но Кази-мулла все еще медлил. Он внимательно следил за развитием койсубулинского вопроса, видел пожар, занимавшийся над краем, и давал время ему разгореться, чтобы потом внезапным появлением отнять у русских все способы и средства потушить его. Мы сами усердно подготовляли почву, на которой уже появлялись первые всходы кровавого посева. Шамиль едва ли искренен в своих рассказах, когда говорит, что причина священной войны, объявшей Дагестан, заключалась вовсе не в тарикате, и даже не в тех личностях, которые руководили движением, а в вековой, воспитанной долгими страданиями ненависти народа к ханскому правлению. Когда русские, явившиеся властителями приморского Дагестана, не только не избавили народ от. ханского произвола, а, напротив, укрепили ханскую власть, до того боязливую и шаткую, своими штыками и пушками, то население нагорного Дагестана само разорвало свои путы и устремилось на русских, обманувших его заветные упования. Таковы сказания об этом самого Шамиля. Но Шамиль, как кажется, не прав в своем заключении уже потому, что мюридизм, в том смысле, как его понимают, окреп и замкнулся именно в нагорной части Дагестана, где большинство населения составляло вольные общества, а в существующих ханствах власть не была так тяжела, как на плоскости; а во-вторых, если ханские земли и стали в первое время ареной кровавой борьбы, то только благодаря полному отсутствию с нашей стороны в Дагестане твердой энергичной власти и целому ряду таких грубых ошибок, которые в конце концов вызвали восстание жителей. Учение фанатиков бросило первые искры, мы стали их раздувать и произвели пожар, который потушить потом уже были не в силах. Позднее, когда фельдмаршал уехал из края, к этому же убеждению пришел и его преемник, генерал-адъютант Панкратьев, писавший государю, что преступные действия Корганова были одной из главных причин быстрого распространения мюридизма на плоскости. Трудно, повторяем, поверить, чтобы человек, не имевший, как Корганов, ни служебного положения, ни высокого чина, мог так самовластно распоряжаться судьбами Дагестана, да еще в такую трудную эпоху, – но на это есть достоверные свидетельства и старых людей, и официальных документов, скрепленных лицом, близко стоявшим к Паскевичу – генерал-адъютантом Панкратьевым.

Угрожающее положение, занятое койсубулинцами, державшее в напряженном состоянии весь край, убедило наконец Паскевича – не в ошибочности принятых им мероприятий и отсутствии нравственной системы действий, а в необходимости покончить все одним решительным ударом. Генерал-лейтенанту Розену приказано было принять начальство над всеми войсками, собранными в шамхальстве, войти в земли койсубулинцев и взять Гимры открытой силой. От этой экспедиции Паскевич ожидал умиротворения всего Дагестана.

XII. КОЙСУБУЛИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ (Поэт Полежаев)

Наступил май 1830 года. В Дагестане готовилась большая койсубулинская экспедиция. Три отряда, Скалона, фон Дистерло и Бутырский полк Дурова, уже стояли под Эрпилями; ожидали только прибытия с линии генерал-лейтенанта барона Розена, чтобы начать военные действия.

Розен выступил из Грозной с батальоном Московского полка и батальоном тарутинцев, при которых находились восемь орудий и две сотни линейных казаков. Он прошел через Внезапную и пятнадцатого мая вступил в шамхальские владения.

В рядах Московского полка, с тяжелым солдатским ружьем, во всем походном снаряжении, шел известный русский поэт Полежаев. Это был молодой человек лет двадцати четырех, небольшого роста, худой, с добрыми и симпатичными глазами. Во всей Фигуре его не было ничего воинственного; видно было, что он исполнял свой долг не хуже других, но что военная служба вовсе не была его предназначением. Биография Полежаева, его произведения, носившие на себе печать несомненного и крупного дарования, и вообще все подробности, касающиеся жизни и деятельности этого талантливого человека, в свое время были помещены в наших журналах, и потому, без сомнения, известны читающей публике. Но тем не менее здесь, на страницах “Кавказской войны”, будет не лишним воскресить в памяти читателей образ поэта, честно прослужившего три года в рядах Кавказской армии и воспевшего в своих стихах дела давно минувших дней Кавказа.