Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

А в крепости, между тем, кипела деятельность иного, чисто военного свойства. Нужно было исправить ее, улучшить оборону, частью пострадавшую от огня артиллерии, а частью расположенную без соблюдения правил военного искусства. Нужно было обеспечить ее продовольствием на предстоящую зиму, так как, несмотря на плодородие края, жители, благодаря войне, не могли собрать достаточного количества хлеба не только для продажи, но и для собственного пропитания. Источников продовольствия нужно было искать в Закавказье, а для этого необходимо было спешить устройством с ним прочных сообщений. Предстоял выбор одного из двух путей: или через Ханское ущелье, лежавшее в Коблиенских горах,– в Имеретию, или через Боржомское ущелье – в Грузию. Первая дорога, доводившая до Усть-Цхенис-Цхальской пристани на Рионе, где был устроен складской пункт продовольственных запасов, доставляемых по Черному морю, была важнейшей. Здесь, через пограничное имеретинское селение Богдад, считалось менее ста верст, но тропинка, пробитая в скалистых ущельях, была так узка, что по ней не могла пройти даже навьюченная лошадь. Немедленно, по занятии Ахалцихе, Паскевич приказал приступить к разработке именно этой дороги. Для расширения ее взрывались огромные камни и даже целые скалы, но перевозка по ней провианта все-таки не имела успеха. Первый транспорт, направленный из Богдада под прикрытием роты пехоты и горного единорога, в восемь суток едва мог пройти сорок верст, причем множество вьючных и четыре артиллерийские лошади свалились с кручи. А между тем, чрезвычайный недостаток вьючного скота в Имеретии и без того страшно затруднял сообщение. В конце концов пришлось обратиться к дороге Боржомской. Нужно сказать, что уже на другой день по взятии Ахалцихе, 17 августа, Паскевич отрядил генерал-лейтенанта князя Вадбольского с батальоном пехоты и двумя казачьими полками, при шести орудиях, овладеть Ацхурским замком, запиравшим вход в Боржомское ущелье со стороны Ахалцихе. Город Ацхур, современный первому грузинскому царю Фарнаозу, построенный за три века до Рождества Христова, в грузинских летописях значится местом евангельской проповеди Св. апостола Андрея Первозванного. И поныне там существует храм во имя Пресвятой Богородицы, бывший некогда кафедрой митрополитов. Турки истребили здесь христианство, но жители, оставшиеся преданными вере своих отцов, удаляясь в Имеретию, унесли с собой между прочими святынями и древнюю храмовую икону Божьей Матери, именующуюся еще и теперь Ацхурской; она хранится в Гелатском монастыре и считается чудотворной. Старый замок Ацхура разрушен турками, новый – построен ими же, в XVI столетии, когда они отторгли от Грузии Самхетскую провинцию, и с тех пор Ацхурская скала, по важности своего положения на самой границе, во всех войнах играла выдающуюся роль. Так было при грузинских царях, так было и в то время, когда, в июле 1828 года, русский корпус шел через громады Чалдырских гор к Ахалкалакам. Пользуясь относительной безопасностью от русских войск, занятых тогда покорением сильнейших крепостей Ахалцихского пашалыка, ацхурский гарнизон сам пытался перейти в наступление и вторгнуться в Грузию. 21 июля конная партия турок, человек в пятьсот, двинулась из Ацхура кратчайшей дорогой, прямо руслом Куры, чтобы пробраться к русской границе. На пути, верстах в тридцати выше древнего Боржомского замка, при Гогиасцихе, стоял небольшой пост, который миновать было нельзя, и турки решились истребить его. Случилось, однако, что в то время, когда проходила партия, в густом прибрежном лесу была команда херсонских гренадер. Заметив неприятеля, солдаты открыли огонь через речку. Турки, не обращая на это внимание, ускорили только ход и вдруг бросились на Гогиасцихе, где стояло человек сорок картлийской милиции, под начальством штабс-капитана князя Визирова. Выстрелы гренадер предупредили пост об опасности и не дали захватить его врасплох. Первое нападение было отбито. Но в это время с гор спустилась другая партия, затем еще две, пешие, показались на утесах и скалах Боржомского ущелья, и пост был окружен. Перестрелку услышали, между тем, в деревне Садгир, где стояла рота херсонцев, которая тотчас же поспешила на помощь. Но так как со стороны Садгира показались новые партии, то рота должна была возвратиться назад, и грузины остались одни. Не теряя мужества, князь Визиров защищался геройски, отбил несколько приступов и, в конце концов, заставил турок отступить с большой потерей. Это был один из славнейших подвигов картлийской милиции в войну 1828 года.

Подобных нападений со стороны Ацхура можно было ожидать постоянно, и потому необходимо было покончить с ним как можно скорее. От Ахалцихе до Ацхура всего двадцать девять верст, и князь Вадбольский подошел к нему в тот же день, 17 августа. Гарнизон замка, состоявший из пятисот лазов и тысячи вооруженных жителей, уже готов был к обороне. Правда, сравнительно небольшому Ацхуру трудно было держаться после падения Ахалцихе, но штурмовать цитадель, построенную на гранитной скале в несколько ярусов, было тем не менее рискованно. К стенам се вела единственная узкая тропа, и четырнадцать пушек и полторы тысячи ружей могли совершенно смести штурмовую колонну. На предложение сдаться гарнизон отвечал отказом. Тогда несколько ахалцихских старшин, сопровождавших русский отряд, добровольно вызвались отправиться в замок и уговорить ацхурцев. С ними отправился и штабс-капитан грузинского ополчения князь Мамука Орбелиани. Они развернули перед глазами ослепленных жителей кровавую картину ахалцихского штурма и успели поколебать их мужество. Лазы, еще во время переговоров, отступили в горы, и ацхурцы отворили ворота. Крепость с четырнадцатью орудиями и шестью знаменами взята была без выстрела.

Вслед за тем немедленно началась и разработка Боржомского ущелья, тогда еще недоступного для обозов. Во многих местах теснины его образовали единственное русло, по которому шумно и бешено мчалась Кура, и в подобных местах приходилось делать обходы по весьма высоким горам, где зимою бушевали метели и прекращался всякий проезд. Работы возложены были на инженер-подполковника Эспехо, с батальоном Мингрельского полка, вызванного из Имеретии, и дело поведено было с такой энергией, что к концу августа повозочное сообщение с Картли через Боржомское ущелье уже совершенно установилось. Вместо горных троп, по которым с трепетом пускался одиночный всадник, прошла широкая, хорошая дорога, и из Ахалцихе тотчас потянулись по ней в Грузию транспорты с больными и ранеными. Гром русских побед имел такое влияние, что в боржомских лесах, искони славившихся разбоями, водворилась теперь безопасность, и проезжающие без всякой боязни, даже ночью, отправлялись через эти леса только с одним проводником из местных.

Завоевание Боржомского ущелья, которое с тех пор навсегда уже осталось в русской власти, было величайшим благом для окружающих стран. Ныне путешественник, среди его величавых скал и глубоких пропастей, встречает сменяющиеся ландшафты; в вековые утесы его вросли многоцветные дворцы, и повсюду видны знамения цивилизации. Ныне Боржом с его окрестностями слывет “перлом Кавказа”, и его прохладные высоты служат убежищем городскому жителю, истомленному летним зноем благословенной Иверии. Не то было в то время, когда победоносный меч Паскевича прошел по скалам Боржома. Первобытная дичь и глушь широко раскрывали тогда перед путником свои мощные объятия. Таинственностью и вековым мраком веяло на него отовсюду, и непостижимый ужас подавлял человека, переступавшего заповедную грань волшебных лесов. Много чудных и страшных легенд создал народ о диких дебрях Боржома, о тех сверхъестественных силах, которые обитали в них и околдовывали слабый ум человека волшебными чарами.

Вот что рассказывает одно из таких глубоко поэтических и запечатленных седой древностью народных преданий.

“Заря угасала. Высокие громады гор угрюмо обступили долину. Их длинные тени сходились все ближе и ближе и, расплываясь непроницаемым мраком в безмолвном лесу и тесном ущелье, наполняли душу трепетом враждебной таинственной силы. В расщелине скал, глубоко внизу, бешено клокочет Кура, и грохот ее далеко оглашает окрестности.

На вершине заоблачной горы, в дремучем лесу, окутанном серым туманом, задумавшись, с топором в руке, стоит Гиголь, вперив неподвижный взор свой в вековую сосну. Тяжела и пуста казалась жизнь Гиголю без черноокой Майки, а Майка – невеста другого.

Не раз под этой сосной, отдыхая от долгих трудов, мечтал Гиголь о своей черноокой и поверял бессловесному дереву свои затаенные думы. Он вслушивался в шелест иглистых ветвей, и мнилось ему, что это не ветви шепчутся с ветром, а Майка лепечет ему свои сладкие речи. Все грезы Гиголя о счастье родились под этой волшебной сосной, к ней прикован он был таинственной силой, и ничей топор не смел замахнуться на заповедное дерево. И вот надежды на счастье исчезли. Майка – невеста другого, а сосна как и прежде навевает сладкие думы любви. И Гиголь, очарованный, напрасно стремится вырвать и душу и мысли из этого волшебного круга.

– Нет! – воскликнул он наконец, замахнувшись своим топором.– Отженю волшебство, срублю заколдованное дерево!

Но ступил шаг – и видит… Боже великий! Не сосна то – Майка стоит перед ним вся в белом и простирает к нему объятия… Бросился к ней Гиголь – и грудью натолкнулся на холодное дерево.

Туманы скользили по горным вершинам, то обвивая, как саваном, вековые деревья, то распахнувшись и крутясь, как гигантские змеи, уносились порывом воющей бури.

Гиголь трепетал, пораженный сверхъестественным страхом, и капли холодного пота проступили на его бледном лице. Он отступил от сосны, но какая-то волшебная сила неудержимо тянула к ней его взор. Он оглянулся – опять видение в образе девы простирает к нему объятья, а чей-то злобный хохот раскатывается по окрестному лесу. Ярость и месть забушевали в душе Гиголя. С проклятьем он прянул к сосне, и с визгом топор глубоко врезался в дерево. Стоны и вопли понеслись по дремучему бору, и кровь брызнула на лицо и платье Гиголя. Несчастный, с помутившимся взглядом, бросился он в лес и без чувств упал на сырую землю.

А буря ревела в ущелье, гром грохотал, и с визгом и воем порыв урагана в прах низвергал вековые деревья…

Тихо и ясно. Ночное небо искрится звездами. А в лесу, под шатром гигантских деревьев, дико, мрачно, безмолвно.

Под навесом закоптелой от дыма скалы горел обширный костер, взметая клубы багрового дыма и озаряя угрюмые сосны. Окончив дневные труды, сидели у костра плотовщики, благоговея перед грозной тишью дремучего бора и передавая друг другу вином наполненные чаши. Всех мрачнее был бледный Гиголь. Много дней прошло уже с тех пор, как он одинокий скитался в лесах и наконец пристал к плотовщикам, думая тяжелой работой рассеять терзавшие его мучения. Но покой бежал от души Гиголя. То дико озираясь на лес, то вперяя мутные очи в пламя костра, он трепетал и судорожно обтирал рукой лицо, а на руках все казались ему кровавые пятна; а в огне, в лесу неотступно являлось видение, все в белом, с зияющей раной в груди, и манило его в объятия.

– Полно так горевать,– сказал ему один из плотовщиков,– вот, Нико был также женихом, да умерла невеста…

– Умерла!.. Майка умерла! – завопил Гиголь, прерывая слова товарища.– Нет! Я убил ее. Я разрубил ее топором… Вот она, вся в крови, и манит меня в объятия!..

И с пеной у рта, исступленный, бежал Гиголь от страшного видения, а товарищи, цепенея от ужаса, озирались кругом, и чудилось им, что Майка устремлялась за безумным Гиголем.

Уже и плоты были готовы, и плотовщики один по одному отправились в опасное плавание. Но не было духа у Гиголя выйти из темных дебрей на свет Божий: на душе его лежало убийство.

Наконец решился и он…

Недвижны громады гор; недвижны сосны и ели; буря уснула в ущельях; безмолвно и грозно повсюду.

Одна лишь река, разорвав недра каменных гор, в вечной борьбе с врагом, клокоча, грызет подводные скалы и в бессильной злобе кружится водоворотом, кипит пеной, воет – и вдруг, прядая через вершины скал, с сокрушительной силой несется до новых порогов… А подводный утес Чибисхева, грозной пятой упершись во враждебное лоно, с презрением встречает удар – и волны разметываются пылью.

Смеркалось; туман ложился на воды. Скользя через камни, в пене и брызгах, на утлом плоту плывет по Куре печальный и бледный Гиголь; он склонился к правилу и смотрит в бушующие волны. Вот сквозь туман неясно очертились перед ним Чибисхевские скалы. Высоко, на гибель пловцам, вздымаются седые зубцы их над пеною волн, и нужна человеку вся смелость разумной отваги, вся сила мощной искусной руки, чтобы выйти победителем среди этой борьбы разъяренной стихии с враждебным ей гранитным гигантом.

Гиголь очнулся от дум. Он поднял взор на Чибисхевские скалы – и кровь застыла в его жилах. Майка стоит на пороге, вся в белом, кровавая рана зияет у нее на груди, и манит она его в раскрытые объятия и диким хохотом потрясает окрестность.

Ужас отнял силы и память Гиголя; правило упало из рук; закружившийся плот подхватили свирепые волны и быстро погнали его на скалы… Помертвевший Гиголь слышит хохот Майки и неведомой силой несется прямо в ее объятия…

С размаха плот налетел на скалу. Через зубья порога разом хлынули волны – и все исчезло в шумном водовороте.

И теперь еще на скале Чибисхеви путник увидит остатки разбитого плота, и местный житель скажет ему, что это плот Гиголя”.

Таковы предания Боржома.

Много веков пронеслось над диким ущельем, много исторических картин сменили друг друга и канули в вечность. И там, где в последнее время замерли все отзвуки жизни, где, как зверь, подстерегал свою добычу хищный лезгин, рыскал горный шакал, да одинокий орел сторожил свое гнездо на недоступной скале, там некогда жизнь била полным ключом, стояли Господние храмы, и в диких дебрях раздавались слова всепрощающей любви и молитвы. Недалеко от Ацхура, в дремучих лесах, стоят и поныне замечательные развалины одной церкви, в которой по давним преданиям, переходившим из рода в род, хранилась какая-то древняя книга. Все знали это предание, но никто не интересовался проникнуть в тайну веков, чтобы узнать, когда и при каких условиях существовала эта старинная церковь. Только тогда, когда Ацхур перешел в русские руки, и слух о таинственной книге дошел до преосвященного экзарха Грузии Исидора, оставившего в Иверии так много следов своей духовной деятельности, он в 1849 году поручил священнику Гамрекулову разыскать забытый храм, а в нем ту удивительную книгу, в которой, быть может, хранится ключ ко многим историческим сведениям, изглаженным веками из памяти народа.

Гамрекулов нашел в Ацхуре одного мусульманина, по имени Дадо, уже древнего старика, который передал ему, что лет тридцать тому назад он лично видел эту священную книгу, и, по его словам, уважение к ней лезгин, граничившее с суеверием, было так велико, что даже рука разбойника не смела коснуться ветхих листов ее, и священная книга оберегала остатки христианского храма от окончательного разрушения.

Церковь, куда Дадо привел Гамрекулова, находилась в дремучем лесу, в шести часах пути от Ацхура. По всей вероятности, это был монастырь, так как кругом его не было даже признаков какого-нибудь поселения, и потому-то, быть может, самое место, где стояла эта обитель, было известно только немногим.

Небольшая по своим размерам церковь, несмотря на тяжесть пронесшихся над нею веков, еще сохранилась настолько, что можно было судить о красоте и изяществе ее архитектуры. В ней уцелел и престол, и жертвенник, и даже две иконы, высеченные на камнях. Время стерло лики святых, и только на одном из камней осталось неясное изображение Воздвижения Креста. На жертвеннике лежала раскрытой та самая книга, которая, по словам Дадо, лежала на этом месте целые века турецкого владычества. К сожалению, Гамрекулов нашел только один толстый кожаный переплет, а листы ее были съедены, как он полагал, лисицами.

Таким образом, мудрость христианской книги, пощаженной даже руками разбойников, осталась навеки глубокой тайной…

Вскоре после занятия Ацхура та же судьба постигла и другой укрепленный пункт Ахалцихского пашалыка – Ардаган. Но совершить его завоевание досталось на долю войскам, остававшимся в Карее.

В то время, когда Паскевич шел под Ахалцихе, в Карсе еще свирепствовала чума, и гарнизон крепости, состоявший из Крымского пехотного полка, много потерпел от заразы. Прочие войска, расположенные лагерем на Карадаге, избежали этого бедствия. Неприятель также не беспокоил их. Тревожные минуты пришлось пережить гарнизону только в то время, когда Киос Магомет-паша, в начале августа, появился было в окрестностях Карса. Но турки быстро ушли под Ахалцихе, и всякая опасность миновала. В соседстве с Карсом остались лишь конные партии, искавшие легкой поживы в армянских селениях.

Одна из таких партий, 7 августа, напала на деревню всего в десяти верстах от крепости. Двести казаков, выскочившие на тревогу из Карса, настигли неприятеля, уже возвращавшегося с добычею. Тысячная толпа карапапахов легко отбросила горсть наших казаков, но тут подоспел батальон егерей с четырьмя орудиями и конная армянская дружина. Разметанные огнем, турки пустились уходить в разные стороны, казаки и армяне горячо преследовали их, пехота и артиллерия не отставали. На протяжении тридцати верст, до самых Саганлугских гор, казаки и егеря неотступно сидели на плечах неприятеля и заставили его бросить добычу. Потери, понесенные партией, по всей вероятности, были велики, так как артиллерия, опережая конницу, все время провожала ее гранатами. Пленных было немного, но в числе их находился сам начальник партии Хамид-бек, захваченный казаками в тот момент, когда под ним была убита лошадь. Это был человек с положением и большим весом среди своих единоземцев, так как три брата его занимали видные посты в турецкой армии, и все трое были двухбунчужными пашами. В Карее Хамид говорил, между прочим, что никогда не решился бы на такой отважный набег, если бы не был обманут лазутчиками, утверждавшими единогласно, что в крепости вовсе не было конницы и что пехота состоит из больных и слабых солдат. Он убедительно просил показать ему людей и пушки, которые были способны догонять бегущую конницу, “и ему,– как говорит генерал Берхман в своем донесении,– не возбранялось любоваться ими”.

Спустя несколько дней после этого, в Карее получены были известия, что турецкие войска, разбитые в битве 9 августа, бегут из-под Ахалцихе. Генерал Берхман тотчас выслал из крепости полковника князя Бековича-Черкасского с двумя батальонами егерей, четырьмя орудиями и тремя сотнями конницы к стороне Ардагана для зашиты тамошних жителей, опасаясь, что бегущие турки выместят на них свою злобу. И он не ошибся. Все деревни, которые проходил князь Бекович, были уже пусты. Мушский паша, опоздав к Ахалцихе, успел однако же опустошить край и теперь угонял армянские деревни все дальше и дальше от русских пределов. Ни одному армянину, привыкшему с малых лет трепетать при одном имени мусульманина, никогда не приходило в голову сопротивляться, так что нередко десятки деревень, согнанных вместе, держались в повиновении каким-нибудь десятком куртинцев, а на этот раз армян сторожил сам мушский паша, расположивший свои бивуаки возле армянских таборов, и сопротивление было невозможно. Однако нашлись смельчаки, которые успели бежать, чтобы известить русских о гибельном положении соотечественников.

Утром 17 августа, когда отряд князя Бековича делал привал, и солдаты варили кашу, князь с небольшим конвоем поехал вперед и, поднявшись на дальние высоты, осматривал окрестность. Вдруг показался всадник в армянской одежде, скакавший во весь опор, не разбирая дороги. Не было сомнения, что это один из тех, которые бежали из армянского табора. Доскакав до Бековича, гонец соскочил с усталого коня и, задыхаясь, стал говорить, что турки сейчас собираются уходить в Арзерум и понуждают армян как можно скорее запрягать арбы и собираться в путь, что те пока еще медлят, но что если русский отряд опоздает на час-другой, то возвратить их будет уже невозможно, так как в нескольких верстах от их бивуака начинаются горные ущелья, где на каждом шагу турки могут упорно обороняться. Князь Бекович приказал ударить подъем. Он уже знал из слов армянина, что в распоряжении мушского паши находилась тысяча отборных курдов и до трех тысяч турецкой конницы, задержанной им из числа бежавшей из-под Ахалциха. Русский отряд пошел форсированным маршем и часов в десять утра увидел турецкие войска, поднимавшиеся с бивуака. Появление его было до того внезапно, что растерявшиеся турки бросили весь армянский обоз, уже совершенно готовый в путь, и искали спасения в стенах Ардаганской крепости.

Первая половина предприятия была, таким образом, исполнена; оставалась другая, труднейшая,– отступление отряда, обремененного теперь громадным караваном переселенцев. Не могло быть и сомнения, что турки скоро опомнятся и что тогда князю Бековичу трудно будет защитить обоз, который неминуемо должен был растянуться на несколько верст, особенно в местах гористых и тесных. Князь увидел необходимость пропустить жителей вперед и потом так или иначе завлечь неприятеля в дело, чтобы одним ударом отбить у него охоту к преследованию. Пехоте и артиллерии приказано было устроить засаду на той дороге, по которой пойдет обоз, а коннице идти позади, чтобы первой принять на себя удар неприятеля.

Барабан пробил отступление, и обозы длинной цепью потянулись мимо русских войск. Но дело замедлилось; ленивые буйволы, едва переставляя ноги, тихо тащили тяжелые арбы, доверху нагроможденные всякой домашней рухлядью и даже досками и бревнами. Большая часть взрослых переселенцев шла пешком около своих возов; на лошадях, коровах и ослах, в перекидных корзинах сидели по двое и более малюток, ежеминутно рискуя упасть и разбиться. Проходя мимо войск, мужчины снимали папахи и кланялись, женщины крестились, и всякий по-своему старался выразить благодарность.

Но вот позади обоза вдруг грянул выстрел, за ним другой, и загорелась перестрелка. То казаки схватились уже с турецкой конницей. В обозе общее довольство моментально уступило место новым ощущениям. Страх и смятение овладели армянами. Мужчины спешили угонять далее от неприятеля скот, другие торопились с арбами, большинство в страхе не знало что делать, и лишь немногие взялись за оружие. Несчастные армянки, подхватив детей, бежали, сами не зная куда, иные столбенели от ужаса, падали на колени и молились. “Я видел,– рассказывает один очевидец,– молодую женщину, которая в немом отчаянии, ломая руки, смотрела на жавшихся к ней малюток, не решаясь, которого из них спасать, и слезы ручьями бежали по ее лицу”.

Конная армянская дружина, состоявшая всего из семидесяти человек, находилась ближе всех к неприятелю. Пропустив обозы, она начала уже отступление, как вдруг масса турецкой конницы нахлынула на нее со стороны Ардагана. Армяне не устояли и были опрокинуты; казачьи сотни, подоспевшие на помощь, остановили было на несколько минут стремительное нападение, но, в свою очередь, смятые, стали подаваться назад и обнажили хвост обоза, не успевший еще подойти к тому месту, где стояли батальоны. Тогда часть турецкой конницы ударила на задние повозки, и пока одни рубились с казаками, другие безнаказанно предались грабежу и убийствам. К счастью, жители, покинув арбы, бежали, и жертвой турецкой ярости сделались только два старика и одна женщина.

Князь Бекович не рассчитывал на такой быстрый и стремительный удар неприятеля. Егерям некогда уже было думать о засаде, и они бегом бросились на помощь к казакам. К несчастью, они не могли стрелять, потому что выстрелы повредили бы переселенцам. “Не бойтесь, не бойтесь!” – кричали перепуганным армянам солдаты и бежали навстречу неприятелю. В душе каждого зарождалось особое чувство сострадания к беспомощным, готовность пожертвовать за них даже самой жизнью. В кавказских солдатах, при данных обстоятельствах, не могло не заговорить и чувство самолюбия, требовавшее отстоять, во что бы то ни стало, тех, кто беззаветно поручал себя их защите. Появление егерей было как нельзя более кстати. Напрасно турки пытались сопротивляться – штыки опрокидывали все, и скоро бегство неприятеля сделалось общим. Расчет князя Бековича в конце концов казался верен. Посланные вдогонку, казаки видели, как неприятельская конница скакала мимо Ардагана и, выбираясь на Арзерумскую дорогу, скрывалась в ущелье. Обратный путь отряда был обеспечен.

Разбросанные трупы одни оставались немыми свидетелями поражения неприятеля; пленных турок не было вовсе, потому что ожесточенные солдаты никому из них не давали пощады. Среди покинутых тел казаки нашли живым одного только курда, да и тот был жестоко изранен. От него узнали, что в деле участвовала курдская конница и что турки, деморализованные уже раньше, неохотно шедшие в битву, оставлены были в резерве. Они бросились было грабить обозы тогда, когда курды сломили казаков, но при появлении пехоты первые покинули поле сражения. Курды держались до конца, зато одних старшин их, более или менее знатного рода, погибло в бою шестнадцать человек; убит был и сын мушского паши, вместе с его прекрасной гнедой лошадью, которая славилась во всем Курдистане и едва ли уступала в знаменитости своему хозяину. Все показывало, действительно, что нападавшая кавалерия была составлена из отборных всадников; между отбитыми лошадьми не было ни одной, которая ценилась бы менее пятисот рублей на русские деньги; уборы, по красоте и ценности, соответствовали коням.

Урон с русской стороны был также значителен; почти четвертая часть конницы выбыла из строя, армяне считали пятнадцать, казаки сорок человек убитыми и ранеными.

Когда окончился бой, переселенцы были уже далеко. Страх подгонял их, и несмотря на тяжесть возов, на лень буйволов, на множество скота, путавшегося среди повозок, и на все препятствия, встречавшиеся в пути, они шли так скоро, что отряд догнал их уже на привале. Здесь нужно было дождаться прибытия еще нескольких деревень, следовавших по другим ущельям и также просивших покровительства. С разных сторон до самого вечера тянулись к отряду тяжелые обозы и сливались в один. Солнце село уже, когда барабан пробил наконец подъем. Казаки пошли в авангарде. Князь Бекович уже садился на коня, как вдруг прискакало несколько старшин татарских деревень все с той же просьбой. Князь предложил им догнать отряд на ночлеге, но они отвечали, что не решатся тронуться с места, если русские не дождутся их здесь. “Нас разграбят,– говорили они,– тотчас, как вы уйдете. Нечего делать, надо было приказать арьергарду остановиться и исполнить их желание. Когда татары присоединились к отряду, была уже темная ночь, и тысячи бивуачных огней мерцали сквозь мглу темной августовской ночи.

С рассветом двинулись дальше. Опять заскрипели неуклюжие арбы, и опять шум, крик и гомон тысячи голосов будили мертвое молчание опустевшего края. Русские роты едва были заметны в огромном множестве народа. “Судя по числу людей,– говорит очевидец,– нас было почти достаточно для завоевания всей Азиатской Турции”. Но опыт показал уже, что жители не в состоянии были обороняться сами, и, несмотря на полную безопасность, многие еще бросали робкие взоры в туманную даль, где им все мерещились турки. Но страх их мало-помалу рассеялся. Войска шли бодро и с песнями. Молодежь гарцевала между рядами повозок и любовалась красотой армянок… В сумерки замелькали огни карсского лагеря. Поход был окончен.

Таким образом освобождены были двадцать три деревни, которые, водворившись под охраной русских штыков, убрали впоследствии созревшую без них жатву и внесли в казну подать – пшеницу.

Едва возвратился отряд Бековича, как пришло известие о взятии Ахалцихе, и Паскевич предписал генерал-майору Берхману овладеть Ардаганом. Но так как неприятель мог быть там еще в весьма значительных силах, то одновременно с движением карсского гарнизона в ту же сторону направлен был из Ахалцихе другой отряд, под начальством генерала Муравьева.

Войска выступили из Карса 21 августа, в составе трех батальонов пехоты, восьми орудий и четырех сотен казаков, под личной командой Берхмана, и ночевали в тот день на берегу живописного горного озера. Это озеро – Агир-Гель (“озеро жеребца”), о котором легенда устами суеверного народа рассказывает, что из кристальных вод его, на заре, выходит чудный водяной конь и пасется на лугу, невидимый человеческому глазу. И горе тому, кто увидит его; кому он явится сам) того человека неотразимо постигает несчастье. Местные жители поэтому редко ночуют на берегах этого озера и боятся даже заглядывать в его глубину, чтобы не встретиться со страшным призраком, пророчащим горе. А чудное лоно вод Агир-Гельского озера так поразительно спокойно и дивно прозрачно, что можно, кажется, пересчитать те миллионы рыб, которые гуляют в светлых струях его.