Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Из показаний лазутчиков Паскевич уже знал, что турецкая армия стояла в четырех лагерях, из которых первый располагался на высотах против северного фаса крепости; другой – на западе, близ укрепленной башни Каядага; а остальные два – у Су-Килисса и Ашаг-Памачь, на большой ардаганской дороге. Эти два последние лагеря держали под своим наблюдением весь правый гористый берег Ахалцихе-Чая, и дорога к ним прикрывалась сильным ретраншементом, поставленным турками у подгорной деревни Марда. Действовать по этому пути Паскевичу было крайне рискованно, и атака должна была начаться с северного лагеря.

Но и там кратчайшая дорога, лежавшая у подошвы северных высот, преграждалась сильным люнетом, сложенным из бревен и укрепленным двумя бастионами.

Нужно было найти другой, более скрытый путь, а это, при совершенном недостатке благонадежных проводников, было нелегко. К счастью, некто Мута-бек, один из ахалкалакских старшин, плененный при взятии крепости, добровольно предложил свои услуги. Обласканный Паскевичем, этот суровый, непреклонный мусульманин предался ему всей душой, и теперь на его верности основан был весь успех экспедиции. Мута-бек отлично знал окрестную местность и повел отряд обходной дорогой на селения Цыйра и Цхурут, огибая крепость с северной стороны, на расстоянии двух или трех верст.

Войска следовали лощиной, прикрытые горами, и не могли быть замечены турками. Дорога вообще не представляла особенных трудностей, но ночь была так темна, что войска, при частых подъемах и спусках, растянулись, а Херсонский полк, следовавший в арьергарде, и вовсе сбился с дороги. Пока его ждали, прошло добрых полчаса. Стало уже светать, а войска, вместо того, чтобы быть на месте, только что еще выдвигались из селения Цыйра. Между тем тяжелый гул шагов идущей пехоты и стук колес артиллерии давно обратили на себя внимание турецких аванпостов. И едва в предрассветной мгле обозначились перед ними темные полосы двигавшихся колонн, как грянул сигнальный выстрел, и тревога быстро разнеслась по всем четырем турецким лагерям.

Теперь русскому отряду самому нужно было с минуты на минуту ожидать нападения, а он находился еще в трех верстах от головного турецкого лагеря и среди местности совершенно неудобной. Но всякие сомнения и колебания были уже невозможны, приходилось принять бой там, где застал неприятель. Впереди отряда виднелись высоты, идущие параллельно северному фасу крепости, и Паскевич быстро решился занять их, как единственную позицию, которая представлялась ему в этой малоизвестной местности. Но пока войска переходили крутые рытвины и выбивались из рыхлых пашен, против них уже были сосредоточены огромные массы вражеских сил. Позиция, случайно занятая Паскевичем, имела свои выгоды и свои недостатки. Она представляла собой довольно большое плато, на котором свободно могли расположиться войска. Но против этих высот лежали такие же, параллельные им другие высоты, отрезанные от первых глубоким извилистым оврагом с крутыми скалистыми берегами, и там-то, на крепкой позиции, теперь уже стояла турецкая пехота с большим числом артиллерийских орудий. Самый овраг тянулся сперва параллельно крепости, а потом вдруг круто, почти под прямым углом, поворачивал к северу и, огибая высоты русской позиции, терялся вдали, в низменных болотах за деревней Цхурут. За этой-то второй частью оврага сосредоточились огромные массы турецкой конницы. Таким образом, русская позиция представляла собой прямой угол, вершина и стороны которого обстреливались перекрестным огнем неприятеля.

Правда, овраг, подобно рву, прикрывал позицию со всех сторон; но зато, по тому же оврагу, как по траншеям, неприятель мог безопасно подводить свои войска и укрывать резервы.

Но так или иначе, а другого выбора не было, и Паскевич поставил отряд в оборонительное положение. Два донские полка с четырьмя орудиями отправлены были назад для связи с отрядом Муравьева и для прикрытия дороги к вагенбургу. На левом фланге позиции, под командой гвардии полковника Сенявина, стоял сводный пехотный полк, составленный на время экспедиции из батальона эриванцев и батальона сорок первого егерского полка, с шестью орудиями. В центре, в самой вершине угла, образованной перегибом оврага, расположился Херсонский гренадерский полк с четырьмя орудиями, под начальством генерал-майора Попова. Правый фланг отбрасывался направлением оврага совершенно назад, почти под прямым углом к левому флангу, и был занят сводным батальоном пехоты (две роты козловцев и рота пионер), двумя казачьими полками и двумя полевыми орудиями. На самой оконечности его, уже упираясь в деревню Цхурут, стоял Ширванский пехотный полк с четырьмя батарейными орудиями. Кавалерийская бригада Раевского, татарская конница, линейные казаки и весь сорок второй егерский полк составляли резерв; при нем находился и граф Паскевич.

Едва русские войска разместились на позиции, как турки, под покровительством огня своей артиллерии, с двух сторон повели атаку. Было часов шесть утра. Русская артиллерия, почти вся выдвинутая в первую линию, встретила наступавших жестоким картечным огнем и остановила напор. Неприятель смешался и стал отступать, горячо преследуемый огнем стрелковых цепей. Одновременно с этим и на левом фланге турецкая кавалерия также пыталась обскакать позицию, чтобы прорваться к русскому лагерю, но, встретив не менее мужественный отпор со стороны егерей и видя приближавшиеся рысью казачьи полки, повернула назад. Из этого первого столкновения Паскевич вынес уверенность, что на занятой позиции можно отразить все нападения турок, и решил сохранять оборонительное положение до тех пор, пока неприятель, утомленный бесплодными атаками, сам не предоставит ему удобного случая к победе.

Малочисленность отряда Паскевича не укрылась, между тем от внимания Киос Магомет-паши, и, раздраженный неудачей, он приказал во что бы то ни стало смять русский корпус. В семь часов утра началась вторая атака. Турецкие колонны шли по дну глубокого оврага против русского центра, прикрытые от огня артиллерии высокими берегами; они шли смело, с распушенными знаменами и с криком “Алла!”. Чтобы удержать их натиск, Херсонский гренадерский полк подвинулся вперед к самому оврагу, а стрелковая цепь его спустилась еще ниже на полускат и лицом к лицу встретилась с поднимавшейся из оврага турецкой пехотой. Обе цепи столкнулись и кинулись друг на друга с ожесточением. Начался упорный штыковой бой. Спорный овраг несколько раз переходил из рук в руки, наполняясь трупами.

Подняться из оврага, с тем чтобы ударить на русских в упор и разом всей своей массой, у турок не хватало духа, они по мелочам тратили свою запальчивую храбрость, и рукопашный бой шел то кучками, то врассыпную. Стоявшие сзади колонны подкрепляли свои стрелковые цепи. Начальник штаба барон Остен-Сакен сам отправился на место сражения. Спокойно, шагом разъезжал он посреди стрелков, под огнем неприятеля, и делал нужные распоряжения, иногда посылая сказать Паскевичу, что “стрелки ведут себя хорошо”.

Целый час шла в этом пункте отчаянная борьба, турки наконец не выдержали и стали подаваться назад. Стрелки второго батальона, увлеченные преследованием, перешли за ними через овраг и раскинули цепь уже на той стороне его, по гребню двойной высоты, тянувшейся параллельно русскому правому флангу. Это была неосторожность, за которую они и поплатились кровавыми жертвами. Еще стрелки не успели оглядеться на новой позиции, как из-за гребня соседней горы внезапно выдвинулись высокие остроконечные шапки делибашей, и человек четыреста турецкой конницы ринулись на цепь, не успевшую даже сбежаться, как следует, в кучки. Херсонцам пришлось отбиваться поодиночке штыками, прикладами и выстрелами в упор. Батальоны, стоявшие вдали, бегом бросились на выручку и открыли через овраг батальонный огонь, с большой центральной русской батареи также посыпались ядра. Но все это, казалось, уже не могло спасти стрелков, и минут десять их даже не было видно за турецкой конницей. Все считали их погибшими. Паскевич с высокой горы видел, как на ладони, все поле сражения. Он отвернулся и сказал с досадой: “Не надо было так далеко высылать стрелков – вот и пропали!”

Вдруг кто-то крикнул: “Ваше сиятельство! Цепь уцелела!” Паскевич обернулся: разорванные, перемешанные с делибашами, кучки херсонцев бойко отбиваются, а толпы делибашей редеют и в беспорядке скачут назад. Паскевич велел тотчас узнать фамилию офицера, командовавшего стрелками, и, минуя другие ордена, послал ему прямо Владимирский крест. Поредевшую цепь тотчас отвели назад за овраг.

Наступило получасовое затишье. Турки готовились к третьей атаке, и их колонны опять формировались в овраге. Но на этот раз Паскевич решился предупредить удар контрударом и сам двинул вперед сводный полк Сенявина. Третий батальон Эриванского полка, давно не бывший в деле[6 - Третий батальон не участвовал в персидской войне; он оставался в своей штаб-квартире.], наступал в первой линии, егеря – во второй. Под сильным огнем спустились они с высот, дошли до оврага, и эриванцы ударили в штыки. Турки, в свою очередь, приняли эриванцев штыками же, и кровь полилась рекою. В несколько минут из батальона все ротные командиры, пять офицеров и до ста нижних чинов выбыли из строя. Здесь был убит и командовавший стрелковой цепью молодой офицер лейб-гвардии Финляндского полка подпоручик Дубровский, первый проложивший дорогу в ряды неприятеля. Несмотря на страшную убыль, эриванцы дружно ломили вперед, и турки уже готовились уступить, как вдруг грянул оглушительный треск, и дрогнуло поле. Неприятельская граната попала в зарядный ящик, стоявший при одной из рот сорок первого полка, и взорвала его. В одно мгновение несчастное каре потонуло в густых клубах черного дыма, из которого среди огненных языков мелькали растерзанные трупы. Пальба на мгновение смолкла, и, казалось, все застыло в трепетном недоумении. В этот момент все неприятельские резервы, доселе скрытые за высотами, вдруг выдвинулись на горы, оглашая воздух неистовыми криками. Но эриванцы уже успели оправиться от своего минутного смущения. Ротные командиры штабс-капитаны Калпинский, Гуралев и Кириллов – все трое уже раненые – снова явились перед своими ротами, еще раз сомкнули их и с такой стремительностью бросились вперед, что турки дали тыл, и гренадеры отбили у них два знамени.

Сделать больше того, что сделали эриванцы, было нельзя, и батальоны отвели назад. Они шли гордо, с сознанием исполненного долга, и живым свидетельством этого были развевавшиеся впереди них турецкие знамена.

Было уже два часа пополудни. Усталость и зной заставили обе стороны приостановить свои действия. Уже восемь часов шла непрерывная битва; русские отразили все нападения, но сами не подвинулись ни шагу вперед, и турки, опираясь правым флангом на крепость, по-прежнему сохраняли свои позиции. Овладеть оврагом также не удалось, и три полка, последовательно ходившие отбивать его у турок, потеряли, как говорит очевидец, до пятисот человек. Положение становилось серьезным. Паскевич, по рассказам Пущина, сидел на батарее в самом мрачном настроении духа; никто из частных начальников, знавших его раздражительность, не решался подходить к нему ни за советом, ни за приказанием. А между тем, турки, ободренные бездействием русских, в четвертый раз перешли в наступление.

Ружейная перестрелка цепей скоро обратилась в живой беспрерывный огонь, смешанный с громом орудийных выстрелов, а турецкие колонны опять стояли в роковом овраге.

В это время Пущин, как рассказывает он сам, желая чем-нибудь помочь делу, сел на коня и, не сказавшись никому, поехал вдоль оврага, чтобы ближе ознакомиться с местностью. Этот обзор навел его на счастливую мысль, которую, возвратившись назад, он не замедлил сообщить Паскевичу. “Взять и удержать за собою овраг,– сказал он ему,– невозможно. Все дело в сильном люнете, который мы миновали ночью и который стоит у самого устья оврага. Возьмите его, и тогда и овраг, и лагерь – все будет ваше!”

Паскевич увидел верность этого замечания и, после короткого раздумья, спросил: “А кого я пошлю штурмовать?” Пущин указал на Ширванский полк. Полк этот действительно еще не был в деле, и Паскевич потребовал к себе командира его, полковника Бородина. Бородин, бывший адъютант Паскевича, отлично знавший характер своего начальника, спросил, как бы в рассеянности: “Какое укрепление, ваше сиятельство?” И когда тот указал ему на люнет, Бородин промолвил небрежно: “Ну, его можно взять мимоходом”.– “Так с Богом!” – сказал на это обрадованный Паскевич. Бородин поскакал к полку, чтобы вести его в битву. Одним ширванцам штурмовать крепкий люнет было бы, однако, крайне рискованно, и потому решено было выдвинуть из резерва весь сорок второй егерский полк и в то же время послать приказание Муравьеву, чтобы он с одним или с двумя батальонами штурмовал люнет с другой стороны. С этим приказанием посланы были два казака и вместе с ними Пущин. Они пустились по разным направлениям и, проскакав в интервалы между турецкой конницей, стоявшей на дороге, все трое благополучно достигли лагеря. Приказание было передано, и Муравьев с первым батальоном Эриванского полка двинулся к люнету. За ним пошли две роты егерей и две роты пионер, под общей командой лейб-гвардии Преображенского полка полковника Бентковского.

Между тем, чтобы отвлечь внимание турок именно от этого люнета, Паскевич распорядился сделать демонстрацию против левого неприятельского фланга. Батальон Херсонского полка, кавалерийская бригада Раевского, Донской полк Карпова и татарская конница, с четырьмя орудиями, переправились через овраг и стали в боевом порядке на высотах против главного турецкого лагеря, расположенного по ту сторону Ахалцихе-Чая у Су-Килисса. Внезапное появление на этом пути сильной русской колонны озадачило турецких пашей. Вся неприятельская конница быстро стянулась к своему левому флангу и завязала дело. Но Карпов, высланный вперед с донцами и татарами, маневрировал так превосходно, что втянул ее в бой, и, когда неприятель вплотную насел на казаков, те рассыпались и открыли стоявшую позади них батарею. Картечный залп – и турки поскакали назад, преследуемые справа нижегородцами, слева уланами.

Поражение конницы, устлавшей путь людскими и конскими трупами, заставили Киос Магомет-пашу серьезнее взглянуть на опасность, которая грозила главному турецкому лагерю, оставшемуся почти без войск, и большая часть пехоты, стянутой против русской позиции, спешно переведена была к Су-Килиссу. Таким образом боевая линия турок растянулась влево почти на десять верст, и оборона люнета ослабела. Этого только и ждал Паскевич от своей демонстрации. Он приказал генерал-майору Гилленшмиту выдвинуть вперед, на высоты против турецкого люнета, восемь батарейных и шесть легких казачьих орудий, под прикрытием которых должны были собраться штурмовые колонны.

Турки с изумлением смотрели на эти передвижения войск, не понимая их цели, а между тем к люнету уже подходил сорок второй егерский полк с генерал-майором Корольковым. Ни одним выстрелом не отвечали бастионы на огонь русской артиллерии, и это дало повод думать, что укрепление или вовсе брошено, или защищено очень слабо. Отчасти под этим впечатлением, отчасти видя приближение ширванцев с одной и колонны Муравьева с другой стороны, Корольков решился начать атаку с одними егерями. Свинцовые тяжелые тучи, давно надвигавшиеся с запада, теперь закрыли весь горизонт и разразились сильным дождем с громом и молнией. В это самое время шесть казачьих орудий, под командой есаула Зубкова, вынеслись вперед и, снявшись с передков в расстоянии восьмидесяти саженей от люнета, открыли по нему картечный огонь.

Под его защитой сорок второй егерский полк бросился на укрепление. Неприятель молча подпустил его на сто шагов и вдруг встретил убийственным залпом.

Опешившие егеря остановились. Генерал Корольков, желая ободрить солдат, выскочил вперед с криком: “За мной! На батарею!” – и в ту же минуту пал, пораженный двумя пулями в грудь и в голову. Его смерть окончательно смутила егерей, и они открыли беспорядочную пальбу по люнету. Тогда турки сделали вылазку и бросились на них в штыки и кинжалы.

Плохо пришлось бы егерям, если бы в эту минуту не подоспели ширванцы. В грозной тишине и порядке вел Бородин свои батальоны, не обращая никакого внимания на то, что происходило перед его глазами. Скользя по мокрой траве, с намокшими ружьями, выдвинулись они из-за фланга сорок второго полка и с криком “Ура!” пошли прямо на турецкое укрепление. Но в ту же минуту загремело “Ура!” и с другой стороны – то штурмовал люнет первый батальон эриванцев, прибывший сюда с Муравьевым.

Теперь турки, сделавшие вылазку, были отрезаны и, бросившись обратно в люнет, нашли его уже занятым русской пехотой. Тем отчаяннее закипел бой под самым люнетом. Майор Михайлов и командир первой роты поручик лейб-гвардии егерского полка барон Врангель первые пробили дорогу к брустверу, и вслед за ними егеря ворвались в шанцы. Но на их долю уже не досталось боевых трофеев: четыре орудия и семь знамен были взяты колоннами Бородина и Муравьева. И долго после того два храбрые полка, Ширванский и Эриванский, оспаривали друг у друга честь взятия люнета. Справедливость требует, однако, сказать, что Ширванский полк встретил меньшее сопротивление и овладел бастионом почти без урона, тогда как батальон эриванцев в кровавом рукопашном бою потерял тридцать пять нижних чинов и лишился почти всех своих офицеров. Одному только полковнику Бентковскому, первому взошедшему на вал во главе эриванцев, удалось выйти целым и невредимым, командир батальона подполковник Кошутин был ранен в то время, когда взбирался на бруствер; ротный командир поручик Оников ранен в рукопашном бою кинжалом; командир второй роты поручик Мищенко прострелен пулей в грудь навылет; командир третьей роты поручик Елисуйский убит. И недаром писал Паскевич в своем донесении государю, что “атака на укрепленный бастионами лагерь сделана была с удивительной храбростью”. “Это одно из лучших дел,– говорит он,– которые я видел в моей жизни. Офицеры удивительной храбрости…”

С падением люнета пал и раскинутый на Северных высотах турецкий лагерь. Из числа полутора тысяч турок, находившихся в ретраншементе, более трети легло на месте, остальные бежали, увлекая за собою и войска, бывшие в лагере. Преследование продолжалось почти до самого городского палисада, и узкое пространство между люнетом и воротами города было завалено трупами. Сам Киос Магомет-паша, пытавшийся восстановить порядок, был ранен пулей в ногу и отвезен в Ахалцихе, куда отступил и весь пятитысячный отряд его пехоты.

Теперь демонстрация против главного лагеря превратилась неожиданно в действительное наступление. Как только Пущин привез известие о взятии люнета, Паскевич двинул вперед всю кавалерию, а за нею херсонцев и сводный полк егерей. Многочисленные толпы неприятеля, видя кругом себя общее поражение, быстро были охвачены паникой и беспорядочно отступали по всему протяжению боевого поля. “Странно было видеть,– говорит один очевидец,– как перед какими-нибудь четырьмя-пятью батальонами бежали эти огромные массы, не оказывая даже сопротивления, которого надо было ожидать, судя по началу боя”. Преследование их продолжалось с такой живостью, что два казачьи полка и татары на плечах турок ворвались во второй лагерь, драгуны и уланы – в третий.

Выбитый из Су-Килисса, неприятель пытался было занять высоты, примыкавшие к этой деревне, чтобы прикрыть отступление своей артиллерии и многочисленных обозов, столпившихся на ардаганской дороге, но деморализация во всем турецком войске была уже такова, что едва показался головной эскадрон Нижегородского полка, как снова все обратилось в бегство. Драгуны, уланы, казаки, преследуя бежавших, мимоходом захватили четвертый лагерь и взяли два орудия, пять знамен и до пятисот пленных.

Вспомогательный турецкий корпус теперь весь рассеялся, и турки, поодиночке, пробираясь лесными тропами, бежали к Ардагану.

Трофеями боя были: десять орудий, десять знамен, четыре лагеря со всем имуществом, все обозы, подвижные магазины, транспорты, парки. Говорят, что число знамен и орудий могло бы быть гораздо значительнее, если бы конница продолжала преследование, но Паскевич сам остановил ее, сказав окружающим: “Припомните, господа, слова одного римского полководца, что бегущему неприятелю надобно строить золотой мост”.

Недешево досталась и русским эта блестящая победа: одно орудие было подбито, один зарядный ящик был взорван; действующий корпус потерял, по официальным сведениям, одного генерала, более тридцати офицеров и до пятисот нижних чинов; но, по словам современников, потери русских были гораздо значительнее. Те же современники свидетельствуют, что подъем нравственного духа в войсках и в начальниках был так велик, что командир Ширванского полка полковник Бородин просил разрешение Паскевича тотчас штурмовать Ахалцихе, и это разрешение едва не было дано ему. Быстро спускавшаяся ночь, однако, устранила всякую мысль о возможности нового штурма. Русская пехота ночевала в отбитом люнете, кавалерия – за двадцать верст от Ахалцихе, там, где окончила свое преследование. На следующий день весь экспедиционный отряд возвратился в лагерь.

Теперь Ахалцихе стоял перед русскими один, беспомощный, но грозный твердой решимостью погибнуть или отстоять свою вековую независимость.

IX. ОСАДА АХАЛЦИХЕ

Утром 10 августа 1828 года русские войска стояли перед Ахалцихе – грозные, победоносные. Вчетверо сильнейший турецкий вспомогательный корпус накануне в панике бежал от стен, которые пришел защищать, и естественно было предположить, что события минувшего дня расположат ахалцихский гарнизон к большей уступчивости. Руководимый желанием избежать напрасного кровопролития, Паскевич в тот же день отправил в крепость Мута-бека передать турецким пашам, что дальнейшая защита крепости будет бесполезна и что в случае упорства город испытает все ужасы штурма. “Семьдесят пушек обстреливают оборонительные линии, и крепость не сдастся, пока не будет перебит весь пятнадцатитысячный гарнизон ее”,– отвечали турки. Этот гордый ответ устранял всякую мысль о возможности дальнейших переговоров, и Паскевич решил приступить к правильной осаде города. Для русских войск наступали дни новых тяжки к усилий и борьбы не только с упорным врагом, но и с природой, щедро наделившей Ахалцихе многочисленными средствами защиты.

Действительно, с тогдашним оружием и теми ничтожными средствами, которыми располагал Паскевич, нелегко было покорить крепость, подобную Ахалцихе. Весь город был отстроен на левом берегу реки Ахалцихе-Чай, или Посхов-Чай, верстах в семи от впадения ее в Куру, в тесном ущелье, посреди гористой и чрезвычайно пересеченной местности. С юга его ограждал высокий хребет Цхенис-Цхале, голые и неприступные утесы которого образовывали, как раз против крепости, правый нагорный берег реки, и, таким образом, доступ к Ахалцихе с той стороны был почти невозможен. С севера на полверсты подходят к нему разорванные отроги Картлинских гор, которые, охватывая город с востока и запада, постепенно сливаются с высотами левого берега Посхов-Чая. Как раз против северной части города, на склоне горного хребта, один из уступов его образует собою довольно обширную возвышенную плоскость. Это так называемые Северные высоты, которые, господствуя над крепостью, соединялись с ближайшими домами Католического предместья узким перешейком, идущим между двумя оврагами. Здесь, на этой высоте, и стоял у турок сильный люнет, взятый русскими 9 августа. С юго-запада, обрываясь крутыми спусками в реку, подступала к самому городу и частью даже входила в черту его высокая гора Кая-Даг, составлявшая продолжение береговых утесов Цхенис-Цхале. На этой горе стояла большая круглая башня, которая обстреливала не только окрестное поле, но и почти всю внутреннюю площадь города. Только восточной стороной своей город выходил в небольшую низменную долину реки, но и эта долина не представляла осаждающим ни малейшей выгоды. Крутые утесы, на которых раскинуты были здесь крепостные линии, и скученность построек в восточной части города, где дома подымались один над другим непрерывным амфитеатром, стоили бы штурмующим громадной потери. Таким образом, замкнувшись кругом высокими горами, столица Ахалцихского пашалыка вполне была достойна своей области и громкого имени разбойничьего гнезда, которое утвердилось за ней во всей Малой Азии.

Но если такова была местность, окружающая Ахалцихе, то еще внушительнее выглядел сам укрепленный город, более трех столетий не видевший в своих стенах чужеземных знамен.

Собственно Ахалцихская крепость состояла из двух отделений: крутая голая скала, обнесенная каменной стеной, составляла цитадель, а несколько ниже примыкала к ней так называемая Верхняя крепость, построенная на высоком береговом утесе и обнесенная двойным рядом стен, фланкированных башнями. Сорок орудий обороняли эти стены, слежавшиеся веками в такую плотную массу, против которой бессильно было действие полевой артиллерии. В крепости помещались все казенные здания, дом паши и главная ахалцихская мечеть, при которой имелась одна из богатейших библиотек мусульманского Востока. Нужно сказать также, что в крепости имели право жить только магометане и что поэтому она была вполне гарантирована от измены чуждого ей населения.

Окружая с трех сторон крепость и непосредственно примыкая к стенам ее, раскидывался обширный город, доходивший своими крайними пределами почти до самой реки. Главная сила Ахалцихе и заключалась не в крепости, а именно в этом самом городе с его двадцатипятитысячным населением. Наружная оборона его состояла из четырех бастионов, соединявшихся между собою толстым сосновым палисадом, в котором в несколько рядов прорублены были бойницы. Этот палисад имел семь аршин высоты и был так прочен, что не только ядра батарейных орудий не могли произвести в нем никакого повреждения, но даже снарядам осадной артиллерии редко удавалось свалить вертикально поставленные бревна. Эскалада подобного палисада была в высшей степени затруднительна, так как атакующему, взойдя на него, приходилось спрыгивать вниз, с высоты более двух саженей, прямо на штыки неприятеля.

Но и при всем том овладеть палисадом еще далеко не значило приблизиться к покорению города. Перед штурмующими воздвигался ряд новых препятствий, созданных и людьми и самой природой. Два глубокие оврага разделяли всю городскую площадь на три неровные части. Один из них тянулся с севера в прямом направлении и затем круто поворачивал на запад, огибая подошву Кая-Дага; другой разрезывал город по диагонали от северо-запада на юго-восток и упирался почти в самую реку. Между этими оврагами, в обширном треугольнике, и обитало все коренное мусульманское население Ахалцихе; в остальных частях города – за оврагами и у северной окраины – жили исключительно евреи и армяне-католики. Овладение одним из заовражных кварталов, без сомнения, требовало бы немало жертв, но не доставляло никаких результатов. На пути движения войск, как средоточие всех сил и средств обороны, еще лежал громадный мусульманский город, замкнутый двумя оврагами. Там, на пространстве квадратной версты, среди страшно изрытой буграми и ямами местности, в хаотическом беспорядке разбросано было до пяти тысяч домов; не было там ни площадей, ни улиц, и городские жилища, висевшие одни над другими, едва разделялись небольшими переулками, которые и составляли, подобно узким горным тропинкам, внутренние пути сообщений. Все вообще дома построены были здесь в два яруса, с плоскими крышами, представлявшими собою возвышенные террасы, и каждый дом, взятый отдельно, мог уподобиться небольшому, но крепкому замку.

Над всеми этими домами и зданиями, почти на краю северного квартала, возвышалась заметная своей архитектурой и древностью католическая армянская церковь с высоким и узким куполом, со стрельчатыми окнами и с целым лабиринтом темных и узких коридоров внутри. Только этот пункт, да еще башня Кая-Дага. из всех городских построек и равнялись высотой с верхом самой крепости. Остальной город лежал внизу, и крепость командовала им настолько же, насколько цитадель командовала самой крепостью. Таким образом, ахалцихская оборона располагала огнем в три яруса: первый составлял городской палисад с его бастионами, второй – стены крепости, и самый верхний – цитадель. И нелегко было штурмующим войти по этим трем ступеням, чтобы снять с цитадели турецкое знамя. Это прекрасно знали и сами турки. Они говорили: “Прежде надо снять месяц с неба, а потом уже луну с ахалцихской мечети”.

Русским войскам предстояло теперь показать, что можно снять луну с ахалцихской мечети, не заботясь о месяце в небе. 9 августа, когда войска ночевали еще на поле сражения, Паскевич, несмотря на общую усталость, уже распорядился осадными работами. Занятие северных высот, на которых стоял турецкий, лагерь, значительно облегчало эту задачу, так как самый целесообразный пункт для атаки представляла именно северная часть города, где была католическая церковь. С ее возвышения легче, чем откуда-нибудь, можно было проникнуть в самый центр города и здесь же удобно было устроить батарею против стен цитадели. Поэтому разрушение турецкого бастиона, прикрывавшего Армянский квартал, и сделалось ближайшей целью осады. И вот, с 10 на 11 августа, в одну ночь выросла на северных высотах, на месте отбитого люнета, громадная осадная батарея № 6. Четыре тяжелые двадцатичетырехфунтовые пушки, четыре двухпудовые мортиры, два единорога, двенадцать батарейных и шесть легких орудий к свету уже стояла на платформах и грозно смотрели жерлами из своих амбразур на городские укрепления. К ним присоединились, кроме того, восемь легких орудий, находившихся ночью в прикрытии рабочих, и десять турецких пушек, отбитых накануне; но их разместили уже на валу и приспособили для стрельбы через банк. Утром одиннадцатого августа, едва забрезжил свет, Паскевич приехал на батарею, и по его знаку сорок шесть орудий, находившиеся от городского палисада на расстоянии всего двухсот саженей, открыли жестокую канонаду. Начались обычные бедствия осады – городские строения рушились и погребали под своими развалинами и войска и жителей. Скоро в северном квартале выкинули белый флаг, и вслед за тем к Паскевичу явилась депутация просить пощады. Она объявила, что к начальствующим пашам также посланы выборные лица с тем, чтобы настоять на немедленном открытии переговоров. Два часа протекло в бесплодном ожидании ответа – паши и большая часть коренных ахалцихских жителей отвергли предложение и не хотели слышать о сдаче. Эту отчаянную решимость приписывают особой настойчивости Киос Магомет-паши, который, опоздав на выручку Карса и потеряв сражение в поле под Ахалцихе, хотел кровопролитной защитой крепости восстановить свою пошатнувшуюся военную репутацию. Канонада возобновилась. Неприятель не отвечал на нее ни единым выстрелом, как бы сберегая их до последней минуты ожидаемого приступа.

А между тем осадные работы постепенно начинали развиваться и на других пунктах русской позиции. Нужно сказать, что с потерей Северных высот турки сами оставили бесполезные для них контр-апроши на правом берегу Посхов-Чая, так как с уничтожением турецких лагерей там прикрывать уже было нечего. Граф Симонич с Грузинским гренадерским полком еще ночью девятого августа, как только отгремело сражение, занял покинутые контр-апроши, потом селение Марду и, наконец, сады, примыкавшие почти к самой крепости. Передовая цепь его утвердилась на южных высотах прямо против цитадели, а в ночь на 11-ое число, здесь, на месте турецкого ретраншемента, стояла уже батарея № 7, устроенная, по тесноте, в два яруса, так что три орудия помещались на нижней, а два на верхней площадке. С этой минуты сообщение жителей с берегом и прогон скота к водопою чрезвычайно затруднились, так как каждая подобная попытка стоила туркам нескольких жертв.

В эту же ночь Паскевич приказал уничтожить батарею № 5, стоявшую на левом берегу, впереди Таушан-Тапы, а взамен ее заложил новую, № 8, на семь батарейных орудий и восемь кегорновых мортир, всего в ста двадцати саженях от восточного бастиона. Постройка этой батареи производилась уже под огнем крепостных орудий, и с русской стороны несколько офицеров, и в том числе начальник артиллерии генерал-майор Гилленшмит, были контужены. Войска, между тем, также передвигались на новые позиции. Главнокомандующий с Эриванским полком и шестью ротами херсонских гренадер стал на Северных высотах, где была большая осадная батарея. Правее главной батареи, на случай вылазки из крепости, поставили сильный редут № 9, занятый полубатальоном козловцев с четырьмя орудиями, а позади него расположились Ширванский пехотный и сорок второй егерский полки, так что всякое покушение турок против Северных высот легко могло быть уничтожено. Для прикрытия траншейных работ на левом фланге оставлены были в садах, по обе стороны речки, два батальона Грузинского полка и батальон сорок первого егерского, рота которого выдвинулась еще вперед, на городское кладбище, где было каменное здание, тотчас приспособленное ею к обороне. Одновременно с этим две роты херсонских гренадер заняли у Кая-Дага старое кладбище, где стоял турецкий лагерь, а кавалерийская бригада Раевского расположена была у Су-Килиссы. Таким образом, крепость была обложена со всех сторон, и все сообщения ее прерваны. Паскевич нашел этот момент удобным, чтобы еще раз потребовать сдачи. Но штабс-капитан Корганов, ездивший в крепость, привез в ответ восточную фразу: “Одна сабля разделяет нас”.

Тогда, чтобы ускорить развязку, Паскевич приказал в ночь на 13 августа заложить на расстоянии ста тридцати саженей от северо-восточного угла городского палисада редут № 10, в который поместились брешь– и демонтир-батареи – обе на шесть осадных и батарейных орудий. Лунная светлая ночь не позволила скрыть работ от неприятеля, и турки обратили сюда сильнейший огонь со всех ближайших верков, стреляя картечью и двойными ядрами. К счастью, саперы успели скоро заслонить этот пункт турами, и вся потеря здесь в течение ночи не превышала десяти человек.

К свету редут был готов и открыл сильный и удачный огонь. С первых же выстрелов демонтир-батареи рухнула вершина башни Кая-Даг, и турки принуждены были снять оттуда орудия и пристроить их кое-как на площадке, чтобы хоть сколько-нибудь отвечать на канонаду. Еще разрушительнее было действие брешь-батареи, направленной против глиняных стен северного бастиона. Положение города с каждым днем становилось безнадежнее, но гарнизон все же оставался многочисленнее осаждающего корпуса, и вся возможность покорения крепости штурмом могла основываться только на беспримерной отваге кавказского солдата Русские надеялись, что значительное христианское население Ахалцихе облегчит осаду внутренним междоусобием; теперь стало известным, что Киос-паша принял свои меры и обезоружил всех находившихся в городе и грузин, и армян. А те немногие, которые с величайшей опасностью успевали прокрадываться в русский лагерь, подтверждали только весть об отчаянной решимости Ахалцихских турок драться до последнего. Между тем продовольствие в русских войсках начинало истощаться, ходили слухи о движении из Арзерума к Ахалцихе новых секурсов. При таких условиях нужно было как можно скорее покончить с упрямой крепостью, и Паскевич решился взять ее штурмом.

Перед вечером 14 августа, объезжая по обыкновению лагерь, Паскевич остановился у Ширванского полка и, поздоровавшись с людьми, сказал: “А завтра, братцы, город надо взять!” – “Возьмем, ваше сиятельство!” – отвечали ширванцы с таким единодушием, что полковник Бородин тут же просил Паскевича предоставить полку славу и опасность первой атаки.

Штурм предположено было начать 15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, в четыре часа пополудни. Мысль штурмовать сильную крепость среди белого дня могла показаться слишком отважной. Но Паскевич поступил так, руководствуясь указанием опыта. Предшествовавшие штурмы Карса и Ахалкалаков были на рассвете, и они-то приучили турок к усилению осторожности именно в это время. В продолжение всей осады Ахалцихе турки собирались по ночам к палисадам, а с наступлением утра расходились по домам и кофейням, оставляя у стен лишь небольшие караулы. На этом и построил свои расчеты Паскевич. А чтобы приучить турок равнодушнее смотреть на дневные передвижения войск, в последние дни осады, именно около четырех часов пополудни, народно производилась на батареях смена рабочих прикрытий. Этот час избран был для начала приступа еще и потому, что наступление вечера позволяло скрыть малочисленность русских резервов.

С вечера 14 августа граф Симонич получил приказание оставить бесполезную при штурме батарею № 7 и перевести Грузинский полк на левый берег Посхов-Чая, расположив его бивуаком против восточного фаса крепости. Перемещение полка было замечено турками и показалось им не случайным; из крепости открыли сильный огонь, и неприятелю удалось подбить лафет у одной из русских пушек, но цель, которую имел ввиду Паскевич. была достигнута. Турки, ожидая штурма восточных ворот, целую ночь не отходили от палисадов. А между тем, пока внимание их привлечено было в ту сторону, на небольшом холме, лежавшем под северными высотами, заложена была новая брешь-батарея на четыре двенадцатифунтовые пушки, всего в восьмидесяти саженях от северного бастиона.

Главным пунктом атаки назначена была высота католической церкви с прикрывавшим ее бастионом. Штурм должен был начаться с редута № 9, и честь первого удара на городские укрепления предоставлена полковнику Бородину с его Ширванским полком. Непосредственно за ширванцами должен был следовать восьмой пионерный батальон с турами и фашинами; на него возложено было срубить палисады, ввести в город орудия и на кровле католической церкви устроить батарею для продолжения осады. Таким образом, войска должны были взять бастион, овладеть костелом, потом занять вправо и влево ближайшие части Армянского квартала и здесь укрепиться. Атаке этих трех передовых батальонов должны были покровительствовать все осадные и полевые орудия, сосредоточенные на северных высотах, где находился сам главнокомандующий и стоял резерв: Херсонский гренадерский, Эриванский карабинерный и линейный казачий полки. На прочих пунктах, по крайней мере в первые минуты штурма, действия предположено было ограничить только одними демонстрациями.

Всю ночь русские батареи гремели по северному бастиону и по прикрывавшей его куртине, обреченной на приступ. К рассвету пальба стала стихать, и едва заря занялась над твердынями Ахалцихе, замолчала совсем.