Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

На горизонте Ахалцихе собирались грозные военные тучи.

VII. НАСТУПЛЕНИЕ К АХАЛЦИХЕ

К концу июля 1828 года перед действующим корпусом выдвигалась обстоятельствами трудная задача, от решения которой зависела вся дальнейшая судьба войны. Позади был уже ряд совершенных подвигов: перед мужеством войск склонился неприступный Карс, пали Ахалкалаки сдался Хертвис; но впереди лежало неизвестное будущее,– там, вдали, грозный Ахалц, исконное гнездо разбойничьего племени, как древний сфинкс, загадочно обращал свое воинственное лицо, требуя немедленной разгадки предложенной им задачи или грозя истреблением.

Как ни испытанно было мужество кавказских войск, как ни был поднят дух их предшествовавшими славными делами, но покорение Ахалцихе едва ли не превышало силы малочисленного восьмитысячного русского корпуса, по крайней мере оно обещало ему чрезмерные трудности. Вечная угроза Грузии, Ахалцихе по-турецки Ахизка, то есть “сильная крепость”, сам по себе был почти неприступен. Он стоял на высоком утесистом берегу Ахалцихе-Чая, окруженный страной, носившей на себе печать вековой борьбы и доказательства мощи того смешанного племени, которое образовалось и смогло в ней укрепиться. Пашалык, имевший до ста сорока тысяч жителей, вмещал в себе двадцать четыре санджака – в пять раз более, чем пашалык Карсский. На всем протяжении его, повсюду были следы существования здесь гораздо значительнейшего христианского населения, которое должно было сойти со сцены жизни и уступить ее в этом крае более сильным: развалины замков чередуются там с разрушенными деревнями и опустелыми полями, заросшими дикой растительностью.

История гласит, что руины башен, остатки христианских церквей и владельческих замков – памятники тесной связи судеб этого маленького края со злой судьбой иверийского народа. Поныне весь пашалык наполнен именем Тамар-Депотали – царицы Тамары. О ней говорят воображению народа и башни, с давних времен грозно сторожившие с вершин недоступных утесов спокойный сон и безопасность жителей, и обширные тенистые сады в живописном Маргастанском ущелье, недалеко от Ахалкалаков, где были некогда увеселительные дворцы и зверинцы Тамары, и наконец Вардзия, этот поэтический замок легендарной царицы. Самый Ахалцихе, некогда столица Верхней Картли, назывался городом князей, и в нем жили наместники, именовавшиеся тогда атабегами. В развалинах Сафарского монастыря, лежащих в мрачном, уединенном ущелье, в семи или восьми верстах от Ахалцихе любопытный путешественник найдет и теперь многочисленные следы прежнего величия и жизни этих властителей. Каменная ограда, защищавшая когда-то святую обитель, давно развалилась, но за нею и поныне видны остатки дворца атабегов и целый ряд надгробных часовен, служивших им усыпальницами.

Когда Иверия, истощив свои последние силы в борьбе с могучими соседями, стала клониться к упадку, Ахалцихская область от нее отложилась, и атабеги провозгласили себя независимыми. Вынужденные этим на борьбу с грузинскими царями, они обратились за помощью к лезгинам, и тогда-то впервые появляются здесь ополчения кавказских горцев. Многие из этих горцев, прельстясь роскошной природой страны, в которую попали случайно, скоро забыли мрачные вершины своего Кавказа и основались в новой земле, где им не возбранялись даже привычные для них набеги на соседние области. Слух о привольной жизни, богатстве и праздности беспечных жителей Ахалцихе стал привлекать сюда удальцов со всего Кавказа, и они-то не только упрочили независимость области, но и развили в природных жителях воинственные свойства, которые скоро сделали имя Ахалцихе известным всей Малой Азии.

Между тем настала эпоха тюркских нашествий. Раздираемая междоусобиями своих феодалов, Грузия не могла оказать противодействия нахлынувшим на нее толпам фанатичных пришельцев, и в конце XVI века турки овладевают Ахалцихской областью. Атабеги еще удерживают власть, но уже с титулом турецких пашей, да и это достоинство покупают ценою измены своей вере и народности. Недолго, однако, пришлось ренегатам управлять страною даже и в этой условной форме. В тридцатых годах семнадцатого столетия, во время кровавой персидско-турецкой войны, персияне овладевают Ахалцихе, турки берут его обратно после двадцатитрехдневной тяжкой осады, и с тех пор турецкий вождь Гассан с потомством своим наследует от грузинских атабегов титул паши ахалцихского. Последняя тень грузинской самостоятельности в этом цветущем и богатом крае пала навеки, и владычество турок прочно утверждается над всей Верхней Картли. Турецкие паши, распространители ислама, стремятся прежде всего обратить в свою веру представителей грузинского дворянства. Последнее не оказалось на высоте своей политической задачи и склонилось перед волею турок. Ради получения пустых знаков внешних отличий, ради корысти и личного благополучия представители древних грузинских дворянских родов оставляли веру своих предков и преклоняли колени перед Кораном.

Совращенный с истинного пути примером своего дворянства, простой народ скоро забыл православные церкви и могилы отцов, покоившихся под сенью христианских храмов. Духовные пастыри, видя вокруг малодушное отречение, обрекали себя на вечное затворничество, удаляясь в пещеры, или безбоязненно отдавали себя в руки изуверов на страшные истязания и смерть. Христианские храмы запустели в вековом безмолвии без пастырей и паствы и обратились в развалины, и лишь величавые остатки их поныне безмолвно, но красноречиво говорят о горькой судьбе обитавшего здесь христианского народа. В Ахалцихской области водворились турецкие порядки; магометанство окончательно вытеснило собою христианскую веру, и память о былом осталась лишь в имени народа, который, будучи мусульманским по вере, называет себя гурджи, да в сохранившихся в чистоте до нашего времени грузинских названиях деревень и местностей.

Эта эпоха борьбы, смут и всеобщего разрушения не могла не отозваться и на составе населения страны. Значительная часть коренных жителей пала под ударами мечей, другая из политических видов была выселена внутрь турецкой империи, и их место заняли инородцы-магометане. И в двадцатых годах нынешнего столетия население Ахалцихского пашалыка состояло из грузин, армян, по преимуществу католиков, аджарцев, лазов, карапапахов, курдов и туркменов.

Аджарцы – это те же грузины. Но так как они жили в лесистой и горной стране, то долее других отстаивали свою независимость и более других сохранили у себя стародавние грузинские обычаи. В горных же санджаках, посреди едва проходимых ущелий, обитали лазы, один из древнейших азиатских народов, сохранивший все боевые доблести предков, памятных в истории больших переворотов в Малой Азии. Живя войной и грабежами, лазы чужды того покоя и неги, которым отдаются с такой безмерной страстью обитатели восточных долин; они, напротив, ищут опасностей, не страшатся смерти и готовят себя к ней всей своей полудикой и суровой жизнью. В рядах турецких войск они составляют лучшую пехоту, и в этом смысле получили известность во всей Малой Азии, отличаясь меткой стрельбой и умением держаться в горах, на пересеченной местности. Как лазы были замечательны способностью к пешему бою, так карапапахи, курды и туркмены представляли отличную легкую конницу. Что же касается потомков тех горных выходцев, которые были известны под общим именем лезгин, то они населяли преимущественно самый Ахалцихе и его окрестности.

По системе, принятой турецким правительством, мусульмане ахалцихской провинции освобождались от всех податей, но зато были обязаны иметь исправное вооружение и по первому требованию являться в поле. Христиане и евреи не участвовали в этих народных ополчениях; они отбывали подать за всех, и, сверх того, платили по червонцу с души на содержание войска. Таким образом, Ахалцихский пашалык резко отличался от соседнего с ним пашалыка Карсского, где мирное население или вовсе не принимало, или принимало только пассивное участие в обороне родины.

Турки с самого начала увидели выгоду иметь на своей границе такое крепкое гнездо предприимчивых и храбрых людей и старались всеми мерами поддерживать здесь прилив воинственного населения. Сюда и бежало все, что не хотело подчиняться русским порядкам, что искало спасения от кары закона. Отсюда так же, как из Анапы и Поти, высылались беспрестанно мусульманские проповедники, возбуждавшие мятеж среди подвластного России татарского населения и служившие сильнейшим тормозом к утверждению русского владычества за Кавказом. Но зато буйные обитатели Ахалцихского пашалыка знали себе цену и ни во что не ставили турецкое правительство. Народная сила не раз обуздывала неограниченную власть своих беспокойных властителей. Бывали нередко случаи, что когда какой-нибудь аджарский или чалдырский бек приезжал в Ахалцихе на поклон к паше, то последний принимал все военные предосторожности, запирал ворота крепости и усиливал ее гарнизон, так как бека сопровождало обыкновенно несколько сот отчаянных головорезов, имевших к тому же приятелей в городе. При самом свидании происходили весьма оригинальные сцены. По этикету подчиненный бек должен был входить к паше один, оставив свою вооруженную свиту где-нибудь на дворе, но почти всегда десяток или более людей из этой свиты вламывались в приемный покой и молча становились у дверей, не трогаясь с места до конца аудиенции, и паша должен был делать вид, что не замечает их присутствия. Жалобы правителей, тяготившихся таким положением дел, не раз доходили и до султанов, но когда один из них, Ахмет III, желая укротить наконец дерзкую вольницу, послал против нее славного Пеглеван-пашу с двадцатипятитысячным корпусом, ахалцихская дружина разбила его наголову, и константинопольский двор должен был признать перед нею свое бессилие. Последний султан, преследуя и истребляя янычар повсюду, не смел, однако, коснуться Ахалцихского пашалыка, и эти страшные враги правительства безбоязненно жили там до самого присоединения Ахалцихе к России. Так исторически сложились взаимные отношения между турецким правительством и ахалцихским народом. Султаны, в конце концов, оставили его в покое, довольствуясь добровольным подчинением себе грозного Ахалцихе. Зато и Ахалцихе служил твердым оплотом малоазиатских провинций.

С этими-то воинственными племенами Паскевичу и предстояла теперь кровавая борьба.

Правда, из пяти крепостей в пашалыке две – Ахалкалаки и Хертвис – уже находились в русских руках, но оставались непокоренными еще три: Ацхур, закрывавший вход в Боржомское ущелье, Ардаган, на пути к Арзеруму, и, наконец, самый Ахалцихе гордо хранивший память о том, как девятнадцать лет перед сим он устоял перед напором русской силы, когда подходил к нему сам Тормасов. Событие это утвердило Ахалцихе в мысли, что он никому кроме самого себя покоряться не будет. Ряд поражений, понесенных турецкими войсками в последнее время, не заставил его серьезнее взглянуть на предстоящую ему борьбу, напротив, падение Карса, Ахалкалаков и Хертвиса только подняло гордость его и породило презрение к побежденным. В порыве первой ярости жители выгнали из города своего правителя, военные дарования которого возбуждали сомнение, и послали сказать Киос Магомет-паше, спешившему к ним на помощь: “В наших стенах более десяти тысяч храбрых защитников, и потому мы не нуждаемся в помощи твоих воинов, которых трудно будет продовольствовать, сами выдержим все усилия русских”. И Ахалцихе, уверенный в самом себе, спокойно выжидал прибытия русских войск, которые уже двигались к крепости.

От Ахалкалаков к Ахалцихе вели две дороги: одна окружная в сто шестьдесят верст, удобная для колес и изобильная пастбищами, шла на Ардаган; другая, кратчайшая, имела всего верст шестьдесят, но зато проходила через высокий лесистый хребет Цихеджваре, по таким местам, где до сих пор не только не проезжало ни одной арбы, но и вьючная езда считалась неудобной. Несмотря, однако, на все неудобства и трудности упомянутой дороги, Паскевич избрал именно этот последний путь, так как кратчайшее расстояние давало ему возможность предупредить армию Киос Магомета под Ахалцихе и взять крепость ранее прибытия к ней турецких подкреплений; между тем, двигаясь по дороге через Ардаган, он безусловно должен был столкнуться с этой армией, и тогда движение к Ахалцихе могло бы быть гарантировано только при условии полного поражения Киоса Магомет-паши. В лучшем случае, если бы Паскевич успел захватить Ардаган даже ранее турок, то и тогда пришлось бы оставить в нем сильный гарнизон, то есть раздробить войска, которых и без того было мало.

Правда, последние известия, доставленные лазутчиками, говорили, что главные турецкие силы стоят еще в Саганлугских горах и намерены оттуда двинуться к Карсу, чтобы атаковать эту крепость. Но известия могли быть ложны, да и намерения Киос-паши могли измениться, а расстояние, которое отделяло его от русской армии, было не настолько велико, чтобы помешать ему внезапно явиться перед осажденным Ахалцихе. Ввиду таких соображений поход на Цихеджваре был решен окончательно, и русский корпус выступил из-под Ахалкалаков 2 августа.

Но едва войска сделали один переход, и Цехеджварские горы приняли их в свои грозные каменные объятия, как предусмотрительность Паскевича начала оправдываться: получены были известия, что Киос Магомет-паша, спустившись с Саганлугских гор и оставив Карс в стороне, спешно идет к Ардагану с тем, чтобы предупредить Паскевича под Ахалцихе. Известия эти шли от карапапахов. Паскевич тотчас отправил к ним прокламацию, приглашая весь карапапахский народ вступить в русское подданство. Карапапахи отвечали, что охотно приняли бы такое предложение, если бы не угрожало им прибытие турецких войск, которые идут в числе тридцати тысяч человек, при пятнадцати орудиях. Известие о Киос-паше чрезвычайно усложнило положение русского корпуса и вновь выдвинуло на сцену вопрос о выборе дороги.

Явилось опасение, что турки, заняв Ардаган, вышлют особый отряд преградить прямую горную дорогу к Ахалцихе, а в этом последнем случае малочисленный русский корпус, застигнутый со своими тяжелыми обозами посреди утесистых гор и лесных дефиле, рисковал очутиться в самом невыгодном положении.

Естественно поэтому было подумать, не идти ли сначала на Ардаган, чтобы разбить турок в полевом сражении и отбросить их к Карсу, за твердое положение которого можно было ручаться. С другой стороны, возникали подозрения в верности самих известий: карапапахам не трудно было выдумать их, чтобы найти благовидный предлог избежать русской зависимости. А в этом случае, идя на Ардаган, Паскевич бесполезно терял драгоценное время и, действительно, мог дать туркам возможность подоспеть на помощь Ахалцихе. Колебание, однако, продолжалось не долго. При невозможности послать к Ардагану сильные кавалерийские партии, Паскевич решил отправить ночью, для проверки известий, переодетого переводчика капитана Шемир-Беглярова, а корпусу приказал идти напрямик через горы.

Хребет Цихеджваре – поистине один из самых недоступных отрогов Малого Кавказа. Таких гор нет ни в Армении, ни в Грузии. Там, не исключая заоблачного Безобдала, существуют хоть какие-нибудь арбяные дороги, а здесь не было даже вьючных. Чтобы отважиться на такой поход, нужно было иметь, действительно, глубокую веру в мощную натуру кавказского солдата. И в военной истории не много найдется примеров, где бы усилия человека до такой степени торжествовали над преградами, воздвигаемыми ему природой. Без путей и дорог прошла русская армия через высокие горы, где ходили лишь тучи, да гуляли вольные ветры, и через дремучие, веками нетронутые леса, где каждый шаг добывался тяжелыми усилиями.

Целая гренадерская бригада, вместе с пионерным батальоном, высланная вперед прямо из Хертвиса, два дня разрабатывала лесную тропу, то лепившуюся по крутым скатам над страшными безднами, то спускавшуюся в такие трущобы, откуда, казалось, не было выхода. По этой-то прорубленной войсками дороге, среди густого леса, тянулась в гору осадная артиллерия и скрипели арбы ее тяжелого и длинного парка. К каждому орудию пришлось назначать по двести человек рабочих; даже легкие повозки, и те тащили на канатах или же подвязывали к их колесам огромные сосновые деревья, которые, волочась по земле, служили тормозами и сдерживали их при спусках. По словам одного очевидца, при одном крутом повороте на спуске, двадцатичетырехфунтовая пушка, вырвавшись из сильных рук ста двадцати гренадеров и опрокинувшись, своей страшной тяжестью исковеркала железные дороги, на которых лежала, раздавила дышловых лошадей и, покатившись вниз, вырвала с корнями две вековые сосны. Испытанная выносливость кавказского солдата не раз подвергалась здесь тяжким испытаниям, но она все превозмогла и вышла победительницей из борьбы с самой природой. Довольно сказать, что по этой ужасной дороге войска в три дня, без роздыха, прошли более шестидесяти верст, и 3 августа, в лучах уже заходившего солнца, перед ними открылся Ахалцихе, подобный орлиному гнезду, висевшему на неприступных утесах.

Авангард, спустившись с гор, стал на правом берегу Куры. За ним постепенно подходили остальные войска.

Невесело, кровавой полосой, захватывавшей собою полгоризонта, спускалось солнце за угрюмые вершины окрестных гор. Вокруг русского стана запылали костры из сухого кустарника и срубленных смолистых сосен, и скоро над ними черными облаками заклубился дым. Утомленные солдаты, в ожидании ужина, дремали; не слышно было ни песен, ни музыки; и только с глухим рокотанием, будившим сонное эхо, падали горные ручьи на дно глубоких оврагов, да на вершинах гор, тихо качаясь, шумел сосновый вековечный лес; а из-за леса плавно поднималась молодая луна и кидала робкий свет на тихий сон Кавказского корпуса.

Во всю эту ночь тяжести тянулись еще через горы. Последний обоз и арьергард перевалились только под самое утро и нашли русский корпус, уже стоявший лагерем на берегу Куры, в шести верстах от Ахалцихе.

Только здесь явился, наконец, из своей опасной поездки капитан Бегляров; он категорически объявил Паскевичу, что на помощь карапапахов рассчитывать невозможно; что Киос-паша уже прошел Ардаган и сегодня, то есть 4 августа, должен быть в Ахалцихе. Отдаленные залпы крепостных орудий не замедлили подтвердить это известие. Было ясно, что турки предупредили русский корпус, что силы и средства их учетверились против тех, которые надеялся найти в Ахалцихе Паскевич, и что теперь придется иметь дело уже не с одним гарнизоном. Положение русских было тем опаснее, что ожидаемые подкрепления еще не пришли, и под Ахалцихе стояло не больше восьми тысяч штыков; эти штыки были ермоловского закала, вернувшиеся из Персии, испробованные в Карсе, но все же их было слишком мало против сорока тысяч отважных людей, прикрытых грозной крепостью. Правда, из Грузии, через Боржомское ущелье, форсированным маршем уже двигались на соединение с Паскевичем шесть рот Херсонского гренадерского полка и полк донских казаков с четырьмя орудиями, но и эти силы прибавили бы к корпусу всего тысячу восемьсот человек, да и прибыть они могли не ранее 7 августа.

К полудню гул пушечных выстрелов, которыми крепость, вероятно, встречала прибывших пашей, смолк. Но в сумерках поднялась сильная ружейная перестрелка за Курой – турки напали на русских фуражиров. Малочисленное прикрытие вовремя, однако, заметило врагов и приняло их огнем и штыками. Чтобы ночью не повторилось тревоги, батальон егерей, под командой подполковника Миклашевского, переправлен был за Куру и на одной из высот заложил редут. Предосторожность оказалась далеко не лишней, и редут пригодился на следующее же утро.

Наступило 5 августа. Солнце застало Паскевича на высокой горе, откуда он долго и внимательно рассматривал в зрительную трубу окрестности Ахалцихе. Оставаться на позиции, не имевшей даже достаточного количества пастбищ, казалось еще опаснее, чем идти вперед, и Паскевич решился подвинуться к городу, чтобы, по крайней мере, иметь за собою большее пространство для фуражировок.

Оставив на прежнем месте вагенбург, под прикрытием сорок второго егерского полка с двенадцатью орудиями, он приказал остальным полкам переправляться на левый берег Куры. Переправа началась в десять часов утра; быстрая вода подходила солдатам подмышки, и тем не менее, под прикрытием поставленного на том берегу редута Миклашевского, войска перешли через реку в стройном порядке. Неприятель, попытавшийся помешать переправе, попал под пушечные выстрелы с редута и, отодвинувшись к городу, расположился на высотах, по обе стороны Ахалцихе-Чая. Русские войска также остановились. Был полдень, солнце палило невыносимо; солдаты составили ружья в козлы и отдыхали под прикрытием густой завесы стрелков. Конные толпы турок дерзко наездничали перед русской цепью, но стрелкам не велено было завязывать боя.

Между тем, осматривая окрестность, Паскевич остановил внимание на высоком холме Таушан-Тапа, который командовал крепостью. Туда и назначено было вести главную атаку. “Если нам удастся овладеть этой высотой,– сказал Паскевич окружившим его генералам,– то лагерь наш будет вполне обеспечен”. В четыре часа пополудни, когда жара заметно спала, колонны стали в ружье и с барабанным боем двинулись вперед. Шестнадцать батарейных орудий рысью выехали на высоту и открыли учащенный огонь по турецким батальонам, стоявшим в поле. Турки отступили; часть их потянулась в крепость, другая на противоположный берег Ахалцихе-Чая. Пока русская кавалерия с конной артиллерией преследовала отступавших, пехота беспрепятственно заняла Таушан-Тапа, лежавший на пушечный выстрел от крепости, и Паскевич тотчас приказал заложить на вершине его редут, чтобы прочно удержать за собою эту возвышенную позицию. Позади этого холма, на левом же берегу Ахалцихе-Чая, в двух с половиной верстах против восточного фаса города, решено было поставить лагерь, и вагенбургу послано приказание следовать туда же.

Прикрытый со стороны Ахалцихе сильным редутом на высоте Таушан-Тапа, русский лагерь не был, однако, обеспечен с левого фланга. Местность противоположного правого берега Ахалцихе-Чая, измытая оврагами, позволяла туркам делать засады и незаметно подкрадываться почти к самым палаткам. Чтобы избежать этого серьезного неудобства, Паскевич выдвинул на правый берег батальон егерей, с подполковником Миклашевским, приказав ему заложить новый редут так, чтобы преградить дороги, выходящие из гор со стороны небольшой подгорной деревни Марда. На правый же берег отправлен был и сводный кавалерийский полк – из дивизиона драгун и дивизиона улан,– под общей командой полковника Раевского.

Было шесть часов вечера. Неприятельская конница держалась на высотах, примыкающих к городским палисадам, и пряталась в оврагах. Но едва переправа и движение русских обозов к новому лагерю обозначились ясно, как вся масса этой конницы тронулась вперед, по обе стороны Ахалцихе-Чая, и вдруг понеслась в карьер, стараясь с двух сторон прорваться к вагенбургу. Четыре тысячи турок обрушились на правый фланг русской позиции, где стояла батарея под прикрытием Эриванского полка. Встреченные картечью и беглым огнем двух батальонов, они круто повернули влево, чтобы проскакать лощиной, и наткнулись на батальон Грузинского полка, стоявший также с батареей на самой оконечности правого фланга. Два казачьи полка и татарская конница насели на бегущих и взяли знамя.

На левом фланге, за рекой Ахалцихе-Чай, шло, между тем, также жаркое дело. Едва егеря Миклашевского приступили к работам редута, как должны были сомкнуться в каре, чтобы отбить атаку несущейся на них кавалерии. Батальон устоял; но одна атака сменялась другою, и, в конце концов, егеря рисковали быть раздавленными, если бы не помогла удачная стрельба четырех орудий, бывших под командой гвардейской артиллерии поручика Черневецкого. А тут вскоре подоспел на помощь и батальон Эриванского полка, бегом направленный Паскевичем с правого фланга. Заметив его приближение, неприятель отхлынул от егерей и теперь всей массой обрушился на подходившие сюда же эскадроны Раевского. Завязалось жаркое кавалерийское дело.

Отправленный с места еще при самом начале боя, Раевский взял направление как раз во фланг неприятелю. Однако неровная местность, овраги, крутые подъемы и спуски замедлили несколько движение конницы, и едва головные части ее стали вытягиваться из глубокого, длинного оврага на высоты левого берега, как турки понеслись к ней навстречу. Раевский со своей стороны подал сигнал, и первая линия пошла в атаку. Командир сводного уланского полка полковник Анреп сам вел Серпуховский эскадрон и врезался в густые толпы неприятеля. Весь левый фланг турок был опрокинут и прогнан к Ахалциху. Занятые горячим преследованием, уланы не могли видеть, что делалось позади их, а там совершалась кровавая катастрофа.

Четвертый эскадрон Нижегородского полка, под командой майора Казасси, бросившись вперед одновременно с уланами, смял правое крыло неприятеля, но, увлеченный погоней, занесся слишком далеко и был окружен тысячными толпами турок. Храброму эскадрону приходилось рассчитываться за свое увлечение. Видя, что в конном строю устоять невозможно, драгуны, не теряя мужества, спешились, сомкнулись в кружок и несколько минут держались в таком положении. Но ряды быстро редели, Убитые кони расстраивали круг, оборона слабела, и эскадрон, держа в поводу лошадей, медленно стал отодвигаться назад, теснимый толпами неприятеля. Только одна минута колебания – и гибель стала бы неизбежной. Но колебания не было. Бегом подоспел сюда батальон Миклашевского, во весь опор прискакал со второй линии третий эскадрон Нижегородского полка, с подполковником Андрониковым, и картина боя мгновенно изменилась. Освобожденный от натиска, эскадрон Казасси быстро сел на коней, и оба эскадрона разом ринулись на массу конных турок. Недолог, но упорен был бой. Все перемешалось в одну общую кучу. Не было счета геройским подвигам одиночных драгун, с редким самоотвержением выручавших друг друга в этой неравной сече. Прапорщики Петренко и князь Чавчавадзе (Язон) пробились почти до самых знамен, увлекая за собой эскадроны. Лошадь под Чавчавадзе изранена, переменять ее было некогда, и он рубится на ослабевшем, покрытом кровью коне, рискуя ежеминутно, что не выдержит добрый карабахский конь и рухнет вместе со всадником наземь, под конские копыта… Вот толпа конных турок навалилась на прапорщика Буткевича. Издали видно только, как, сверкая на солнце, поднимаются и опускаются вражеские сабли. Рядовой Макаров (из разжалованных) бросается к нему на помощь; он уложил двух-трех турок, но не спас своего офицера и вынес только изрубленное тело его. В другом месте какой-то отчаянный турецкий наездник, врезавшийся в ряды эскадрона, крушит все, что попадет под руку; он уже изрубил двух драгун и насел на третьего, как прапорщик Попков смертельным ударом сабли повергает его на землю. Здесь какой-то драгун схватился один с целой массой курдов, но на помощь к нему летит прапорщик Чавчавадзе Третий (Спиридон); он разгоняет куртин и вырывает из их рук драгуна, уже раненного тремя ударами пик. Под другим Чавчавадзе (Романом) убита лошадь; он пеший отбивается над трупом ее один от целой кучи врагов… Его выручают драгуны. Там офицер спасает солдата, здесь солдат умирает за своего офицера…

Не выдержали турки боя с этими сказочными, сверхъестественными бойцами, и тысячи их, объятые страхом, бежали перед двумя эскадронами… Драгуны, врезаясь в толпы их, рассчитывались теперь за свою первую неудачу.

А между тем, в то время, когда большая часть кавалерии уже введена была в дело и в резерве оставался только один эскадрон Борисоглебского уланского полка, стоявший под начальством ротмистра Лау во взводной колонне, новая двухтысячная толпа турок, никем не замеченная, скрытно пробралась глухим, бездорожным оврагом и вдруг выдвинулась в тылу борисоглебцев. От этой минуты зависело все. Дрогни борисоглебцы – и русский корпус потерял бы половину своей кавалерии: расстроенная боем, стиснутая двумя живыми стенами с фронта и с тыла, она неминуемо погибла бы в жестокой сече одного против пятнадцати. Но ротмистр Лау был отличный офицер, обладавший необыкновенным спокойствием духа. Внезапность его не озадачила. “Назад строй эскадрон!” – скомандовал он ровным спокойным голосом, и эскадрон в карьер, как на ученье, исполнил построение и стал, как вкопанный, лицом к неприятелю. Еще секунда – прозвучала труба, пики наклонились, и эскадрон ринулся “с места марш, марш”.

Турки, пораженные моментальным превращением маленькой кучки людей в стройный развернутый фронт эскадрона, стремительно несущийся прямо на них с наклоненными пиками, повернули назад и беспорядочной толпой кинулись в ту же лощину, из которой выскочили. Уланы пронеслись за ними почти вплоть до оврага. Но вот эскадрон круто осадил лошадей, стройно заехал назад, свернулся на походе опять во взводную колонну, и ротмистр Лау рысью отвел его на прежнее место. “Стой! Равняйсь! Пики по плечу!” И эскадрон стал, точно за минуту перед тем он и не готовился вступить в упорную битву с сильнейшим врагом.

Главнокомандующий с высокого кургана видел это молодецкое дело и в подвиге храброго ротмистра справедливо оценил больше всего то, что, не увлекаясь бесцельной погоней, он поспешил возвратиться к прямому своему назначению – служить поддержкой для первой линии.

Дело ротмистра Лау было эпилогом, закончившим бой 5 августа. Быстро спускавшаяся ночь разъединила боровшихся противников. Преследование мало-помалу прекратилось, и нижегородцы вместе с серпуховскими уланами на взмыленных, измученных лошадях вернулись в лагерь. Свели счеты и оказалось, что вся потеря в корпусе не превышала сорока четырех человек, выбывших преимущественно из эскадрона майора Казасси.

Горсть русской кавалерии, сражавшаяся на левом фланге, покрыла себя в этот день блестящей славою. Сам Паскевич писал государю, что кавалерийский бой 5 августа есть один из тех редких случаев в военных событиях, который обращает на себя особое внимание и дает настоящую меру для определения превосходной храбрости полков Нижегородского драгунского и Сводного уланского. Не могли не признать этого и сами враги, участвовавшие в битве. Когда, по окончании сражения, главнокомандующий спросил одного из пленных карапапахских старшин, как действовала русская конница, тот отвечал: “Мы прежде рубили ваших казаков, как капусту, а сегодня, одетые в какие-то белые балахоны, они без страха лезли вперед, и против них устоять было невозможно”. Карапапахский старшина простодушно полагал, что донские казаки, которых они встречали при вторжении в Грузию,– единственная русская конница, и драгуны с уланами, сражавшиеся в летних кителях, казались ему все теми же донскими казаками. Кавалерская дума нашла походного атамана генерал-майора Леонова, полковника Анрепа, майора Казасси и ротмистра Лау достойными ордена св. Георгия 4-ой степени. О подвиге Раевского Паскевич свидетельствовал перед государем, ходатайствуя о награждении его орденом св. Георгия 3-ей степени, но государю угодно было заменить эту награду чином генерал-майора.

Битва 5 августа была заключительным актом тяжелого похода к высоким стенам Ахалцихе, но в то же время она является и первым звеном в цепи предстоящих кровавых событий. Над осажденной крепостью и над русским лагерем ангел смерти уже распростер свои мрачные крылья.

VIII. РАЗГРОМ ВСПОМОГАТЕЛЬНОГО ТУРЕЦКОГО КОРПУСА

Трудно и ненадежно было положение русского корпуса под стенами Ахалцихе. Отбросив 5 августа массы турецкой кавалерии, стремившейся преградить ему путь, он занял на восточной стороне города более или менее обеспеченную позицию; но этот успех был каплей в море перед тем, что еще оставалось преодолеть. Восемь тысяч русских солдат имели перед собой не одну только сильную крепость, но им приходилось еще считаться с целой тридцатитысячной турецкой армией, которая каждую минуту могла перейти в наступление. Никогда, быть может, репутация Паскевича и судьба его корпуса не были в таком сомнительном положении, как под стенами Ахалцихе. Здесь решался вопрос целой кампании, и все последующие успехи русских войск в азиатской Турции были только следствием упорных битв, выдержанных ими под этой крепостью.

К счастью, Паскевич нашел себе, хорошего союзника в вечной медлительности и нерешительности турок. Вместо того, чтобы 6 августа возобновить нападение свежими силами, в которых у турок недостатка не было, Киос Магомет-паша предоставил русским войскам беспрепятственно укреплять свою позицию, и Паскевич в тот же день поставил два новые редута, обеспечившие тыл и правый фланг русского лагеря. Теперь спокойнее можно было ожидать подкреплений, уже спешивших из Грузии. И, действительно, в полдень 7 августа прибыли, наконец, шесть рот херсонских гренадер, донской полк Грекова и четыре орудия, под общей командой генерал-майора Попова. Турецкая конница маячила по соседним горам, но не осмелилась помешать его соединению с Паскевичем.

Нужно сказать, что небольшой отряд Попова еще с начала войны отправлен был в Боржомское ущелье для разработки дороги к Ахалцихе. В наши дни в целой Грузии нет более красивого и живописного места, как знаменитый Боржом с его прелестными дачами. Но в те времена это была дикая, пустынная местность, в дремучих дебрях которой скрывались только лезгины, делавшие отсюда свои кровавые набеги на Картли. Из трех дорог, ведших из Грузии, боржомская была самой трудной. Она лепилась по левому берегу Куры и так была стеснена нависшими скалами, что по ней едва могли проходить грузинские арбы; а там, где Кура стремительно билась о преграждавшие ей путь каменные утесы, и этот трудный путь исчезал.

Приходилось вести дорогу обходами по карнизам скал, подниматься на высоту шести тысяч футов, и по таким тропам, по которым не всегда рисковали пускаться даже привычные туземцы. Самый выход из ущелья сторожил небольшой, но крепкий замок Ацхур, построенный на высоком отвесном утесе. Это был ключ Боржомского ущелья. И здесь-то, где теснина так суживалась, что дорога пролегала под самыми пушками замка, ацхурский гарнизон попытался преградить дорогу херсонцам. Гренадеры прогнали вылазку пушечными выстрелами и переправились через Куру под огнем неприятеля, потеряв ранеными двенадцать нижних чинов. 5 августа, в тот день, как Паскевич подступил к Ахалцихе, Херсонский полк вышел наконец в долину Куры и с ближних гор ясно увидел дым пушечных выстрелов и облака пыли, поднимавшиеся со стороны осажденной крепости. Через два дня отряд Попова уже подходил к главному русскому лагерю.

7 и 8 августа прошли спокойно. Неприятель бездействовал; а между тем эти три дня, так нерасчетливо потерянные турками, дали возможность русским войскам отдохнуть и оправиться. Паскевич каждый день производил рекогносцировки, ближе знакомясь с положением крепости, изучая ее верки, соображая свои средства со средствами противника. Эти сравнения были далеко не в пользу русского корпуса; оказывалось даже, что главный редут, Таушан-Тапа, не соответствовал своему назначению, и артиллерия, помещенная в редуте, вовсе не могла обстреливать пространства, лежавшего впереди кургана. Чтобы обеспечить лагерь от нечаянной вылазки со стороны восточных ворот, пришлось на полугоре, обращенной к крепости, устроить каменные завалы для стрелков и ложемент на целую роту пехоты. Но этого было еще недостаточно, и в ночь на 8 августа Паскевич заложил внизу, между курганом и крепостью, новый редут всего в трехстах саженях от городского палисада.

К утру редут был готов, и на нем стояло уже девять батарейных орудий и одна двухпудовая мортира, которые могли начать бомбардирование города. Так положено было начало осаде Ахалцихе.

Между тем, 8 августа, в этот последний день обоюдного бездействия противников, случилось обстоятельство, выведшее русские войска из их выжидательного положения. Утром Паскевич получил тревожное известие, что на помощь к Ахалцихе идут еще десять тысяч лазов, под начальством паши мейданского, и что через несколько дней они уже будут под крепостью. Явилось предположение, что турки только потому и бездействовали, чтобы усыпить внимание русских и, дождавшись прибытия лазов, разом уже всеми своими силами нагрянуть на их лагерь. Паскевич собрал военный совет. Подавляющее неравенство русских и турецких сил было так очевидно, что на решение совета предложен был роковой вопрос: оставаться ли под Ахалцихе, или отступить через Боржомское ущелье в Грузию, чтобы собрать там подкрепления, и только тогда уже снова двинуться к Ахалцихе? Не подлежало никакому сомнению, что настоящая осада могла начаться только с того момента, как вспомогательный турецкий корпус будет разбит под стенами крепости, и в вопросе, поставленном Паскевичем, это разумелось само собою. Пущин, в своих записках, рассказывает, что он участвовал в этом совете и, как младший, первый подал голос за наступление. “Мое мнение,– сказал он,– сегодня же ночью внезапно напасть на турок в их собственном лагере, разбить их и тем освободиться от блокады, в которой они держат наши войска”. Мнение это было принято всеми единогласно.

С вечера отданы были все приказания. Генерал Муравьев с гренадерской бригадой, сводным батальоном и тремя ротами пионер остался для прикрытия лагеря, остальные войска – восемь батальонов пехоты, вся конница и двадцать пять орудий – предназначались для ночной экспедиции, под личным предводительством главнокомандующего. Поход был объявлен в полночь.