Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Внутри крепости, в северо-западном углу ее, на высокой скале Карын-Кала, возвышалась неприступная цитадель, унизанная в три яруса пушками. Она состояла из трех совершенно отдельных частей, спускавшихся тремя уступами к городу, имела все строения каменные, покрытые накатником и землей, и, по силе своей обороны, являлась пунктом поистине неприступным. Подступы к цитадели были возможны только с востока и юга, то есть со стороны самого города; с севера же и запада скалистый обрыв реки устраняет всякую мысль о возможности подъема. Карс-Чай протекает здесь, вдоль всей северной стороны крепости, среди скал, на глубине сорока и более саженей, и эта расселина обрамлена почти отвесными берегами. Для добывания воды из этой пропасти цитадель имела к Карс-Чаю крытый ход под каменными сводами, с крутой лестницей в триста ступеней, настолько узкой, что два встретившиеся на ней человека с трудом могли разойтись. Вверху этот ход запирался железной подъемной дверью, ключи от которой в военное время хранились у коменданта.

С трех сторон к крепостным стенам примыкали три большие форштадта. К югу, к стороне русского лагеря, простиралось обширное главное предместье, Орта-Кени, защищенное, помимо каменной стены, двумя бастионами, из которых один, Юсуф-паша, сильно укрепленный, расположен был на юго-восточном выдающемся углу форштадта.

К востоку тянулось другое предместье, Байрам-паша, доходившее уже до самой горы Карадага, на вершине которой стоял сильный редут на четырнадцать орудий, обстреливавших подступы к крепости. Редут носил имя также Карадагского и состоял из двух деревянных срубов, наполненных внутри землей и каменьями. Не лишнее сказать, что название горы Карадаг приписывают имени какого-то святого, бывшего знаменосцем у магометан, его гробница сохранилась поныне на самой вершине ее, там, где в позднейшее время у турок стояла батарея Зиарет, что, собственно, и значит “место поклонения”.

Той грозной линии укреплений, которая впоследствии, начинаясь у Зиарета, оканчивалась с одной стороны знаменитой Араб-Табией, упиравшейся в крутой обрыв правого берега Карс-Чая, а с другой соединяла Карадаг с самой крепостью, тогда еще не было. От Карадагского редута тянулась на запад, по направлению к обрыву, лишь небольшая стена, сложенная также из деревянных срубов и имевшая не более двухсот шестидесяти пяти саженей протяжения.

Между предместьями Орта-Кени и Байрам-Паша простирался пустырь, прямым углом вдававшийся в город и обнаруживавший юго-восточный угол самой крепости. Но все это пространство, занятое по бокам кладбищами, представляло собою болото, находящееся под перекрестным огнем, делавшим подступ с этой стороны почти немыслимым. Тем не менее, довершая треугольник, по гипотенузе его, тянулся земляной вал, связывавший между собою оба эти предместья.

Наконец, на западе, на левом берегу Карс-Чая, лежало предместье армянское. Эти заречные жилища, неширокой полосой разбросанные по утесистым возвышениям, защищались отдельными каменными стенками с бойницами. Древний замок Темир-Паша, лежавший впереди форштадта, против его середины, составлял главнейшую опору заречных укреплений, командуя не только всеми предместьями, но даже и южной стеной крепости. Перед армянским форштадтом, на полугоре, простиралось большое турецкое кладбище.

Далее к югу, как бы продолжая укрепления армянского предместья, между этим последним и кладбищем расположился турецкий укрепленный лагерь, поставленный, однако, уже после занятия русским корпусом позиции у Кичик-Кева. А к северу, на утесистых высотах, там, где впоследствии возник грозный форт Лек, и начиналась так называемая английская линия устроены были каменные шанцы. Все эти укрепления, в их общей связи, представляли для нападающих неимоверные трудности.

Стратегическое значение Карса понимали уже самые древние его обитатели, и, чтобы удержать его за собой, здесь отчаянно боролись разнообразные народности. Самое первоначальное название города – Карас-Калак, Город дверей – указывает на значение, какое он имел в эпоху чужеземных нашествий на Грузию и Армению. Некогда, во времена династии Багратидов, Карс был столицей армянского царства; потом, переходя то к персам, то к византийцам, то к туркам-сельджукам, он окончательно остался во власти последних, и нынешняя крепость построена была султаном Амуратом III, с именем которого связаны в Азии все памятники военного могущества турок. Грозные твердыни Карса устояли под ударами великого завоевателя Надир-шаха, который, разбив под стенами его стотысячную турецкую армию, бесполезно истощал усилия для покорения крепости. Еще доселе на высотах перед городом видны следы укреплений, прикрывавших некогда грозный стан персиян, которые, после неудачной четырехмесячной осады, вынуждены были, наконец, отступить.

Таковы были твердыни, перед которыми стояло теперь русское войско. Имея перед собою с одной стороны крепость, Паскевич должен был ожидать с другой нападения армии Киос Магомет-паши. Лазутчики один за другим являлись к нему с вестями, что двадцатитысячная турецкая армия вышла из Арзерума и с часу на час может появиться из-за Саганлугских гор. Необходимо было поставить действующий корпус так, чтобы сделать его способным ответить на нападение с двух фронтов.

Положение при Кичик-Кеве представляло для этого большие выгоды. Несколько южнее деревни, но совсем близко, пролегала дорога из Арзерума, тянувшаяся широкой лентой из-за реки; главный пункт переправы – прочный каменный мост, замечательный своей глубокой древностью, видевший, по преданиям знаменитое отступление Ксенофонта с десятью тысячами греков,– лежал в каких-нибудь ста пятидесяти саженях от русского лагеря. Отсюда превосходно обстреливалась и другая дорога, проложенная как раз по ту сторону речки, по которой также можно было проникнуть в Карс.

Вот в этом-то месте и расположился весь русский лагерь в одно большое каре, задний фас которого, образуемый полками гренадерской бригады, примыкал к самой реке и был обращен тылом к крепости, а лицом к Арзеруму. В середине стояла корпусная квартира и располагалась кавалерия. Осадные орудия, транспорты, парки и маркитанты со своими духанами поставлены были несколько поодаль. Небольшой редут, переброшенный на ту сторону речки и наскоро сложенный из дикого камня, прикрывал левый фланг русской позиции; тыл ее был обеспечен рекою, на правом фланге также возводился редут, а фронт был прикрыт четырьмя люнетами. Возвышенный, оканчивавшийся скалистым обрывом берег Карс-Чая открывал далекую перспективу к стороне Саганлугских гор и давал возможность издали видеть приближение турецкой силы, а в то же время он мог служить и прекрасной оборонительной позициею в случае, если бы боевой фронт пришлось обратить в ту сторону. В таком расположении можно было не только встретить, но и отразить с успехом нападение Киос-паши, не снимая осады.

Муравьев справедливо замечает в своих записках, что помощь со стороны сераскира могла бы подойти иными, окольными дорогами; но и он не отвергает того подавляющего нравственного влияния, которое должно было иметь на дух гарнизона это смелое движение русского корпуса, ставшего на главных сообщениях крепости с целью лишить Карс свободного прилива свежих подкреплений из Арзерума.

Положение русского лагеря было весьма удобно и по отношению к самому Карсу. Насколько было известно, по собранным сведениям, осаду крепости можно было вести только с одной юго-западной стороны ее, так как к югу от крепости, по всему протяжению правого берега Карс-Чая, стлалась открытая, низменная равнина, находившаяся под тройным перекрестным огнем турецкой артиллерии, а значительные болота между предместьями Орта-Кепи и Байрам-Паша, неприступный Карадаг и, наконец, высокие утесы реки, огибающей цитадель, представляли неодолимые препятствия для осадных работ с востока и севера. По ту же сторону Карс-Чая, против западного фаса крепости, одни выше других тянулись горные высоты, командовавшие не только окрестностями, но и самим городом; осадные батареи, поставленные на этих высотах, могли свободно анфилировать все укрепления Карса, а волнистая местность позволяла осаждающим приблизиться к ним на самое короткое расстояние. Неприятель сознавал слабую сторону своей обороны и потому-то, как только русский корпус занял позицию у Кичик-Кева, он, на левом берегу Карс-Чая, впереди Армянского предместья, поставил свой укрепленный лагерь.

Весь вечер, 19 июня, с крепости продолжалась пальба. На темных стенах ее то и дело вспыхивали огни, сопровождаемые громом пушечных выстрелов. Турецкие орудия, благодаря чрезмерной длине своей, били далеко, и ядра их, как свидетельствует Муравьев, долетали даже до русского лагеря. Но на них мало обращали внимания: все хорошо понимали, что после поражения, понесенного турецкой конницей, неприятель не отважится на ночную вылазку. Ночь, действительно, прошла спокойно.

20 июня, едва забрезжил свет, весь сорок второй егерский полк выступил к селению Мешко, лежащему по дороге в Гумры, откуда ожидали прибытия последних транспортов, следовавших под прикрытием Крымского полка и Черноморских казаков. В Мешко егеря ночевали, а на следующий день, 21 числа, уже в составе целой бригады благополучно провели обозы мимо самой крепости. Впрочем, туркам уже было не до мелких нападений на русские транспорты, начиналась осада крепости.

20 июня, с самого утра в лагере кипела необычная деятельность: осадную артиллерию ставили на лафеты; рабочие команды, посланные в парки, принимали лопаты, мотыги и кирки; войска готовились к походу. Предполагалось сделать усиленную рекогносцировку крепости с юго-западной стороны ее и окончательно выбрать места, с которых следовало начать осадные работы. А чтобы скрыть настоящее намерение и отвлечь внимание турок, Паскевич решил сделать демонстрацию против северного фаса крепости. В два часа пополудни войска выступили под личным предводительством главнокомандующего. Нужно было ждать сильной вылазки со стороны турок, и потому Паскевич, зная, какое впечатление должна произвести на них первая встреча с русской пехотой, взял с собою лучшие боевые силы. Пошла гренадерская бригада с Ширванским пехотным полком, линейные казаки и Донской полк Карпова, столько раз уже отличавшийся в боях с персиянами. Невдалеке от лагеря отряд переправился на левый берег Карс-Чая по арбяному мосту и едва стал подниматься на высоты, где еще виднелись развалины старинных укреплений, оставшихся после Надир-шаха, как турки открыли по нем орудийный огонь из цитадели. Отряд остановился. Часть неприятельских конных стрелков, издали следившая за движением русских, тотчас была усилена турецкой пехотой, вышедшей из укрепленного лагеря; она засела на береговых утесах Карс-Чая и, наскоро устроив каменные шанцы, выслала вперед пешую цепь. Скоро на помощь к ней из города выступили еще один или два батальона, которые с распушенными знаменами прошли через Армянское предместье к тем же утесам. В передовой цепи завязалась слабая перестрелка. Паскевич, лежа на бурке, спокойно разговаривал с некоторыми генералами. Начальник штаба барон Остен-Сакен несколько раз подъезжал к нему, прося позволения подвинуть войска вперед, чтобы заставить неприятеля выйти из шанцев и разбить его в поле. Но Паскевич не соглашался; по-видимому, он вовсе не хотел завязывать серьезного дела и намеревался ограничиться на этот раз одной демонстрацией. Между тем приближался вечер; уже темнело; Сакен снова и настоятельно просил сделать по крайней мере обозрение крепости. Паскевич дал наконец разрешение, но с тем, чтобы не подвигать вперед пехоты. Сакен взял с собою несколько казаков и в сопровождении Муравьева, Вальховского и Ренненкампфа выехал к турецким позициям. Турки встретили его выстрелами, и между конными патрулями их стали показываться пешие стрелки – турецкая цепь наступала. Сакен вернулся назад и доложил, что подъехать к крепости невозможно, не сбив наперед неприятельских застрельщиков. Тогда Паскевич решился выдвинуть вперед роту Эриванского полка, которой велено было оттеснить неприятеля. На пути лежал большой овраг, и едва эриванская цепь, под командой молодого прапорщика князя Эристова, спустилась вниз, как в то же мгновение была атакована турками. Штыковой удар неприятеля был так энергичен, что стрелки в беспорядке отступили, и турки почти по пятам их добежали до самой роты. Но испытанные в боях эриванцы не сдавались. Рота, под командой храброго своего командира штабс-капитана Музайко, дала залп – и неприятель был отброшен. Цепь заняла свое прежнее место. Очевидно было, что рота не могла прогнать неприятеля, а туркам необходимо было дать хороший урок, чтобы отучить их от подобных попыток, и потому Паскевич приказал овладеть утесом, на котором, в наскоро сложенных шанцах, уже собралось до двух тысяч турок. Посланы были еще две роты эриванцев, сотни линейных казаков и два казачьи орудия, под общей командой генерал-майора Муравьева.

Ознакомившись с местностью, Муравьев повел роту штабс-капитана Музайко в обход неприятельских шанцев, а обе прибывшие роты, под командой полполковника Кошутина, приготовились по сигналу штурмовать укрепление с фронта. Ночь уже наступала, и с каждой минутой темнело все более. Едва началось обходное движение, как Муравьеву дали знать (известие впоследствии оказалось ложным) что на фланге его со стороны Арзерума показались передовые войска Киос Магомет-паши. Но Муравьев рассчитал, что укрепление может быть взято прежде, чем эти новые войска подоспеют к бою, и только ускорил марш. Часов в девять вечера эриванцы обошли завалы, рота развернулась, и барабан ударил атаку. Сигнал услышали в отряде Кошутина, и войска с двух сторон двинулись на приступ. Сотня линейцев, спешившись, шла в передовой цепи; два орудия картечным огнем помогали штурмующим. Ночная темнота скрывала движение русских войск, и турки едва успели дать два-три неверные залпа, как Музайко со своей ротой взошел на скалистый утес и сбросил их в ложбину. Шанцы, состоявшие из невысокой стенки, сложенной на самом краю обрыва, были взяты с потерей трех человек ранеными. Неприятель укрылся в башне Темир-Паша, защищавшей вход в Армянское предместье, и оттуда открыл огонь; но эриванцы залегли за стенкой, и выстрелы не наносили им вреда. Муравьев, между тем, передав командование отрядом полковнику Фридериксу, отправился с докладом к Паскевичу, который все еще стоял на горе возле старых укреплений Надир-шаха.

Взятие шанцев было первым столкновением турецкой пехоты с русской, и главнокомандующий, естественно, интересовался мнением Муравьева о том, как сражаются турки. “Нельзя сказать,– отвечал ему Муравьев,– чтобы турки защищались стойко, но, во всяком случае они будут драться несравненно упорнее, чем персияне”.

Часов в одиннадцать ночи Паскевич возвратился в лагерь с линейным казачьим полком, а весь отряд, остался на левом берегу Карс-Чая, под общим начальством Муравьева, которому велено было приступить к осадным работам. Муравьев прежде всего пришел к убеждению, что удерживать за собою шанцы было невозможно, так как турки с рассветом, опомнившись, конечно сосредоточили бы сюда весь огонь крепостной артиллерии и выслали бы новые значительные силы. Приходилось довольствоваться приобретенным нравственным перевесом, и потому, как только забрезжил свет, Фридериксу послано было приказание отступить на прежнюю позицию. Неприятель по следам его опять занял шанцы и на этот раз укрепил их сильнее.

Пока бой на северных утесах привлекал внимание турок в ту сторону, пионерные офицеры подпоручик Богданович и прапорщик Пущин, по-прежнему остававшийся лицом приближенным к Паскевичу[2 - За оказанные услуги в персидскую войну Пущин (декабрист) был произведен из унтер-офицеров в прапорщики с оставлением в Кавказском пионерном батальоне.], выбрали место для заложения первой батареи. Эта батарея, приходившаяся как раз напротив правого фланга неприятельского укрепленного лагеря, собственно говоря, не была осадной, а имела назначением только покровительствовать будущим русским работам. Ширванский полк в ту же ночь приступил к постройке ее, и к свету 21 числа четыре батарейные орудия Кавказской артиллерийской бригады стояли уже на местах и открыли огонь. Но батарея оказалась построенной на слишком далеком расстоянии, и ядра ее едва-едва достигали неприятельского лагеря. Тогда Муравьев поставил на ближнюю высоту два легких казачьих, орудия, и их снаряды стали ложиться в турецких палатках. Шансы уравновесились. Шесть турецких пушек, выдвинутых из лагеря, не могли состязаться с казачьим взводом, и огонь их мало-помалу умолк. Муравьев, свидетель этого артиллерийского боя, с особенной похвалой говорит о казачьем есауле Зубкове, командовавшем этим взводом. Нужно сказать, что вообще Кавказская артиллерия стяжала себе справедливую известность в персидскую войну; но пальму первенства перед всеми батареями, как говорит Муравьев, нужно было отдать конно-артиллерийской линейной казачьей роте, отличавшейся особым проворством и лучшими породами лошадей, которые были привычны к горам и не знали препятствий. Зубков к тому же был выдающийся офицер, постоянно отличавшийся во всю войну отважными и смелыми действиями, он всегда сам наводил орудия, не любил диоптров и заменял их своими двумя указательными пальцами, которые ставил на тарель орудия, и ядро, пущенное с его батареи, редко миновало цель.

До полудня 21 июня отряд Муравьева простоял на позиции. Изредка, когда он объезжал свою линию, турки, привыкшие отличать его по большому рыжему коню в серебряном уборе, открывали огонь и провожали картечью. То здесь, то там гремел одиночный пушечный выстрел, закипала внизу ружейная перестрелка и тотчас же смолкала. Обе стороны стояли в полной готовности, но не хотели бесцельно тратить ни людей, ни пороха. Только одиночные турецкие смельчаки, все в белом, спускались с крепостных высот в долину, против цепи Грузинского полка, залегшей в каменьях, и, махая саблями, вызывали солдат на единоборство; их осыпали пулями, и они, разразившись потоками брани, скрывались.

В полдень на смену Муравьеву пришла бригада генерала Берхмана, и гренадеры возвратились в лагерь. Там шли деятельные приготовления к осаде. Времени терять было невозможно, ежечасное ожидание Киос Магомет-паши побуждало спешить. И ожидание это было не напрасно: гром пушечных выстрелов, уже три дня наполнявший окрестности Карса, поселил повсюду грозные слухи, которые не могли миновать турецкого главнокомандующего и должны были побудить его торопиться с наступлением. Между тем из русского лагеря в течение двух дней производились беспрерывные рекогносцировки. Паскевич лично указал места для заложения трех новых батарей. Из них вторая и третья, каждая на четыре батарейные орудия, возводились на левом берегу Карс-Чая, против фронта неприятельского лагеря; четвертая батарея, из двенадцати батарейных орудий и четырех двухпудовых мортир, должна была расположиться на высотах правого берега, против южного форштадта Орта-Кепи, таким образом, чтобы поочередно то анфилировать турецкий лагерь, то громить угловые Орта-Кепинские башни, то направлять огонь по крепостным строениям. Так должна была образоваться первая параллель, начальником которой назначен был полковник Бурцев, впоследствии тесно связавший свое имя со славой турецкой войны 1828-1829 годов.

Самую постройку батарей решено было произвести с 22 на 23 июня с тем, чтобы поутру при первой возможности овладеть под их прикрытием высотами укрепленного лагеря и заложить там рикошетную батарею. Так предполагали устроить вторую параллель, и день 25 июня уже назначен был в мыслях графа Паскевича днем штурма Карса. Это был день рождения императора Николая Павловича, и Паскевич, среди общего празднества России, желал поздравить государя с трофеями и завоеванием первого оплота азиатской Турции.

С вечера 22 июня войска распределены были по работам. Из числа батарей, главной, важнейшей по своему назначению, была четвертая батарея. Но так как на самом месте, где предполагали разбить ее, стоял неприятельский пост, то, чтобы скрыть от него намерение, до самых сумерек его не тревожили. Но едва стало темнеть, как пионерный прапорщик Пущин с десятью солдатами скрытно пробрался под береговыми утесами реки и внезапно очутился перед пикетом. Турки тотчас отступили без выстрела. Пущин прошел дальше и, пренебрегая опасностью, грозившей ему от рыскавших кругом турецких разъездов, не только осмотрел местность для батареи, но даже разбил ее колышками. Муравьев, бывший свидетелем этого подвига, представил Пущина к ордену св. Георгия 4-ой степени; но этот крест Пущину, как выслужившемуся декабристу, суждено было получить за свое отличие только почти тридцать лет спустя после описанного события.

Было лето 1857 года. Император Александр Николаевич находился в Киссингене. Однажды утром, сидя в тенистой аллее вместе с князем Горчаковым, государь заметил проходившего мимо человека преклонных лет, почтительно снявшего перед ним шляпу. На вопрос: “Кто это?” – Горчаков назвал Михаила Ивановича Пущина и рассказал государю грустную повесть его жизни. Некогда командир гвардейского конно-пионерного дивизиона и любимец великого князя Николая Павловича, он имел несчастье попасть в катастрофу 14 декабря. Пущин лично не участвовал в заговоре, но он не выдал никого из участников, которых знал лично, и был разжалован в солдаты. Выдающиеся способности его, беспредельная храбрость и честная служба в солдатской шинели скоро пробили ему дорогу и сделали его правой рукой Паскевича. Ряд подвигов в персидскую войну доставил Пущину офицерский чин, но не дал Георгиевского креста, который он неоднократно заслуживал своей храбростью. Много раз Паскевич представлял его к этому высокому знаку военного отличия, но император Николай Павлович всякий раз отклонял представление.

Выслушав рассказ Горчакова, государь с тем благодушием, которое так отличало его высокую царственную душу, принял живое участие в старике и повелел капитулу разыскать дело о представлении Пущина к Георгию 4-й степени. Дело, пролежавшее тридцать лет под архивной пылью, было найдено, и Пущин получил давно заслуженную награду.

Но возвратимся к тому моменту, когда под руководством Пущина только что воздвигались еще осадные батареи против Карса.

Чтобы отвлечь внимание турок от осадных работ, кавалерийская бригада генерала Раевского в ту же ночь должна была произвести фальшивую атаку на Карадагские высоты; а батальон ширванцев, с полковником Бородиным,– на северо-западе, против тех неприятельских шанцев, которые 20 июня уже раз были взяты Муравьевым. Как обе эти колонны, так и гренадерская бригада, назначенная для постройки четвертой батареи, выступили из лагеря почти одновременно. Движение производилось с такой осторожностью, что Муравьев приказал даже снять белые чехлы с фуражек, чтобы не привлечь ими внимание турок. Скоро пушечный выстрел с Карадага дал знать, однако, что неприятель заметил Раевского. Встревоженный паша выслал навстречу ему часть своей кавалерии, которая скоро вернулась назад с известием, что русская конница идет мимо восточных укреплений, в обход Карадага, а пехота заходит в тыл цитадели. Не успели поставить гарнизон в ружье, пак вдруг загремели русские барабаны, зазвучали трубы, заиграла музыка, отовсюду раздавалось “ура!”, скоро потонувшее в гуле пушечных и ружейных залпов. Через минуту все смолкло. Тогда загремел Карадаг, и пушечная пальба, направлявшаяся преимущественно на звук кавалерийских труб, не прекращалась до самого утра. Между тем гонцы прискакали с известием, что русские войска уже атакуют северную сторону крепости – это ширванцы, с полковником Бородиным, пошли на приступ к каменным шанцам. “Турки боялись вторично потерять этот важный пункт, и резервы их, поспешно двинутые из города, сделали сильную вылазку. Ширванцы остановились и медленно стали подаваться назад. Турки, воодушевленные мнимым успехом, быстро пошли вперед и вдруг попали под огонь искусно скрытой Бородиным батареи, почти в упор обдавшей их картечью. Внезапность эта заставила турок обратиться назад. Напрасно несколько раз после того они пытались перейти в наступление – ширванцы каждый раз подводили их под картечь орудий, беспрерывно менявших позиции, и каждый раз турки отступали с громадным уроном. Канонада и беглый ружейный огонь не умолкали всю ночь.

А тем временем работы по возведению двух батарей на левом берегу Карс-Чая быстро подвигались вперед. На правом дела шли менее успешно; одно неожиданное обстоятельство значительно замедлило там постройку четвертой батареи. Случилось, что войска в темноте сбили колышки, поставленные Пущиным для обозначения различных частей батареи, и восстановить их опять ночью, чтобы дать правильное направление амбразурам, было делом весьма нелегким. Грунт к томи же оказался скалистым, а так как окрестности Карса на далекое пространство были совершенно безлесны, то и не из чего было вязать ни туров, ни фашин, и потому бруствер пришлось возвышать посредством мешков с землей, которую носили из ближних оврагов.

Стук инструментов между тем обратил внимание турок на работы четвертой батареи. С башен Орта-Кепи прогремело несколько ружейных выстрелов, две-три раза сыпнула оттуда картечь. К счастью, цепь, высланная вперед для прикрытия рабочих, залегла между камнями и не отвечала ни единым выстрелом. Турки убедились, по-видимому, что против них нет никого, и скоро успокоились.

В свету все батареи были готовы, и с восходом солнца двадцать шесть орудий могли открыть огонь по укрепленному лагерю. Это было только первым подготовительным шагом к страшному делу штурма первоклассной крепости. И никому не могло прийти в голову, что наступающий день будет днем падения Карса.

IV. ШТУРМ КАРСА

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя…

    Лермонтов

День 23 июня 1828 года занимает в истории русских подвигов совершенно особое место, выходившее из ряда даже необыкновенного и приближающееся к невероятному. Перед малочисленной армией, почти не руководимой определенными приказаниями вождя, а ведомой лишь исключительно силой духа, перед которой нет недостижимого, пала неприступная крепость, видевшая много раз грозных завоевателей у стен своих, но никогда – в стенах.

Трехдневная осада подготовила еще слишком незначительные средства для приступа, чтобы можно было рассчитывать на успех его. Четыре батареи против угла южного форштадта, прикрытого укрепленным вражеским лагерем, образуя лишь первую осадную параллель, не могли дать и мысли о возможности кровавого штурма… И распоряжений о нем не было. Но борьба, случайно загоревшаяся на незначительном пространстве, вовлекая постепенно все новые и новые части русской армии в битву, быстро принявшую колоссальные размеры, сломила всякое сопротивление турок, охваченных паникой перед нечеловеческим презрением к смерти, которым дышал каждый русский солдат. Не получая никаких указаний, отдельные полки, батальоны и роты, предводимые испытанными в боях начальниками, сами знали, что делать, и солдаты, умирая, желали только победы оставшимся в живых. И Карс, самые стены которого, казалось, были объяты ужасом, склонился перед победителями недосягаемыми вершинами своих башен.

Вот как случилось это невероятное, славное дело падения Карса.

К утру 23 июня русские войска стояли под крепостью на следующих позициях.

С запада, на левом берегу Карс-Чая, на высотах против укрепленного турецкого лагеря и армянского предместья:

На батарее №1 – батальон тридцать девятого егерского полка,

На батарее №2 – Крымский пехотный полк,

На батарее №3 – сорок второй егерский полк.

Высоты напротив цитадели, где были неприятельские шанцы, занимал батальон ширванцев, производивший ночную атаку.

Все эти войска находились под общей командой генерал-майора Королькова, и тут же присутствовал начальник всей пехоты генерал-лейтенант князь Вадбольский.

На правом берегу Карс-Чая, под начальством генерал-майора Муравьева:

В резерве – Грузинский гренадерский полк,

На батарее №4 – Эриванский карабинерный полк,

Против Карадага – сводная кавалерийская бригада.

В общем резерве в лагере оставались весь сороковой егерский полк и по батальону от полков Ширванского и тридцать девятого егерского, при двадцать шести орудиях; эти войска сторожили арзерумскую дорогу, защищали лагерь и по первому требованию могли поддержать ту или другую часть осадного корпуса.