Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Персияне с ужасом узнали, что Мигри находится в руках Котляревского, и тотчас отправили к ней отдельный десятитысячный корпус, под начальством Ахмет-хана, при котором в качестве советников состояло несколько известных по своей военной репутации английских офицеров. Котляревский очутился в блокаде. Но, сберегая людей, он приказал солдатам спрятаться в садах, запретил перестрелки и требовал, чтобы никто не показывался на глаза персиянам. Кому нужно было выйти, выходил ползком, так, чтобы его не было видно. Сам Котляревский со всеми офицерами каждый день обедал и ужинал на подмостках, сделанных в ветвях огромного дерева, которое стоит и поныне близ древнего монастыря, находившегося в Мигри. Персидские пули не раз свистели над их головами, но, к счастью, никому не причинили вреда. Отсутствие у осажденных малейших признаков жизни изумляло персиян. Англичане советовали не ходить на штурм, порешили перекопать ручей и отвести у осажденных воду. Но Котляревский это предвидел и потому заранее укрепил источник двумя батареями. Куда ни обращались персияне – они повсюду встречали готовый отпор, и грозное Мигри стояло перед ними недоступной и страшной твердыней. Видя, что все усилия его останутся тщетными и что блокада может повести только к бесполезной потере времени, неприятель отошел и стал на Араксе.

Этого только и ждал Котляревский.

– Ну, ребята, – сказал он, обращаясь к солдатам, – вылезайте из нор! Ночью – поход. Идем с одними штыками, без ранцев и без патронов. Покажем трусам, как надо бить неприятелей.

Солдаты ответили дружным «Рады стараться!» и сами торопили с выступлением, опасаясь, чтобы персияне не ушли. О малочисленности отряда никто нимало не заботился, все рассчитывали только на быстроту, внезапность и стремительный натиск. «Идущему вперед одна пуля в грудь или в лоб, а бегущему назад десять в спину», – не раз говорил Котляревский своим подчиненным, и подчиненные твердо помнили эти заповедные слова их начальника-героя.

Наступила темная ночь. Пятьсот человек, с Котляревским впереди, тихо и осторожно подкрадывались к персидскому лагерю. Они обошли его с разных сторон и вдруг, по условному сигналу, без выстрелов и крика бросились в рукопашную схватку; ужас овладел персиянами. В темноте, кидаясь в разные стороны, они везде натыкались на русские штыки и, спасаясь от них, гибли в Араксе. Русский отряд был так мал, что Котляревский отдал приказание: «Пленных не брать», – и река скоро была запружена вражескими трупами. «Едва доставало рук, – говорит очевидец, – чтобы исполнить суровое, но необходимое приказание героя». Весь неприятельский корпус был уничтожен буквально, а Котляревский в этом неслыханном, невероятно геройском деле потерял всего тринадцать человек нижних чинов убитыми и ранеными.

Тогда и Тормасов согласился наконец оставить Мигри в своих руках и приказал укрепить ее как можно сильнее. «Мигри так укреплена природой и персиянами, – отвечал на это Котляревский, – что неприступна ни для какого неприятеля, и укрепить ее сильнее уже невозможно».

Заслуги Котляревского обратили на себя особенное внимание государя. 14 июня он был назначен шефом Грузинского гренадерского полка, вслед за тем получил за взятие Мигри орден Святого Георгия 4-й степени, а за поражение персиян на Араксе – золотую шпагу с надписью «За храбрость».

Котляревский и сам знал цену своему славному подвигу в Мигри; награду за него, Георгиевский крест, он ценил всегда выше всех наград, полученных впоследствии, и постоянно носил его в петлице серого своего сюртука, даже по окончании службы.

Между тем здоровье мигринского героя, расстроенное трудами и ранами, заставило его просить увольнения «на отдых». Тормасов написал, что «принимает истинное участие в его болезненном состоянии и, с полным уважением к его отличному служению, разрешает сдать команду майору Дьяченко и приехать в Тифлис».

В Тифлисе Котляревский принял от генерала Симановича Грузинский гренадерский полк, а в следующем году ознаменовал себя новым, еще более блистательным подвигом.

Маркиз Паулуччи, сменивший Тормасова, решился начать военные действия взятием турецкой крепости Ахалкалаки. Но он знал по опыту, насколько сильна эта крепость, помнил, что граф Гудович, за несколько лет перед тем, не только вынужден был отступить от ее стен без успеха с целой армией, но потерял при том две тысячи нижних чинов и несколько орудий. Взвешивая причины подобной неудачи, маркиз Паулуччи остановился на том, что для взятия Ахалкалаков, также и для взятия Мигри, важна не столько материальная сила, сколько дух доблести, воодушевляющий Котляревского; на нем и остановил свой выбор Паулуччи. Котляревский с радостью принял на себя опасное поручение и начальство над отрядом из двух батальонов грузинских гренадер, назначенных для выполнения его. Подобно тому, как он сделал это в Карабаге, он решил пройти в Ахалкалаки напрямик через Триолетские горы, оставив в стороне большую дорогу через Боржомское ущелье; но здесь встретила его борьба с природой несравненно труднейшая уже потому, что экспедиция была зимой, в декабре, когда на горных хребтах мороз и стужа бывают подчас невыносимы. Четыре дня отряд переносил ужасные лишения – то утопал в снегу, засыпаемый метелями, то выбирался на скользкие обледенелые утесы, застывая от стужи. Солдаты с неимоверным мужеством и бодростью переносили труды и мало-помалу продвигались вперед, поддерживаемые любовью и безграничным доверием к своему начальнику. Наконец, 7 декабря, на горизонте показались башни Ахалкалакской крепости. Отряд свернул в глубокое ущелье и получил приказание остановиться, чтобы отдохнуть, приготовиться к бою и особенно не дать себя заметить неприятелю, что могло бы поставить отряд в положение весьма опасное.

«Провидение спасло наш отряд тем, – пишет Котляревский, – что он не был открыт в границах пашалыка». И действительно, только одна нечаянность нападения и могла доставить победу под стенами сильной Ахалкалакской крепости. Как только наступила ночь, Котляревский вывел отряд из ущелья и быстро в тишине подвел его к крепости. Там все покоилось глубоким сном; никому и в голову не могло прийти, что русское войско перешло через снеговые горы в такое суровое время, когда, по местной пословице, «там не летает и птица». Таким образом, гарнизон был захвачен совершенно врасплох, и в крепости ударили тревогу уже тогда, когда русские, приставив лестницы, взбирались на стены. Капитан Шультен, родственник Котляревского, только что переведенный перед тем в Кавказский гренадерский полк из Серпуховского драгунского, первый вошел на вал, и вскоре три батареи уже были в руках русских. Турки защищались упорно, отчаянно, но это только усугубляло кровопролитие боя. Солнце не показалось еще из-за гор, как вся крепость находилась в руках русских, и неприятель бежал, оставив победителям шестнадцать орудий и два знамени, из которых одно было изодрано в клочки при сопротивлении знаменщика, а другое отослано в Тифлис. Русским взятие Ахалкалаков стоило тридцати человек убитыми и ранеными.

Желая ознаменовать победу делом, близким его доброму сердцу, Котляревский прежде всего ходатайствовал перед главнокомандующим о прощении одного храброго унтер-офицера, приговоренного судом к тяжкому наказанию за нарушение воинской дисциплины. Подобными поступками Котляревский умел навсегда привязывать к себе сердца солдат, ценивших в нем и строгость его правил, и милосердие там, где оно было уместно.

Котляревский не любил останавливаться на одном каком-нибудь подвиге, и к 20 декабря он покорил уже всю Ахалкалакскую область. Только тогда возвратился он в Тифлис, где ожидали его две лестные награды: генеральский чин на двадцать девятом году от рождения – ему и георгиевские знамена – храбрым его батальонам.

Между тем с отъездом Котляревского из Мигри дела в Карабаге скоро пришли в такое расстройство, что Паулуччи нашел необходимым вызвать его из Тифлиса и снова поручить в его управление Карабагское ханство. Аббас-Мирза, уже кичившийся своими победами, узнав о прибытии в Карабаг Котляревского, спешил отступить за Аракс. Котляревский очистил ханство от мелких разбойничавших шаек и, не довольствуясь этим, задумал сам вторгнуться в Персию, чтобы поразить неприятеля на собственной его земле. Эта отважная и хорошо обдуманная экспедиция не удалась только потому, что персияне уничтожили мосты на разлившемся тогда Араксе, и приходилось ограничиться действиями только по эту сторону реки. Тем не менее Паулуччи оценил кампанию с самой отличной стороны, и Котляревский получил за нее орден Святой Анны 1-й степени и тысячу двести рублей ежегодной ренты.

Наступил 1812 год. Персияне готовили решительный удар Карабагу и стягивали значительные силы к Араксу. Напрасно Котляревский писал рапорт за рапортом о необходимости наступательных действий, чтобы предупредить вторжение неприятеля. Ему отвечали, что персияне ведут переговоры о мире и что до окончания их главнокомандующий, генерал-лейтенант Ртищев, строжайше запретил начальникам отрядов какие бы то ни было неприязненные действия относительно персиян. Котляревский вынужден был подчиниться этому требованию, но он стоял настороже, не доверяя персидской политике и негодуя на вынужденное бездействие.

Между тем в то самое время, как Аббас-Мирза и Ртищев переписывались между собой о мире, персияне продолжали набеги на русскую сторону своим чередом. Именно в это время на долю капитана Кулябки выпало выдержать упорный бой в селении Хензыряны. С шестьюдесятью егерями пятой роты семнадцатого полка и одним орудием он был окружен четырехтысячным персидским отрядом, под начальством бежавшего из Карабага Гуссейн-Кули-хана, и дело кончилось тем, что персияне были разбиты наголову и бежали за Аракс, а хан их очутился в плену. Главнокомандующий сам назначил Кулябке орден Святого Владимира 4-й степени, а нижним чинам отряда по одному рублю серебром.

Не довольствуясь этими набегами, персияне задумали тайно отправить значительную часть своей армии для покорения владений преданного России талышинского хана. Котляревский немедленно известил об этом главнокомандующего, прибавив в заключение, что если через пять дней он не получит ответа, то, невзирая ни на что, пойдет за Аракс, «ибо, – писал он, – ежели Аббас-Мирза успеет овладеть Талышинским ханством, то это сделает нам такой вред, который невозможно будет поправить».

Ртищев, встревоженный этим рапортом, сам прибыл из Тифлиса с трехтысячным отрядом и стал на Араксе. Здесь он получил известие, что персияне действительно вошли в Талышинское ханство, взяли Ленкорань, а хан с немногими приверженцами нашел убежище в русском отряде. Котляревский просил генерала Ртищева воспользоваться сбором двух отрядов, чтобы атаковать Аббас-Мирзу посреди его лагеря. Ртищев не соглашался, опасаясь гибельных последствий неудачи, и предпочитал вести переговоры. Эти переговоры шли в Асландузе, и персияне соглашались на перемирие только в том случае, если русские войска будут отведены обратно за Терек. Мало-помалу между начальником и подчиненным возникли неудовольствия. Однажды в горячем споре Ртищев выразился, что трудно быть генералом в таких молодых летах, как Котляревский. Котляревский обиделся и просил уволить его от службы. Ртищев сухо ответил, что право просить об отставке предоставлено каждому дворянину. Тогда герой Ахалкалаков и Мигри тотчас уехал в лагерь, чтобы сдать команду над отрядом. По счастью, дело не дошло до подобной крайности, и Ртищев сам понял, какие последствия могла бы иметь потеря такого человека, как Котляревский.

– Я виноват, простите меня, Петр Степанович, – сказал он ему при первом свидании, – вы лучше меня знаете местные обстоятельства и самую сторону; делайте, что ваше благоразумие велит вам, но дайте мне только слово не переходить Аракс.

Миролюбивое настроение нового главнокомандующего в связи с грозной борьбой, которую вела Россия в Европе, его нерешительность и самая мягкость обращения с подвластными ханами возродили в последних слишком большие и пылкие надежды. Особенно Мехти-Кули-хан Карабагский скоро забылся до того, что не только начал высказывать явное пренебрежение к русским, но даже не почтил самого главнокомандующего прощальным визитом, когда тот выезжал из Карабага обратно в Тифлис. Подобной обиды Котляревский не вытерпел. Очевидец рассказывает, как молодой генерал в сопровождении только одного казака во весь опор проскакал через город прямо на ханский двор, где Мехти-Кули-хан с восточной важностью сидел на тахте и курил кальян в окружении с головы до ног вооруженной челяди. Круто осадив лошадь перед самым ханом, Котляревский взмахнул нагайкой над его головой и крикнул по-татарски: «Я тебя повешу!»

В уверенности и храбрости есть что-то поражающее, не дающее противнику опомниться; вместо сопротивления могущественный хан сконфузился, стал извиняться и тотчас же, навьючив большой караван, пустился в дорогу – догонять главнокомандующего.

С полной достоверностью можно сказать, что этот решительный поступок Котляревского, хорошо знавшего азиатские нравы, остановил в Карабаге уже готовое возмущение. Проводив начальника и арестовав множество карабагских беков, Котляревский остался один лицом к лицу с Аббас-Мирзой. Он не хотел нарушить данного Ртищеву обещания, но, получая ежедневно известия, что персияне переходят Аракс для мелкого хищничества, отправил к наследнику персидского престола письмо следующего содержания:

«Вы происходите от знаменитой фамилии персидских шахов, имеете между родными стольких царей и даже считаете себя сродни небесным духам; возможно ли, чтобы при такой знаменитости происхождения, зная всю малочисленность моего отряда, вы решились тайно воровать у него лошадей? После этого вам неприлично называться потомком столь знаменитого рода».

Аббас-Мирза не ответил на письмо, но войска его стали готовиться к походу. Котляревский понял, что они идут не в Карабаг, а в Шекинское ханство, откуда им было удобнее вторгнуться в Грузию, соединиться с лезгинами царевича Александра и, пользуясь восстанием в Кахетии, поднять против России все горские и татарские народы. И если бы это случилось, то полное уничтожение русского господства за Кавказом было бы вполне вероятно. Предотвратить опасность еще было возможно, но для этого нужны были уже не мелкие стычки, а один решительный удар в самое сердце персидского войска. Обсудив все положение дел, Котляревский решился исполнить со своими малыми силами то, на что генерал Ртищев не отважился при соединении двух русских отрядов.

– Братцы! – сказал он своим солдатам. – Нам должно идти в Аракс и разбить персиян. Их на одного десять, но храбрый из вас стоит десяти; а чем более врагов, тем славнее победа. Идем, братцы, и разобьем!

В то же время он отдал приказ, в котором говорил между прочим, что, «в случае его смерти команду над отрядом должен принять старший штаб-офицер, и если бы случилось, что первая атака была неудачна, то непременно атаковать в другой раз и разбить, а без того не возвращаться и отнюдь не отступать».

19 октября отряд в составе двух тысяч человек, при шести орудиях на самой заре переправился через Аракс и, свернувшись в каре, двинулся вперед, предшествуемый татарской конницей. В таком порядке отряд сделал довольно значительный обход и устремился прямо в тыл неприятелю со стороны Персии. Рассказывают, что, когда вдали среди белого дня показалась кавалерия Котляревского, Аббас-Мирза сказал сидевшему подле него английскому офицеру: «Вот, какой-то хан едет к нам в гости». Англичанин, посмотрев в зрительную трубу, передал ее Аббас-Мирзе и возразил хладнокровно: «Нет, это не хан, а Котляревский». Аббас-Мирза смутился, но, желая скрыть это чувство, заметил с досадой, что «поросята сами лезут на нож». Вскоре он испытал, однако же, что на него нападают львы.

Внезапное появление русского отряда распространило в персидском лагере всеобщую панику. Когда же грянуло громовое «Ура!» и началась стремительная атака в штыки, персияне обратились в полнейшее бегство. Тридцать шесть фальконетов и весь персидский лагерь с большими сокровищами достались в руки победителям, но Котляревский уже помышлял о совершенном истреблении персидской армии.

Разбитый на Араксе, Аббас-Мирза в тот же день собрал свои силы в Асландузе, где находилось укрепление, построенное на высокой горе, при впадении в Аракс реки Дара-Урты. Это место Котляревский и выбрал для своего решительного, последнего удара. Один из беглых солдат, добровольно явившийся в лагерь и представивший полковое персидское знамя, вызвался быть проводником и повел отряд с той стороны, где у персиян не было пушек.

«На пушки, братец, непременно на пушки!» – воскликнул пылкий Котляревский, опасаясь упустить из рук персидскую артиллерию. По дороге одно орудие увязло в яме, и Котляревский, не имея времени возиться с ним, приказал его бросить, сказав: «Его подберут после, если кто-нибудь вернется».

В глухую темную ночь персияне, еще не отдохнувшие от ужасов дневного побоища, вдруг снова увидели перед собой грозные лица русских гренадер. Грянуло то же победное «Ура!», и началось страшное кровопролитие. Это была для персиян ночь кары, когда и самые храбрые из них ужаснулись. Получив приказание не щадить никого, кроме самого Аббас-Мирзы, солдаты, страшно ожесточенные, кололи всех. Остатки персидской армии кинулись наконец в Асландузский замок, обнесенный палисадами и окруженный двумя глубокими рвами, но Котляревский быстро взял его штурмом, и сам Аббас-Мирза едва успел бежать в Тавриз, в сопровождении лишь двадцати человек из своего конвоя.

Все асландузское поле было буквально завалено персидскими трупами. По первым собранным сведениям Котляревский донес, что потеря персиян при Асландузе простирается до тысячи двухсот человек убитыми. Впоследствии он убедился сам, что число убитых врагов было в девять раз больше, но приказал не менять донесения. «Напрасно писать – все равно не поверят», – сказал он адъютанту, который настаивал на необходимости новой реляции.

Асландузская победа отдала в руки русских одиннадцать пушек английского литья, с надписью: «От короля над королями – шаху над шахами», и пять знамен. Знамена эти находятся ныне в Казанском соборе, и их можно отличить от множества других, там же находящихся, тем, что на древках вместо орла они имеют распростертую руку. Пленных взято пятьсот тридцать семь человек, обязанных жизнью только самому Котляревскому; в числе их находился и командир гвардейского полка Арслан-хан, известный на Востоке своим мужеством и храбростью.

Из отряда Котляревского выбыло три офицера и сто двадцать четыре нижних чина убитыми и ранеными. В числе тяжелораненых находился и потерявший ногу храбрый майор Грузинского полка Осип Иванович Шультен, который за год перед тем, как сказано выше, первым взошел на ахалкалакские стены.

История персиян, которая представляет обыкновенно хвастливо-фантастичный рассказ о небывалых победах, на этот раз признает полное поражение персидских войск. Вот как персидский историк рассказывает о двойной асландузской победе:

«Сам принц бросился к батареям, чтобы своим присутствием возбудить в них стойкость. Подобрав за пояс полы своего кафтана, принц собственноручно сделал несколько выстрелов из пушки и силой их губительного действия помрачил весь свет».

Тем не менее иранские воины, по сознанию историка, «почли за лучшее отступить для отдохновения на другую позицию», где ночью «свирепо-грозный» Котляревский сделал на них вторичное нападение.

«В эту мрачную и кровавую ночь, которая поистине была примером для Страшного Суда, замечательный и удивительный случай превратности судьбы проявил себя в армии Ирана. В самый разгар боя, когда принц, стараясь сделать сердца как простых воинов, так и офицеров пылкими к отражению неприятеля, лошадь его внезапно споткнулась в глубокую яму, отчего его высочество изволил свое благородство перенести с седла на землю.

Подумали, что принц, «подобный Александру Македонскому», погиб. Следствием чего, разумеется, было общее бегство, а между тем принц был невредим и только оставался в глубокой яме. Вдруг он заметил всадника, проезжавшего мимо и державшего на поводу оседланную лошадь. Приняв его за неприятельского кавалериста, принц смело обнажил свою саблю и задал ему вопрос, кто он такой. По непонятному стечению обстоятельств оказалось, что этот всадник был не кто иной, как собственный же стременной служитель его высочества, следовавший с запасной лошадью его особы. Услышав голос своего повелителя, всадник тот немедленно спешился и, посадив принца на коня, благополучно вывел его высочество на вершину высокой горы. Такое замечательное событие породило в войсках ретировавшейся армии неизъяснимую радость; спасшиеся от гибели сарбазы спешили сообщить друг другу увеселявшее сердце известие о счастливом избавлении принца. Его величество шах благоволил обнаружить принцу так много ласк и так много внимания, что в сердце иранца положительно не осталось и тени печали, порожденной впечатлением обстоятельств изложенного события».

Невозможно описать той гордой радости, с которой победоносный русский отряд приветствовал своего любимого вождя после кровавой победы. И он справедливо мог гордиться и ею, и своим вождем, умевшим вызвать в нем такие могущественные чувства чести и долга перед отчизной, которые вели к победам, подобным асландузской. Сам отряд был достоин такого предводителя, как Котляревский: он не знал отступления, и каждый солдат исполнял свой долг, пока имел силы. Котляревский и словом, и примером воспитывал в солдатах те чувства, которыми преисполнен был сам. Раненный, он не оставлял поля сражения; того же требовал и от подчиненных. Преступивших это правило он не наказывал, но он делал им больнее, стыдил их. В приказе об асландузской победе ярко отразилась эта черта вождя и его войск.

Торжество славной победы не заставило Котляревского забыть о маловажном, в сущности, обстоятельстве, несколько огорчившем его, и он выставил на всеобщий позор повсюду допускаемое уклонение от идеальных предписаний долга, но которого не хотели терпеть в тогдашних кавказских войсках. «Насколько мне приятно отдавать справедливость и благодарить достойных, – между прочим писал Котляревский в этом приказе, – настолько же прискорбно сказать, что в числе отряда оказались и такие, которых проступки совсем противны чести русского офицера; но как справедливость начальника должна быть ко всем равна, то я не могу умолчать и об этом; Севастопольского пехотного полка майор Письменский посрамил свое звание: 19-го числа он был только контужен, а сказался больным».

Главнокомандующий узнал о переходе Котляревского через Аракс только тогда, когда получил донесение его, начинавшееся известными словами: «Бог, «ура!» и штыки даровали победу Всемилостивейшему Государю!..» Ртищев читал этот рапорт со слезами на глазах и, сознавая вполне всю важность совершившихся событий, просил государя о награждении Котляревского: за поражение персиян на Араксе – чином генерал-лейтенанта, а за Асландуз – орденом Святого Георгия 3-й степени. Государь исполнил желание Ртищева, но в то же время послал и самому главнокомандующему орденские знаки Святого Александра Невского. Ртищев их принял с глубокой признательностью и говорил всегда, что этой монаршей милостью он был обязан Котляревскому.

Как ни велико было значение асландузской победы, однако же расчеты с Персией еще не могли считаться поконченными, пока войска ее оставались в Талышинском ханстве, и в декабре с тем же самым отрядом Котляревский уже шел к Ленкорани. Он чувствовал, однако же, по его собственным словам, что в жизни его наступает решительная и роковая минута; необъяснимые предчувствия смущали его душу, и он более обыкновенного был задумчив и мрачен.

С большим трудом отряд миновал снежную Муганскую степь и 26 декабря подошел к Ленкорани. Ленкоранская крепость, от которой ныне не осталось даже следов, в те времена, по свидетельству очевидцев, производила поражающее впечатление своими высокими каменными стенами, увенчанными целым рядом зубцов, из-за которых повсюду смотрели грозные жерла орудий.

Котляревский, желая избежать напрасного кровопролития, отправил коменданту письмо, прося сдать Ленкорань без боя. «В противном случае, – писал он, – я не отступлю от крепости, покорю ее, и горе побежденным!» Комендант ответил отказом.

«Тогда, – говорит Котляревский, – мне остался выбор только между победой и смертью, ибо отступить от крепости значило бы посрамить честь русского оружия и имени».

Готовясь к битве на жизнь и смерть, Котляревский отдал по отряду приказ, который навеки останется примером энергичной решимости и силы, поражающим воображение и вызывающим гордость в сердце каждого истинного русского воина своими вечно неумирающими словами: «Отступления не будет».

Приводим дословно как его, так и диспозицию, положившую основание для первых действий геройского штурма.

ПРИКАЗ ПО ОТРЯДУ 30 ДЕКАБРЯ 1812 ГОДА