Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг.

С падением Балыкчайского поста, вход в татарские дистанции был открыт, и непосредственным результатом этого было явное восстание казахских татар, так что пристав их, Снеженский, едва успел спастись, и то благодаря лишь нескольким преданным ему армянам. Открыто изменили России Борчала, Шамшадиль и Елизаветполь; Шуша была в блокаде, ходили слухи о колебании умов в Дагестане, о возмущении джарцев, о значительных сборах турецких войск в Анапе, Поти и Ахалцыхе; русский посол, как стало известно, задержан в Эривани. Все подобные Факты, слухи и известия усложняли и без того критическое положение дел. Защищать опорные пункты Бомбака и Шурагеля, рискуя разрозненностью войск, которой мог воспользоваться неприятель, после сдачи Балык-чая стало и невозможным, и ненужным. Ермолов решил отвести войска за Безобдал с тем, чтобы соединить их в Гергерах и Джалал-Оглы, на речке Каменке, и тем прикрыть Грузию.

Каменка, окрещенная так русскими, называлась прежде Джалал-Огль-Чай, но ныне даже туземцам известна под русским именем,– до такой степени оно пристало к ней. Образуемая соединением в Мокрых горах двух горных потоков, Джилги и Черной, и пересекая степь на протяжении двадцати четырех верст, она, до самого впадения в Бомбак, почти недоступна для переправы, по чрезвычайной высоте и крутизне своих берегов. Представьте себе глубокую скалистую трещину, по дну которой с быстротой каскада разливается по камням и рокочет горная речка. Чтобы перейти эту пропасть, более чем в тридцать саженей глубиной, надо спускаться извилистой тропой почти по отвесной стене, с тем чтобы, перебравшись с неимоверными трудностями через быструю речку, снова карабкаться уже наверх на такую же стену, усеянную торчащими из нее большими и малыми каменьями. Эта глубокая пропасть посреди совершенно ровной местности выдолблена в каменистом грунте в течение многих веков быстротой горных вод и поражает глаз. На единственно удобном для переправы месте через эту речку, на равнине, почти у самой подошвы Безобдальского хребта, и лежит урочище Ажалал-Оглы, названное так, если верить старожилам-армянам, по имени жившего здесь когда-то в стародавние годы татарского наездника, надолго заронившего в народе память о себе. Заняв этот важный стратегический пункт, русские войска владели ключом, запиравшим вход в Грузию.

Но и отступление за Безобдал, на этот важный пункт, совершилось не без препятствий, так как отряды, охранявшие посты в Бомбаках, совершенно лишены были свободы действий, и самые предписания Ермолова перехватывались персиянами. Так именно случилось в Гумрах, куда два предписания его об отступлении вовсе не дошли. А положение гумринского гарнизона между тем с каждым днем становилось труднее. В этой крепости, имевшей большое стратегическое значение при каждой войне с персиянами и турками, вовсе не было заготовлено провианта, и скудного количества хлеба, найденного в его магазинах, не хватило даже на две недели для продовольствия двух карабинерных рот. Солдаты голодали. К счастью, именно то обстоятельство, что персияне перехватили ермоловские предписания, и послужило в их пользу. Неприятель, справедливо рассчитал, что русский гарнизон не оставит крепости без приказания,– ослабил блокаду. Солдаты воспользовались этим и стали производить фуражировки: они выходили по ночам на прилегавшие к крепости обывательские поля и собирали с них хлеб, достаточный, по крайней мере, для их дневного пропитания. Так изб дня в день и перебивался гумринский гарнизон.

Ночью на 31 июля, в крепость пробрался, наконец лазутчик и доставил Фридриксу третье предписание Ермолова об отступлении. Ночь случилась темная; страшная буря с грозой и ливнем разразилась над окрестностью. В эту-то ночь небольшой русский отряд, оставив в укреплении все лишние тяжести,– и тем не менее все-таки с обозом в тысячу двести арб,– приготовился к отступлению. В непроницаемой тьме, при грозном завывании бури и раскатах грома, осторожно двинулись войска за проводником, который благополучно и провел их мимо персидских караулов. Беспечность неприятеля была так велика, что отступление русских было замечено только тогда, когда отряд был уже далеко и миновал самые опасные горные проходы. Он отошел уже верст двадцать, когда его арьергард был наконец настигнут неприятелем. Трудно сказать, удалось ли бы двум истощенным ротам отстоять громадный обоз, если бы нежданно-негаданно не появился на помощь свежий батальон с четырьмя орудиями.

Это был тот самый батальон, который послал Ермолов еще 19 июля, под начальством майора Кошутина, на помощь войскам эриванской границы.

Достигнув Каменной речки, Кошутин получил обстоятельные сведения о том, что происходит по ту сторону Безобдальских гор, и, бросив в Джалал-Оглы обоз, двинулся дальше. И днем, и ночью, останавливаясь лишь на короткие привалы, шел он на выручку осажденным однополчанам в Гумрах,– поспел как раз вовремя. Прибытие свежего батальона заставило неприятеля остановиться. Отряд не потерял из огромного обоза ни одной арбы и, присоединив к себе по дороге посты, стоявшие в Беканте и Амамлах, благополучно пришел в Большой Караклис.

Таким образом, все войска, защищавшие Бомбакскую провинцию, соединились в Караклисе, с тем чтобы всей массой передвинуться за Базобдал. Князь Северсамидзе, однако же, не буквально исполнил приказание Ермолова; он отправил две роты егерей с двумя орудиями занять перевал на Безобдале, две роты со взводом артиллерии – в Гергеры, две роты, с большей частью казачьего полка и также с двумя, орудиями,– в Джалал-Оглы, а сам с остальными войсками держался еще за Безобдалом: три роты с тремя орудиями стояли в Кишлаке, шесть рот с семью орудиями, казачьей сотней и конной армянской милицией, занимали Большой Караклис. Желание сохранить полковые строения, воздвигнутые в Большом Караклисе многолетними трудами солдат, заставило князя медлить отступлением; он еще надеялся, что высшее начальство, узнав о совершенной безопасности, в которой находились войска в Караклисе, переменит намерение оставить это селение – последний пункт, остававшийся в руках русских в провинциях Бомбакской и Шурагельской.

Это заставило Ермолова послать новое предписание: отступать немедленно и стать в оборонительное положение на Каменной речке, укрепив, насколько позволят средства и время, Гергеры и Джалал-Оглы. “Вы держитесь за Безобдалом,– писал он Северсамидзе,– и не видите в том вашей непростительной вины: вы разбросали войска, когда надо иметь их вместе и на крепкой позиции”.

После этого предписания войскам приказано было готовиться к отступлению. Весть об этом быстро облетела окрестности, и все армянские селения, еще остававшиеся в Бомбаках, покинув скот и имущество на разграбление персиянам, массами бросились или в Турцию, или, кто мог это сделать, под прикрытие караклисского отряда.

9-го августа, предав огню все полковые строения и вещи, которых нельзя было забрать с собой, и прикрывая громадный войсковой и обывательский обозы, войска потянулись из Караклиса к Безобдалу. Персидская конница, кружившаяся все время около Караклиса, видя отступающие русские войска, подняла радостную джигитовку. Полковник Муравьев не мог стерпеть этого торжествующего ликования врага; он рассыпал стрелковую цепь, и “меткие выстрелы карабинеров охладили дикие порывы всадников”. Джигитовка стоила персиянам более тридцати человек убитыми. С отступлением Северсамидзе Бомбакская долина и Шурагель совершенно переходили во власть персиян; но эти провинции представляли собой теперь мертвую пустыню, усеянную следами еще недавно процветавшей здесь мирной жизни, и только военные клики бродящих по местам персидских шаек нарушали безмолвие опустелой страны.

Был уже поздний час вечера, когда авангард и головные части колонны поднялись на Безобдал; но огромный обоз, конвоируемый остальными войсками, растянулся на несколько верст и, застигнутый темной ночью в горных ущельях, вынужден был заночевать в виду неприятеля. Положение являлось в высшей степени опасным. К счастью, персияне не рискнули на ночное нападение и ограничились только ружейными выстрелами, которые в темноте не причинили никакого вреда.

10-го августа последняя русская повозка перевалила за хребет, и войска заняли Гергеры и Джалал-Оглы. Таким образом здесь сосредоточилось пятнадцать рот пехоты, шестнадцать орудий и казачий полк; особо, в виде резерва, обеспечивая сообщение с Тифлисом через Акзабиюкские горы, расположился батальон Херсонского полка с четырьмя орудиями. Войска вздохнули свободно. Перед ними, верстах в десяти, вставал заоблачный, серебристый хребет Безобдала, за ними – расстилалась роскошная Дорийская степь, уже тогда довольно густо населенная армянами, выходцами из Турции и Эриванского ханства.

Быстро закипела постройка джалалоглынского укрепления. А неприятель между тем подвигался вперед и поставил свои передовые посты на вершинах Безобдала. Персияне, конечно, не могли предпринять ничего серьезного против сильного, русского отряда, стоявшего в крепкой позиции, но мелкие партии их, то спускаясь напрямик со скал Безобдала, то перебираясь через Мокрые горы, тревожили Лорийскую степь. Не раз борчалинские татары, из тех, что находились в персидском стане, пытались пробираться к своим единоземцам, чтобы доставить им возмутительные прокламации эриванского сардаря. Один из таких шпионов был пойман армянами в самых окрестностях Джалал-Оглы и повешен.

Еще войска не успели установиться лагерем, а казаки имели уже небольшую схватку с куртинской конницей. 11 августа, часов в десять утра, с пикета, стоявшего на амамлынской дороге, дали знать, что показались курды. Пятнадцать казаков, с майором Басовым во главе, отправились открывать неприятеля; но едва они выехали из оврага, где протекает Черная речка, как лицом к лицу столкнулись с двадцатью куртинскими всадниками. Курды стали подаваться назад. Опытный Басов сметил, что это недаром,– и в обман не дался. Восточные наездники, превосходившие донцов подвижностью и ловкостью, всегда нападали сами и, конечно, не стали бы отступать перед малочисленным противником. Басов приказал казакам держать ухо востро и не увлекаться погоней. Казаки действовали прекрасно: едва приближались куртинцы – они бросались в пики; поворачивали куртинцы назад – и казаки останавливались. К вечеру Басов отошел в лагерь, потеряв двух человек ранеными. Позднее выяснилось, что верстах в десяти от места стычки, действительно, стояло в засаде пятьсот человек курдов, только и ждавших, чтобы казаки подальше отошли от лагеря.

На следующую ночь – опять тревога. Необычайный шум и выстрелы в армянских аулах, раскинутых по ту сторону речки, подняли на ноги весь отряд. Полковник Муравьев с ротой карабинеров и одним орудием тотчас выступил из лагеря на помощь. Но тревога оказалась фальшивой; армянам представилось, что кто-то подкрадываемся к их деревням, и они подняли перестрелку.

14 числа, около полудня, персияне, внезапно спустившись с гор, едва-едва не отрезали казачий пикет, стоявший на первом уступе Безобдала. Казаки успели, однако, отступить к пехоте, скрытой в лесу, и курды остановились.

Все подобные мелкие случаи убедительно показывали, что пока неприятель будет держаться1 в таком близком расстоянии от русского лагеря – тревоги будут ежедневные. Полковник Фридрикс получил приказание сбить неприятельские посты с вершин Безобдала. Посланная с этой целью рота в темную ночь успела обойти сильный неприятельский пикет с двух сторон и, по условному сигналу, разом бросилась на белевшиеся перед ней балаганы. Удар пришелся, однако, в воздух: балаганы оказались пустые, пикет был спущен гораздо ниже и при суматохе успел ускакать благополучно. Но тревога тем не менее поднялась во всем персидском лагере, дошла даже до Кишлака, и сам Гассан-хан, как говорят, скакал до Амамлов, спасаясь от воображаемого врага.

К бедствиям войны с Персией присоединились в это время разбои со стороны турецкой границы. Первой и самой страшной жертвой их стала богатая Екатеринфельдская колония. Еще 13 августа князь Северсамидзе получил от армян известие, что какая-то сильная конная партия прошла от Мокрых гор к стороне Башкечета. Башкечет лежит уже по ту сторону Акзабикжских гор, вне района Бомбако-Шурагельской провинции и действий Северсамидзе. Поэтому князь, вероятно, рассчитал, что против этой партии будут высланы войска из Тифлиса, и, со своей стороны, не принял никаких мер к ее преследованию. Это оказалось ошибкой, и ошибкой, имевшей страшные последствия.

Тысячная партия курдов окружила на рассвете 14 числа Екатеринфельдскую колонию, лежавшую в Борчалинской дистанции, всего в пятидесяти верстах от Тифлиса, и произвела в ней ужасную резню. Колонисты были, правда, снабжены от правительства ружьями и порохом, но внезапное появление разбойников и самый вид свирепых курдов поразили таким ужасом миролюбивых немцев, что никто из них и не пробовал даже защищаться. В официальных донесениях значится, что в колонии убито было двадцать девять человек мужчин и женщин; но по свидетельству миссионера Зальцмана, очевидца кровавой ночи, было зарезано не менее семидесяти молодых людей и стариков и сто сорок душ, по преимуществу женщин, увлечены в неволю. Не более двухсот сорока человек из всего населения спаслось от гибели, укрывшись в ущельях и кустарниках по берегу Храма, но и те лишились крова и имущества. Чистенькая, опрятная колония обращена была в пепел, поля истоптаны копытами куртинских коней.

На другой день, 15 августа, известие об этой катастрофе дошло до Тифлиса. Но высланный оттуда Донской казачий полк и две роты пехоты, под командой полковника Костина, нашли только развалины колонии,– и никакого другого следа неприятеля.

На Северсамидзе, в глазах многих современников, да и позднейших военных историков, с этим фактом легло тяжелое обвинение в неподании помощи несчастной колонии. Но легко видеть, что самое положение Северсамидзе извиняет, если совершенно не оправдывает его. Не об одном только движении врагов к Башкечету он должен был получить в этот день известия, а целый ряд подобных. И если уже ему приходилось бы выбирать пункт, на котором следовало оказать сопротивление, то во всяком случае не тот, который лежал вне его заведования и даже вне района военных действий. Он должен был предоставить действовать там – тамошним войскам. В противном случае, когда он, встревоженный несколькими такими сведениями, разослал бы свои войска в разные стороны, а стоявшие перед ним огромные персидские толпы воспользовались бы тем и нанесли его собственному, обессиленному отряду серьезное поражение,– он также не избежал бы обвинения. Но то было бы ухе обвинение резонное и тяжкое, в упущении из виду главной цели по поводу посторонних и мелких случайностей.

А были между тем и настоящие виновные в гибели несчастной колонии.

Есть известие, что во время разгрома Екатеринфельда, всего в десяти верстах от него, на Белом Ключе, находился батальон сорок первого егерского полка со своим командиром, полковником Авенариусом. Он еще накануне был предуведомлен о готовящемся нападении, но также не принял никаких мер к спасению несчастных жителей. Рассказывают, что, уже в самый момент разгрома, один из немцев, успевших бежать, просил его о помощи. Командир Донского полка, полковник Леонов, сам предлагал ему двести казачьих лошадей, с тем чтобы посадить на них пехоту и вместе с казаками напасть на неприятеля. Авенариус отклонил и это предложение, оставив несчастную колонию ее страшной участи.

Но в то время, когда в десяти верстах от места катастрофы бездействовали значительные силы, была попытка помочь населению совершенно с другой стороны. Борчалинский пристав, князь Орбелиани, находился в этот день в Шулаверах, в тридцати верстах от колонии, и при первом известии о нападении на нее поскакал туда с двенадцатью грузинами. Недалеко от колонии он был, однако, окружен куртинами. Не рассчитывая более на лошадей, измученных тридцативерстной скачкой, грузины спешились и заняли высоту, ограниченную с одной стороны крутым лесистым обрывом. Отчаянно защищались здесь храбрецы. Но из двенадцати человек – шесть были убиты, и положение стало критическим. К счастью, когда куртины спешились и уже готовились взять позицию приступом, Орбелиани выстрелом из ружья убил их предводителя. Куртины с воем бросились к трупу, а пока его подняли, Орбелиани со своими грузинами спрыгнул в овраг и скрылся в густом, колючем кустарнике.

Разграбленная колония догорала, когда к ней подошла сильная грузинская милиция. Отважный Орбелиани тотчас повел ее преследовать хищников. Партия была уже в виду, и, может быть, смелый натиск освободил бы хоть нескольких несчастных пленных, взывавших о помощи; но убеждение в неодолимости куртинской конницы так глубоко внедрено было в жителях Грузии, что Орбелиани решительно ничего не мог сделать, чтобы заставить свое ополчение броситься в сабли.

Хищники так и ушли безнаказанно. Между тем, если бы Авенариус воспользовался предложением Леонова, его батальон наверное успел бы отрезать неприятеля хотя бы в Шиндлярах, куда куртины прибыли только на следующий день, ухе гораздо заполдень. Обремененные добычей, они сбились ночью с дороги, долго блуждали по дремучему лесу и, наконец, выбравшись к селению Квеши, опять потеряли много времени на бесполезную борьбу с горстью казаков. Дело в том, что в одной из каменных саклей, в Квешах, помещалась команда из восьми донцов Леонова полка, оставленная здесь с полковым имуществом. Курды, считая их верной добычей, бросились было к дверям; но залп из ружей сразу обескуражил нападающих,– они смешались, отхлынули назад, и несколько трупов осталось на месте. Напрасно, стараясь возбудить в себе остывшую храбрость, они кричали и гикали. В ответ им, из окон, превращенных казаками в бойницы, летели выстрелы, и курды один за другим падали. Целые залпы из сотен ружей не причиняли казакам особого вреда, так как каменные стены были прочны и пули могли влетать лишь в отверстия окон. Но в конце концов из числа защитников все-таки один был убит и двое ранены; остальные пять поклялись друг другу не сдаваться, пока будут живы... Несколько часов, среди ночного мрака, длилась перестрелка. Но вот показался рассвет. Курды спохватились, что их могут настигнуть русские отряды, и со стыдом отступили.

Геройская оборона в Квешах представляет собой отраднейший эпизод этого тяжелого, смутного времени в Кавказском крае. К сожалению, ни в официальных сведениях, ни в записках современников не сохранилось ни одного имени из этой славной горсти защитников, сумевших смело взглянуть в очи близкой гибели, но именно тем и избежавших ее.

Впоследствии сделалось достоверно известным, что большая часть пленных из Екатеринфельдской колонии очутилась в Ахалцыхе, переслана потом в Поти, а оттуда в Константинополь и Смирну на тамошние рынки, где окончательно и затерялся их след. Эти-то обстоятельства и выяснили вполне, что нападавшая на колонию партия состояла не из персиян, а преимущественно из турецких курдов, которые не преминули воспользоваться замешательством, естественно возникшим в стране в первое время персидского вторжения.

Разгром немецкой колонии показал, как доступны были тогда для врагов русские пределы, по ограниченности оберегавших их войск. Нужно сказать, что даже батальон Херсонского полка, стоявший, как было сказано, с четырьмя орудиями на перевале через Акзабиюк и охранявший сообщение с Тифлисом, за несколько дней до катастрофы получил приказание передвинуться оттуда на речку Акстафу, в Казахскую дистанцию. Батальон ушел, а заместить его в этом важном пункте было не из чего, и тыл джалалоглынского лагеря был совершенно открыт. К счастью, эриванский сардарь, предоставив своей коннице действовать, сам с главными силами спокойно стоял около Гокчи, выжидая время, когда Аббас-Мирза возьмет Елизаветполь и оттуда поведет наступление к Тифлису: только тогда рассчитывал действовать и сардарь.

А между тем конница, выдвинутая им на границу Самхетии, также держала себя настолько скромно, что в течение почти целого месяца ничем не проявила особенного стремления к какому-либо отважному, залетному набегу. Но пример, данный турецкими курдами, и отсутствие батальона в Акзабиюкских горах расшевелили наконец и ее: она решилась со своей стороны внести разгром на Лорийскую степь, в тылу русского лагеря. Это случилось 1 сентября, в тот самый день, когда князь Меншиков, благополучно избежав засады, прибыл из Эривани в Джалал-Оглы, и Гассан-хан, не успевший захватить его в дороге, рассчитывал, что встреча посла и празднества, даваемые в честь его, отвлекут внимание русских и ослабят их бдительность. И вот, в ночь на 2 число, трехтысячная персидская конница спустилась с Безобдала и пронеслась, опустошая Дорийскую степь, от Каменной речки вплоть до гор Акзабиюкских. Там, верстах в шести от Сомийского поста, стояла небогатая греческая колония,– персияне обрушились на нее всей своей массой. Деревня была разорена совершенно, греки частью изрублены, частью захвачены в плен. Этой колонии суждено было сделаться последней жертвой персидского варварства: далее ее нашествие в течение всей войны уже не доходило.

Нападение на Лорийскую степь не обошлось, однако, даром и персиянам. 2 сентября, часу в восьмом утра, необыкновенный шум и выстрелы по ту сторону речки возвестили русским войскам, стоявшим у Джалал-Оглы, о появлении неприятеля. В лагере ударили тревогу. Подполковник Андреев со своими казаками первый поскакал в ту сторону, откуда раздавались выстрелы, и, с небольшим в версте от лагеря, наткнулся на небольшую конную партию, уже возвращавшуюся с Дорийской степи. При виде казаков персияне бросили было добычу. Но со стороны Акзабиюка показалась другая сильная партия, и казаки, поставленные между двух огней, в свою очередь очутились в критическом положении. Курды стремительно ударили на них в дротики. Донцы были сбиты с поля и в беспорядке поскакали назад.

К счастью, в это самое время полковник Муравьев, с тремя карабинерными ротами и двумя орудиями, уже перешел через Каменную. При его появлении, неприятель бросил казаков и стал отступать, заботясь о том, чтобы сохранить отбитую добычу. Особый неприятельский отряд занял скалистую гору, у старой церкви Матур, на левом берегу реки Джилги, в пяти-шести верстах от Джалал-Оглы, и прикрыл отступление; но ему пришлось стать искупительной жертвой за кровавый набег.

Крепкая горная позиция неприятеля не остановила Муравьева. Рота, с майором Кошутиным, пошла в обход; другие две повели наступление с фронта, и перед одной из них, седьмой карабинерной, шел сам Меншиков, изъявивший желание разделить опасность с храбрыми кавказскими войсками. Воодушевленные присутствием посла, карабинеры ударили с такой стремительностью, что персияне мгновенно были сброшены с Матурских высот и попали на отряд Кошутина. Тот принял их штыками – и неприятель рассеялся в разные стороны. Потеря его была громадна, но зато и Дорийская степь лежала в развалинах.

Свидетель этого боя, князь Меншиков, с особенной похвалой отзывается о действии карабинеров. На следующий день он выехал из лагеря в Тифлис, и его конвоировала та же седьмая рота, с которой он участвовал в битве.

Печальная катастрофа с немцами и греками навела ужас на жителей Грузии. Народ из окрестных селений бежал в Тифлис, под защиту войск; все дороги были запружены подводами, да и в самом Тифлисе горожане были неспокойны, ожидая нашествия. Повсеместное возбуждение было так велико, что многие бросали свои дома на произвол судьбы, зарывали в землю имущество и выезжали в Россию. И страх жителей не был совершенно напрасен. В другой раз персияне могли быть умнее и довести опустошение до самых ворот Тифлиса.

Чтобы устранить возможность подобных бедствий, из джалало-глынского лагеря отделены были две роты, под командой майора Хомутского, которые вновь и заняли единственный перевал через Акзабиюкские горы, известный под именем “Волчьих Ворот”. Это – небольшое узкое ущелье, высвеченное природой в скале, саженей в десять длиной, к которому по гребню хребта сходятся все вьючные дороги со стороны турецкой границы, от Гумр и Ахалкалак. Здесь, даже в мирное время, бывали нередки разбои,– обстоятельство, как кажется, и давшее ущелью его странное имя. В военном отношении ворота эти представляют дефиле, настолько важное, что, заняв его, можно перервать все сообщения между, живущими по ту и по сю сторону гор. Поставленный в этом ущелье пост опять обеспечил правильное сообщение с Тифлисом, прикрыл коренную Грузию и хоть до некоторой степени успокоил взволнованное население.

Так, в бездейственной, но тревожной и томительной охране проходов Безобдальского хребта, стоял русский отряд в Джалал-Оглы, ожидая того момента, когда дерзкий враг должен будет думать уже не о набегах в глубь русских владений, а о поспешном бегстве. В соседней Ганже это время тогда уже наступило. Громы Шамхора и Елизаветполя рассеяли как дым гордые мечтания наследника персидского престола и уже предрешили судьбу войны; скоро должно было настать такое время и для джалал-оглынского отряда.

В половине сентября в лагерь на Каменную речку прибыл известный генерал Денис Давыдов, который и принял от Северсамидзе начальство над отрядом. А с тем вместе закончился на Эриванской границе и первый период войны, период обороны, отступлений, неудач и бессилия перед внезапными и разбойнически дерзкими набегами персиян на мирное население.

IV. ЗАЩИТА ШУШИ

В половине июля 1826 года, одновременно с вторжением в русские границы эриванского сардаря, большая персидская армия, под главным начальством Аббас-Мирзы, быстро двигалась к Карабагу. В нем наследник персидского царства рассчитывал найти обширную, преданную ему партию, давно уже подготовляемую влиянием мусульманского духовенства и, не менее того, обещаниями и подкупами. И он не ошибся. На самой границе его встретила толпа знатных татар, предводимая Гаджи-Агалар-беком, знатнейшим из всех, капитаном русской службы, владевшим обширными поместьями на самой границе Персии.

Аббас-Мирза остановился в доме Агалара, где шумно и торжественно отпраздновано было победоносное вступление в неприятельскую землю. Предвидел ли принц плачевные для Персии плоды начатой им войны – неизвестно; но с историей его вступления в русские границы соединилась легенда о зловещем пророчестве, будто бы предсказавшем принцу Шамхор и Елизаветполь со всеми перипетиями предстоящей борьбы,– и внезапно внесшем в дом Гаджи-Агалара, после радостного пиршества, всеобщее уныние. После торжественного обеда, рассказывает эта легенда, два служителя несли на головах остатки разных яств, которые поданы были принцу в дорогих китайских сосудах, установленных на двух больших серебряных подносах. И вот, оба эти подноса одновременно сорвались с голов служителей, и вся китайская посуда разбилась вдребезги. Принц был поражен и втайне смущен той странной случайностью, что два опытных служителя одновременно обнаружили невероятную неловкость. Призван был снотолкователь,– но и он смутился не менее принца, узнав о случившемся. “Повелитель,– сказал он наконец,– потеряет в двух больших сражениях всю свою армию, а затем неверные перенесут свое оружие в Персию и истощат ее последние силы”. Принц пообещал предсказателю виселицу – и двинул свои войска к Шушинской крепости.

Между тем в Карабагской провинции расположен был тогда только один сорок второй егерский полк, в расстоянии трехсот верст от резервов и лишенный почти целого батальона, находившегося в Ширванской и Нухинской провинциях. В общем это составляло две тысячи семьсот штыков, при шести орудиях и четырехстах двадцати казаках Молчанова полка,– сила ничтожная перед огромной персидской армией.

Войсками в Карабагской провинции командовал полковник Иосиф Антонович Реут, кавказский ветеран, сподвижник Цицианова, герой ахалкалакского боя (И сентября 1810 года), памятью которого служил на груди его крест св. Георгия.

Реут, которому армяне доставляли обстоятельные сведения о сборах и числе неприятеля, давно предвидел возможность вторжения. Он знал, что уже около месяца назад персидская армия начала стягиваться к русским границам и что Карабаг переполнен агентами. Реут доносил обо всем, что ему сообщали, в Тифлис; из Тифлиса Ермолов доносил в Петербург. Но в Петербурге не ожидали войны, и донесения оставались без последствий. Тем не менее, в официальных предписаниях от 9 и 13 июля, Ермолов уведомлял Реута, что в помощь к нему прибудут две роты из Ширванской провинции, и предписывал укрепить полковую штаб-квартиру Чинахчи; для защиты же Шушинской крепости выслал в помощь одну егерскую роту. Последнее распоряжение Реут исполнил немедленно, но этим пока и ограничились все меры к обороне страны, в которой, в случае войны с Персией, надлежало ожидать появления главных сил неприятеля.

В таком положении были дела, как вдруг, 18 июля, на границе неожиданно случилось следующее происшествие. Отряд из пятнадцати казаков, под командой хорунжего Крюкова, делал обычный разъезд по берегу Аракса. У Худоперинского моста он отделил от себя патруль из пяти человек – осмотреть, нет ли где на русском или на персидском берегу хищнических шаек. Пять казаков слезли с лошадей и отправились пешком. Но им только одним и суждено было уцелеть из всего разъезда. Вот что потом рассказывал один из них: “Прошло часа два времени. Мы уже проползли камышами верст пять, как вдруг позади нас зачастили ружейные выстрелы. Прислушались,– как будто бы на самом том месте, где остался хорунжий. Мы туда,– а навстречу уже едет человек триста персидской конницы, и в середине их все наши казаки, и хорунжий с ними,– связанные... Мы назад, запрятались в кусты, да так и просидели там до ночи. Партия прошла мимо и потянула к татарским кочевьям”...

В этот день, как только смерклось, за Араксом, где-то далеко грянул пушечный выстрел, а ночью разлилось по темному небу громадное зарево... То были бивуачные огни персидской армии.

Появление в Чинахчах этих пяти казаков, только случайности обязанных своим спасением, вызвало общую суматоху. Командир казачьего полка, взяв с собой сотню, сам поскакал на место происшествия и у Худоперинского моста столкнулся со всей персидской армией. Казаки понеслись назад и дали знать Реуту. Спустя два-три часа из Шуши прискакали армяне с известием от коменданта Карабагской провинции, майора Челяева, что на заре 19 июля персияне, в числе шестидесяти тысяч человек, при тридцати орудиях, вторглись в Карабаг и идут форсированным маршем к Шуше, поднимая повсюду среди татар возмущение.

В распоряжении Реута было в этот момент всего пять рот егерей, так как из остальных – одна рота стояла в Шуше, а три находились в Герюсах, в гористой части Карабага, прикрывая татарские кочевья. Чинахчи, где расположена была полковая штаб-квартира, еще не укреплялась, и перед ней не было возможности остановить неприятеля. Реуту оставалось отойти в Шушу, и в тот же день, перед вечером, две роты уже выступили в путь, оставив три остальные в Чинахчах до тех пор, пока не будут перевезены в Шушу все полковые тяжести.

А ночью от Челяева прискакал новый гонец с известием, что сильная персидская кавалерия и часть сарбазов быстро идут кратчайшей дорогой к Шуше и перед светом должны уже быть на месте, называемом Топ-хана, чтобы отрезать Реуту путь. Челяев извещал сверх того, что, по слухам, в эту самую ночь карабагские татары намерены напасть на роты, расположенные в самой крепости.

Реут был не из числа тех, которые способны терять голову в критические минуты, но и он был смущен вестью о приближении шестидесятитысячной армии, внезапно очутившейся от него в одном или в двух переходах. Терять времени было нельзя, и в ту же ночь он с остальными ротами поспешно отошел в Шушу, покинув Чинахчи на произвол судьбы со всеми находящимися в нем полковыми тяжестями.