Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Рассказывали в то время, что на Кубани, у Лихачева, случилось следующее происшествие.

Два горца залегли в лесу за колодой и ровно двенадцать часов отстреливались поочередно – как говорится, через ружье – от целой сотни донских казаков Аханова полка; много донцов было перебито, и, по всей вероятности, история эта тянулась бы долго, если бы не подоспели линейцы. Линейцам удалось наконец выманить у противника оба выстрела разом и тогда, бросившись в шашки, они покончили с горцами прежде, чем те успели вновь зарядить свои винтовки.

В другой раз партия человек в одиннадцать, пробравшись между Моздоком и Екатеринодаром, кинулась внутрь линии на берега Кумы, к Маджарам. Довольно взглянуть по карте на расстояние между Кумой и Тереком, чтобы понять всю дерзость подобного набега. И чеченцам на этот раз не посчастливилось; следы их скоро были открыты, и преследование по свежей сакме началось с разных пунктов кордонной линии. Чеченцы вовремя увидели опасность и поспешили подобру-поздорову убраться восвояси. Долго летели они стрелой на своих легких конях, но и неизменные кони, будучи двое суток в езде и без корма, стали наконец уставать. Чеченцы остановились, зарезали своих лошадей и скрылись в первую глубокую яму, попавшуюся им на дороге. Линейцы оцепили их. И между тем как число казаков постепенно прибывало, чеченцы продолжали стрельбу до тех пор, пока наконец газыри их не опустели. Тогда они разбили о камни свои пистолеты и ружья, переломали шашки и остались с одними кинжалами. Наступила минута рокового зловещего затишья. Казаки поняли, в чем дело, и бросились целой массой… Смутный гул рукопашной схватки, дикие крики и несколько ружейных выстрелов – вот все, что долетело со дна страшной ямы, и через минуту в ней все стало тихо и безмолвно по-прежнему.

С такими противниками, как горцы, возиться было нелегко, и казакам необходимо было иметь необычайную осторожность – иначе за каждый промах им приходилось расплачиваться кровью или имуществом. Вот что случилось раз в окрестностях самого Екатеринодара. Чеченцы подкараулили солдата, беспечно ехавшего с мельницы, взяли его в плен и выведали угрозами, где пасется станичный табун, велико ли при нем прикрытие, как много казаков в станице и тому подобное. Узнав, что старые казаки были почти поголовно в походе и что табун находится под присмотром казачат-малолеток, восемьдесят чеченцев решились ночью сделать нападение.

Половина партии переплыла за Малку, другая осталась на той стороне, чтобы перенять табун за рекой. Стояла поздняя осень, ночи были темные, длинные, и чеченцы имели достаточно времени, чтобы для удобнейшего угона табуна прорубить кинжалами широкую просеку в прибрежном кустарнике. Не ожидая встретить сопротивления со стороны казачат, чеченцы перед светом подъехали к табуну, гикнули, и кони, вспугнутые ружейными выстрелами, шарахнулись в сторону. Бойкие казачата, однако, открыли такой огонь, что сразу перебили и переранили многих чеченцев, а один малолеток взвился на коня и полетел в станицу дать знать о нападении. Но в станице уже услышали ружейную пальбу, и конный резерв несся оттуда во все повода на место происшествия. С других постов также скакали резервы, а к особенному несчастью чеченцев, у казаков нашлись под рукой и бударки, и лодки. Станичный начальник Лучкин, опытный волжский боец, гроза кабардинских наездников, принял на себя распоряжение всеми речными и сухопутными казачьими силами. По его указанию целая флотилия мелких судов всевозможных видов и форм пустилась вниз по течению Терека и как раз успела перенять переправу. С разгона врезалась она в густую плывшую толпу, и казаки принялись чем ни попало – и веслами и баграми – глушить чеченцев, как красную рыбу. Чеченцам на плаву защищаться было невозможно, и река мгновенно обагрилась их кровью, и мутные волны Терека понесли множество трупов и людских, и конских к далеким берегам Каспийского моря… Ни одному из чеченцев не удалось достигнуть противоположного берега.

Но этим дело еще не кончилось. В то время как шло речное сражение, сам Лучкин с конными резервами переправился выше этого места и бросился на партию, скрывавшуюся на том берегу. К казакам вскоре присоединились два эскадрона нижегородских драгун. Чеченцы бежали, оставив в добычу много лошадей и оружия.

При дележе добычи Лучкину достался вороной кабардинский конь, легкий, как птица, скакавший без одышки и топота, точно он несся по воздуху. И с этих пор Лучкина постоянно видели уже на этом коне, сделавшемся предметом зависти целой линии.

В феврале 1806 года до Глазенапа вдруг между тем дошли неясные слухи, что князь Цицианов убит и что войска, ходившие с ним в Баку, отступили неизвестно куда. Как старший в крае генерал, он был сильно встревожен этим известием и тотчас донес государю. Из Петербурга пришло ему повеление вступить в управление краем впредь до назначения нового главнокомандующего, а между тем фельдъегеря летали беспрерывно с вопросами о войсках, пропавших без вести, пока наконец не было получено известие от генерала Завалишина, что он находится с войсками на острове Саре.

Приняв главное начальство над краем и предоставив распоряжаться в Грузии генерал-майору Несветаеву, Глазенап собрал отряд на линии и вышел в поход на Дербент и Баку, чтобы прежде всего отомстить за смерть Цицианова и загладить невыгодное впечатление от его неудачи. Цель похода сохранялась в глубокой тайне и, кроме Глазенапа да двух-трех приближенных лиц, никому не была известна, а из предосторожности все письма и бумаги, шедшие к кумыкам или чеченцам, перехватывались. Вот уже русский отряд прошел аксаевские владения, перешел Сулак и стал под Тарками, главным городом шамхальских владений.

Шамхал Тарковский, в русском генерал-адъютантском мундире и в Александровской ленте, сделал отряду парадную встречу, но тактичный Глазенап сам представился ему с почетным рапортом и этим расчетливым вниманием так расположил к себе тщеславного владельца, что тот охотно согласился даже принять участие в походе.

Слыша постоянные напоминания, что он генерал, шамхал целый день не снимал мундира и решился на этот раз стряхнуть с себя даже все узы азиатских обычаев. По окончании роскошного обеда, к которому приглашены были все русские офицеры, он предложил гостям показать свой гарем, куда еще ни разу не проникала нога неверного.

Строение гарема было двухэтажное, с узорными окнами и красивыми галереями и занимало три стороны обширного двора, посреди которого находился бассейн, изящно отделанный тесаным камнем. Здесь красавицы гарема купались и играли в воде на глазах своего повелителя. На этот раз одалиски, нарядно одетые в свои живописные фантастические костюмы, стояли длинным рядом вдоль галереи, с опущенными вниз взорами. Шамхал приказал им снять покрывала, и русские офицеры увидели ряд стройных красавиц с черными огненными глазами. Скромный генерал как ни отшучивался, но должен был, по неотступному требованию шамхала, указать наконец на одну черкешенку, которая ему нравилась больше других.

Таким образом в Тарках присоединилась к русскому отряду милиция шамхала, но цель похода оставалась для всех по-прежнему загадкой. Притом никто не мог предполагать, что горсть русских войск идет покорять Дербент – твердыню, которую Петр Великий и граф Зубов осаждали с целыми армиями.

В Дербенте же в это время господствовало всеобщее неудовольствие против правителя, известного Шейх-Али-хана, и Глазенап основывал именно на этом обстоятельстве весь успех своей экспедиции. Он знал, что Шейх-Али совершенно погряз в пороках и проводит развратную жизнь, тяжело отзывающуюся на всех его подданных. Обременяя население огромными налогами, отнимая дочерей и жен, он предавал ужасным казням почетнейших людей из духовенства и беков, осмелившихся говорить ему правду. Негодование против него в народе росло и наконец переходило мало-помалу в открытый ропот.

Шамхал Тарковский искусно подстрекал начавшееся волнение, и едва русские войска показались на границе Дербентского ханства, как в городе вспыхнул мятеж, и растерявшийся хан вынужден был искать спасения в бегстве. Дербент сдался Глазенапу без боя и 22 июня встретил русские войска как своих избавителей. Все пространство между отрядом и городом покрылось народом, образовавшим из себя живую улицу. Серебряные ключи от города поднес Глазенапу тот самый, теперь уже столетний, старец, который подносил их Петру и графу Зубову. На следующий день все жители приведены были к присяге, и после торжественного молебствия при громе пушек русский флаг победно взвился над главной башней Дербентской цитадели Нарын-Кале.

Зная важность и силу Дербента с одной стороны и слабость русского отряда – с другой, трудно было поверить, что покорение Дербента – свершившийся факт. «И как приятно было, – говорит участник этого похода, – смотреть на нашего почтенного начальника, незабвенного Григория Ивановича, принимавшего с добродушной улыбкой общее поздравление и удивление».

Покорение Дербента, с тех пор уже не выходившего из-под власти России, действительно составляет наилучший памятник, который воздвиг себе на Кавказе Глазенап. Государь пожаловал ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и три тысячи рублей пожизненной пенсии.

Из-под Дербента Глазенап командировал между тем с частью отряда своего достойного сподвижника по линии генерал-майора Мейера для изгнания Сурхай-хана Казикумыкского, появившегося в табасаранских владениях, и Мейер блистательно исполнил поручение.

Между тем Куба и Баку, устрашенные падением Дербента, также засылали депутатов с просьбой о принятии их в подданство. Глазенап ожидал только прибытия Каспийской флотилии, чтобы продолжать военные действия, но судьба решила иначе. На Кавказ прибыл уже новый главнокомандующий, граф Гудович, не любивший Глазенапа еще по каким-то частным отношениям со времен Румянцева, и немедленно по прибытии в Георгиевск послал приказание, чтобы отряд Глазенапа не трогался из-под Дербента впредь до прибытия туда генерала Булгакова, которому и поручались дальнейшие действия. Так, среди блестящих успехов и общего непритворного сожаления в войсках, терявших любимого начальника, оканчивалась деятельность Глазенапа. Он имел, однако, утешение видеть, что план его похода утвержден, хотя и не ему суждено было привести его в исполнение до конца.

По сдаче команды над отрядом Глазенап добровольно остался при войсках и под начальством Булгакова участвовал в покорении Баку и Кубинского ханства. В Баку купцы и граждане подвели в подарок всем генералам дорогих персидских жеребцов, но Глазенап, по принципу не бравший никогда ничего, что ему не принадлежало по неоспоримому праву, один не принял подарка. Подобные правила переходили у Глазенапа в педантичность, с ними он прожил всю свою жизнь, с ними и умер, бедный, как солдат, но с чистой спокойной совестью.

Отлично понимая положение края, Глазенап письмом из Кубы советовал графу Гудовичу послать войска на Эривань, ручаясь за успех. Ту же самую мысль, нужно сказать, проводил и Несветаев. Но граф предоставил честь покорения Эривани лично себе, а отряду приказал возвратиться на линию. Известны печальные последствия, которыми сопровождался поход Гудовича на Эривань, благодаря потере благоприятного времени.

По возвращении войск из-под Дербента начальником Кавказской линии назначен был генерал Булгаков, а Глазенап отправился в отпуск, будучи оскорблен отношениями к нему графа Гудовича.

Как шеф Нижегородского драгунского полка, Глазенап, по истечении срока отпуска, снова вернулся на Кавказ и поселился в Георгиевске. Не занятый теперь массой дел, Глазенап старался соединить около себя городское общество, устраивал концерты, пение, танцы, давал балы, очаровывая всех своей любезностью. Но это была последняя зима, проведенная им на Кавказе. 4 февраля 1807 года он был назначен инспектором Сибирской инстанции и начальником Сибирской линии, а звание шефа Нижегородского драгунского полка перешло от него к полковнику Сталю.

Благородный Сталь, как только узнал о своем назначении, тотчас поспешил в Георгиевск и явился к Глазенапу. «Вот рапорт о состоянии полка, а вот квитанция в исправном его приеме от вас», – сказал он, подавая ему бумаги. Глазенап, приятно удивленный, отвечал: «Вы, Карл Федорович, еще не осмотрелись и, может быть, найдете некоторые недостатки». Сталь возразил на это, что просит считать дело между ними оконченным.

В Сибири деятельность Глазенапа была направлена исключительно на мирное развитие страны и в особенности на устройство внутреннего быта Сибирского казачьего войска. В этот мирный период своей жизни он получил от государя бриллиантовую табакерку с вензелевым изображением имени его величества и орден Святого Александра Невского, а 25 декабря 1815 года назначен командиром отдельного Сибирского корпуса.

В этом звании Глазенап пробыл четыре года и 10 марта 1819 года скончался в Омске, на шестьдесят девятом году от рождения. Над гробом его стоит скромный памятник, представляющий собой высокую белую пирамиду сибирского мрамора, обнесенную чугунной решеткой с бронзовыми украшениями и фамильным гербом. Надпись на этом памятнике свидетельствует о том, что он воздвигнут «признательными подчиненными в память любимому начальнику».

II. ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ЛИХАЧЕВ

Петр Гаврилович Лихачев – один из доблестных бойцов великой Бородинской битвы. Но его известность началась гораздо раньше, во время службы его на Кавказской линии, где, в скромном звании командира полка, он приобрел такую популярность, которой могли позавидовать и более крупные деятели Кавказской войны.

Лихачев начал военную службу в 1783 году под начальством Суворова. В составе Кубанского корпуса он участвовал в поражении ногайцев близ Керменчика и получил тогда первую военную награду – чин подпоручика. Затем он был на войне со шведами, командуя одной из плавучих батарей в отряде Нассау-Зигена, а по заключении мира снова перешел на Кавказ, в Кубанский егерский корпус, и дослужился там до чина полковника. В 1798 году император Павел произвел его в генерал-майоры, назначив вместе с тем шефом шестнадцатого егерского полка, который был тогда расположен на самой границе с Кабардой, в Константиногорском укреплении.

Теперь лишь два небольших кургана, заросшие травой, остатки земляных валов, несколько опустелых домиков да заглохшие сады указывают то место, где некогда стояла эта русская крепость. Но в то время, о котором идет речь, Константиногорск играл весьма важную роль как пункт, под охраной которого находились минеральные источники Пятигорска. Собственно говоря, Пятигорска, как города, в то время еще не было, и больные, приезжавшие сюда лечиться, помещались обыкновенно в Константиногорске, откуда каждое утро отправлялись к источникам, проводили там день в калмыцких кибитках, а на ночь опять возвращались в крепость. Множество приезжих, совсем не знакомых с условиями кавказского быта, почти всегда оплошных и неосторожных, давали возможность горцам рассчитывать здесь более, чем где-нибудь, на легкую поживу, и окрестности Константиногорска пользовались на Кавказе весьма печальной в этом смысле известностью.

С назначением Лихачева положение дел изменилось. Как самостоятельный начальник известного района Кавказской линии, он основал в нем свою военную систему не на пассивной обороне, а, напротив, на нападении и на истреблении врага, которого разыскивал сам, и целым рядом жестоких поражений, занесенных хищным кабардинцам, скоро заставил их далеко обходить ненавистное укрепление.

Но чтобы достигнуть этого результата, надо было доставить полк на высокую степень боевого развития, а при рутинных взглядах, царивших в армии со времен императора Павла, подобное дело было далеко не из легких. Обычные приемы обучения для этого совсем не годились. Здесь нужны были не массы, ломящие врага гранитной стеной, не мирные движения фронта, равняющегося даже под картечным огнем неприятеля, а просто русские лихие бойцы, проворные и ловкие, как сами кабардинцы. Лихачев прекрасно понял это, преобладающее значение получили в его войсках гимнастика, военные игры, стрельба и применение к местности. Монотонные строевые учения отошли на задний план, и ими занимались меньше. Но этого мало. Лихачев первый из кавказских генералов решился отступить от форменной одежды, допустив в ней такие изменения, которые наиболее соответствовали условиям кавказского походного быта. Тяжелые кивера, узкие обтяжные мундиры, ранцы и неуклюжие патронные сумы, привешенные сзади и не допускавшие быстрого бега, были совершенно оставлены. Взамен их на егерях Лихачева появились мягкие черкесские папахи, служившие солдату при случае подушкой, просторные зеленые куртки, широкие, того же вида шаровары, упрятанные в сапоги выше колен, а через плечо – холщовые мешки, пригнанные так, что солдат мог сбрасывать их для облегчения себя при каждой малейшей остановке, затем легкий круговой патронташ, охватывающий талию, да ружье или штуцер дополняли их боевое снаряжение.

В этой удобной и легкой одежде егеря могли бежать долго и быстро, так что на первых десяти-двенадцати верстах обыкновенно не отставали от казаков. Возможность угнаться за конным противником делала то, что, куда бы ни обращались горские партии, перед ними повсюду, как из земли, вырастали егеря, имевшие способность поспевать везде, где грозила опасность. Кабардинцы приходили в изумление от форсированных маршей лихачевского полка и прозвали его зеленым войском.

Если бы подобная энергия была достоянием всех частных начальников, то мелкие хищничества, изо дня в день разорявшие Кавказскую линию, почти не имели бы места. Но, к сожалению, Лихачевых и на Кавказе было немного!

Испытанный в одиночных боях небольшими частями, полк не замедлил стяжать себе победные лавры и в полном составе – при усмирении кабардинцев весной 1804 года. Бунт начался тем, что кабардинцы в значительных силах напали разом на несколько пунктов кордонной линии и между прочим на Ессентукский пост, лежавший близ Кисловодска, в районе Лихачева. Восемь донцов, спешившись и отстреливаясь из-за лошадей, оборонялись геройски, но тем не менее из восьми казаков шесть было убито, и только двоих выручили подоспевшие наконец резервы. Лихачев между тем получил приказание идти с полком в Кабарду на соединение с отрядом генерала Глазенапа. И вот, 9 мая, в то время когда на Баксане завязалось серьезное дело и кавалерия Лецино уже поставлена была в критическое положение, неожиданно показался Лихачев, который вел с линии свой славный шестнадцатый полк. Увидев с высоты перестрелку и быстро сообразив выгоды своего положения, он переменил направление и, рассыпав густую цепь, ударил с такой стремительностью во фланг и в тыл кабардинцам, что немедленно заставил их очистить поле сражения.

После поражения своего на Баксане кабардинцы отступили за реку Чегем и заняли выгодную позицию на высокой горе, которую приходилось брать штурмом, и Глазенап выслал для этого вперед шестнадцатый егерский полк. Это было 14 мая 1804 года.

«Зеленые» егеря рассыпались, припали к земле и поползли к неприятелю так мастерски скрытно, что издали их совсем не было видно, и только один Лихачев, спокойно ехавший на маленькой белой лошадке, указывал направление, по которому шла атака. Когда егеря подползли уже на прицельный выстрел, Лихачев подал условный сигнал, и огонь разом загорелся по всей линии. Стрельба таких молодцов не могла не оказаться чрезвычайно губительной для неприятеля. Тучи свинца опустошали ряды кабардинцев, и люди и кони их, не имея сил держаться на горе, скатывались вниз под ноги отряда. Устоять под адским огнем егерей не было возможности, и кабардинцы бежали, не ожидая приступа.

Когда мятеж был усмирен и русские войска возвращались на линию, случилось происшествие, принадлежащее к числу тех драматических кровавых эпизодов, которыми так богаты летописи кавказских народов.

С самого начала похода в русском отряде был виден кабардинский князь Росламбек Мисостов, считавшийся полковником в лейбгвардии казачьем полку и принадлежавший к одной из лучших кабардинских фамилий. Вдруг, к общему изумлению, он скрылся из лагеря. Оказалось, что Росламбек бежал за Кубань вместе с подвластными ему аулами и что мотивом к тому послужила канла – кровомщение за смерть родного племянника, убитого в одном из кабардинских набегов на линию.

Чтобы воспрепятствовать кабардинским аулам уйти за Кубань, Глазенап тотчас отрядил полк Лихачева в погоню за Росламбеком. Лихачев форсированным маршем дошел до верховьев Кубани и здесь, у Каменного моста, через который идет известная торговая дорога, узнал, что Росламбек стоит за рекой с большой партией, к которой примкнули не только кабардинцы, но закубанские черкесы и даже ногайцы. Это не остановило предприимчивость генерала. Но едва он перешел за Кубань, как был атакован громадными силами горцев. Трое суток сряду сражался Лихачев со свойственной ему отвагой, но, подавленный многочисленностью врагов, вынужден был наконец начать отступление. Неприятель отчаянно преследовал его в течение целого дня, и хотя егеря отбили нападение, но при обратной переправе через Каменный мост, когда завязалась общая рукопашная свалка, одно из наших орудий свалилось в реку и было потеряно.

На другой день сам Росламбек предложил заключить перемирие и, говоря о своем раскаянии, просил личного свидания с Лихачевым один на один. Лихачев, нимало не колеблясь, поехал к Каменному мосту и встретил там Росламбека. Свидание имело совершенно дружественный характер. Росламбек старался оправдать свои поступки тем, что он, как мусульманин, не мог оставить без отмщения смерть родного племянника, но что теперь, когда кровь пролита, он вместе с оставшимися при нем кабардинцами готов возвратиться и быть по-прежнему верным слугой русского царя. Он объявил между прочим, что затонувшее орудие приказал разыскать, так как ему хорошо известна ответственность за подобную потерю.

Прямодушный и честный Лихачев поверил словам Росламбека и на следующий день выслал к Кубани для отыскания орудия роту капитана Волкова и тридцать пять казаков под общей командой майора Пирогова. При отряде находился и сам Росламбек с двумя узденями и переводчиком. По его указанию егеря и казаки, оставив оружие, спустились к реке и, не подозревая измены, принялись разыскивать пушку. Вдруг Росламбек два раза махнул своей плетью и пустился скакать… Это был условный сигнал, по которому засада, лежавшая у самого берега, с гиком бросилась на солдат, и в общем смятении все, кто были в реке, не успев добежать до оружия, были изрублены. Майор Пирогов, бывший на лихом персидском жеребце, понесся в лагерь, но был настигнут и убит наповал выстрелом из пистолета. Общей участи избежали только Волков и девять егерей, которые, засев в кустах, в продолжение нескольких часов отбивались от яростных нападений горцев. Все они были ранены по нескольку раз, но не сдавались и были выручены подоспевшей из лагеря помощью. Росламбек остался в горах и с тех пор сделался одним из самых отчаянных и бешеных абреков.

Всю зиму егеря Лихачева провели на Кубанской линии. Больших военных действий не было, но шла мелкая война, которая со стороны ее участников требовала не только не меньшего, но, пожалуй, еще большего героизма, чем большие сражения. Егеря то отражали набеги, то сами переходили за Кубань и вносили оружие в недоступные дотоле горные ущелья.

К этому времени относится одно романтическое приключение, показывающее, что русские завоевания и даже просто близкое присутствие русских отрядов не оставались без влияния на самые нравы горцев. И если одни из них, подобно Росламбеку, бежали от нас за Кубань, то другие, напротив, перебегали из-за Кубани на русскую сторону и искали у чужеземцев защиты и покровительства против стеснительных обычаев родины. С этой точки зрения описываемое происшествие не лишено интереса.

В 1804 году один из враждебных России князей, Атажукин, совершил набег на кистин, с которыми имел старые счеты за их грабежи и за то, что кистины давали у себя убежище беглым кабардинским холопам. Набег был удачен, но сам князь едва не погиб в рукопашной схватке и даже погиб бы непременно, если бы один молодой уздень по имени Джембулат не заслонил его своей грудью. Джембулат был опасно ранен, и старый князь, признательный ему за свое спасение, лечил храброго юношу в своей собственной сакле.

Единственная дочь князя, красавица Цхени, ухаживала за больным. И это обстоятельство, при той свободе, которой пользуются черкесские девушки, послужило началом сердечного сближения между двумя молодыми людьми. Но рука княжеской дочери не могла принадлежать молодому узденю – местные обычаи совершенно не допускали подобного союза; и Джембулат, и Цхени, и старый отец, видевший зарождавшуюся любовь своей дочери и не имевший воли прервать ее в самом начале, были равно несчастны. Рука Цхени уже была притом обещана сыну соседнего владельца, и если бы старый князь не сдержал своего слова, то не только покрыл бы позором свои седины, но и навлек бы на себя неумолимое мщение. «Подвижная стена кинжалов и шашек, – говорил сам князь, – заблестит тогда вокруг моего аула, и он будет сровнен с землей».

Невеселые дни переживались в семье Атажукина. Раз, чтобы несколько рассеяться, старый князь в сопровождении узденей и между ними Джембулата поехал на охоту. Но охоте этой суждено было окончиться печальным образом. Преследуя по лесу дикого зверя, охотники внезапно наткнулись на какую-то блуждавшую за Кубанью казацкую партию, и меткая казачья пуля положила на месте старого князя. Казаки хотели было захватить его тело, но Джембулат отстоял его и повез в аул на своем седле.

Подъезжая к родному селению, Джембулат послал одного из своих товарищей предупредить княжну о постигшем ее несчастье, а партия между тем остановилась у источника, чтобы обмыть тело князя, покрытое пылью и кровью. Скоро слух о печальном происшествии облетел весь аул, и жители сбежались к источнику. Цхени была тут же; она с рыданием кинулась на труп отца и с горьким упреком сказала Джембулату:

– Джембулат! Где была твоя храбрость, если ты не спас своего князя?

– Цхени! – ответил юноша. – Пуля быстрее кинжала, но я сберег тебе утешение плакать над его могилой.