Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Портнягин, достойный ученик Цицианова, естественно, увидел во всем этом деле позорное пятно для чести русского оружия и немедленно отрешил Сычова от командования. Не так взглянул на это дело главнокомандующий. По его распоряжению владикавказский комендант генерал-майор Дельпоццо приступил немедленно к производству формального следствия над самим Портнягиным, и одной из причин к обвинению его послужило удаление от должности главного ногайского пристава генерал-майора Менгли-Гирея, к которому ногайцы питали большое доверие. Это была действительно ошибка Портнягина, но приписывать одному этому обстоятельству какое-либо особенное значение было крайне несправедливо. И Дельпоццо отлично знал те тайные пружины, которые двигали всей этой историей, но совершенно умолчал о них в своем донесении главнокомандующему.

Дело же было в действительности в следующем. Еще во время управления линией генералом Ртищевым родной брат Менгли-Гирея, Бахты-Гирей, был убит одним из закубанских владельцев, князем Лоовым. Менгли-Гирей потребовал тогда, чтобы с Лоовым поступили по всей строгости русских законов, так как убийство сделано было на русской территории. Но Лоов бежал к абазинам, и сторонники Бахты-Гирея, лишившись возможности отомстить ему лично, перенесли кровавую канлу не только на весь абазинский народ, укрывший преступника, но и на ногайцев, у которых он был убит. Встревоженный Ртищев отправил в горы одного туземца, поручика Таганова, с тем чтобы он так или иначе захватил Лоова. Хитрый Таганов не замедлил вкрасться в доверие князя и успел склонить его приехать в Георгиевск будто бы для примирения с Менгли-Гиреем. Но едва прямодушный Лоов, поверивший данному слову, переступил русскую грань, как был схвачен, привезен в Георгиевск и предан суду.

Ртищев в это время уже был назначен главнокомандующим в Грузию и, уезжая в Тифлис, предписал Портнягину отправить Лоова в Астрахань, так как на линии, где он имел много друзей, могли быть сделаны попытки к его освобождению. Портнягин не скрыл своего презрения к Таганову как к человеку, игравшему честным словом, и медлил с отправлением Лоова до тех пор, пока Ртищев, по жалобе Менгли-Гирея, не напомнил ему своего приказания. Тогда Лоов был отправлен, но бежал из Астрахани, а Менгли-Гирей заподозрил в этом деле участие самого Портнягина. Глубоко затаив в душе обиду и ненависть, он снова жаловался Ртищеву, а между тем начал волновать ногайцев. И вот когда интриги его были открыты, Портнягин и удалил его от должности.

Дельпоццо, однако, не счел за нужное касаться подробностей дела и донес главнокомандующему просто, что причина ногайских волнений заключалась: во-первых – в притеснениях, которые делали им линейные казаки преимущественно по земельным вопросам; во-вторых – в удалении от должности генерала Менгли-Гирея, который один держал в повиновении буйных ногайцев; и в-третьих – в слабом и небрежном охранении казаками пограничной черты. Последнее обстоятельство Дельпоццо доказывал тем, что турецкий назырь Сеид-эфенди, прорвавшись с по луторатысячной партией всадников сквозь кордоны вблизи самого Георгиевска, прежде чем увести ногайцев, пять дней оставался в русских владениях, никем не замеченный.

Что касается сычовского дела, то Дельпоццо подтвердил вполне донесение Портнягина, но высказал при этом и собственное мнение, что «действия Сычова были вполне законны и правильны» и что «самое благоразумие побуждало его исполнить так, как это было им сделано, ибо упорство не обещало ничего, кроме несчастья». «Что же касается трех офицеров, – прибавляет Дельпоццо, – то они поступили в залог добровольно и без малейшего понуждения к тому со стороны начальника».

Подобного взгляда на воинскую честь Портнягин переварить не мог и ответил, что «подобное благоразумие тесно граничит с позорной трусостью, недостойной русского имени». Главнокомандующий признал, однако, заключение Дельпоццо вполне основательным и, освободив Сычова от ареста, возвратил ему полк.

Портнягин, по настоянию Ртищева, был предан военному суду и отрешен от должности начальника линии. Ему поставлено было в вину даже то, что «Таганов, после поимки Лоова, вместо благодарности за свою услугу, пользовался, со стороны Портнягина, только обидным презрением», и то, что сам Портнягин ходил за Кубань преследовать ногайцев, тогда как, по мнению Ртищева, ему следовало употребить войска не для наказания горцев, а для охраны оставшегося на нашей стороне разного рода ногайского скота, простиравшегося до миллиона голов. «Тогда, – писал простодушный Ртищев, – ногайцы, увидев, что имение их сохранено у нас в целости, весьма бы скоро почувствовали свое безрассудство и сами вернулись бы опять из-за Кубани». Если бы подобная идея зародилась в мечтательной голове какого-нибудь юного гражданского администратора – это еще было бы понятно, но совершенно непонятно, как Ртищев, старый солдат, мог серьезно представлять Портнягину подобные требования.

Тем не менее приговор суда был конфирмован. Лишенный службы и сдав управление краем генерал-майору Дельпоццо, Портнягин удалился в Тифлис и там, посреди живых воспоминаний своих недавних блистательных подвигов, прожил несколько лет в нужде и без всякого дела. Приезд Ермолова в Грузию вывел его наконец из этого положения, и Портнягин, снова зачисленный на службу, был назначен 9 октября 1822 года окружным генералом восьмого округа внутренней стражи. В этой должности он оставался пять лет и умер 20 апреля 1827 года.

Тихо и незаметно, вдали от военного дела, протекли последние годы генерала, боевой отваге и военным дарованиям которого дивился сам Цицианов.

V. КАВКАЗСКО-ГОРСКОЕ ОПОЛЧЕНИЕ В 1812 ГОДУ

В командование на линии генерала Портнягина случилось на Кавказе выходящее из ряда обыкновенных, почти невероятное, но тем не менее вполне достоверное событие, наглядно показывающее, насколько легко, при известной свободе действий, могли разрешаться сложные вопросы, над которыми, при иных условиях, напрасно трудились лучшие кавказские администраторы.

Событие это – формирование ополчения из горцев – имело блестящее начало, но завершилось несколько драматическим концом, вернее сказать, вовсе не имело конца, так как непредвиденная случайность, к сожалению, помешала его полному развитию и окончанию. Есть полное основание сказать: «К сожалению», – потому что сама мысль предприятия была необыкновенно удачна и даже грандиозна; если же средства, употребленные для ее выполнения, были не вполне законны, то, может быть, единственно потому, что, при царившей тогда рутине и канцеляризме, способных в зародыше убить всякое доброе начинание, других не было.

Однажды, весной 1812 года, в Георгиевск приехал из Петербурга молодой офицер в конногвардейском мундире. Это был поручик Соковнин, флигель-адъютант государя, который представил начальнику линии открытое предписание, повелевавшее ему сформировать конный полк из черкесов и следовать с ним в действующую армию.

Идея о формировании из горцев конного ополчения была далеко не нова. Еще во время войны за австрийское наследство императрица Елизавета Петровна желала иметь при нашей заграничной армии ополчение, набранное из кавказских горцев, но так как желающих между ними тогда не нашлось, то и сама мысль была оставлена. Потом Павел Сергеевич Потемкин, живя в Екатеринограде, долго мечтал собрать для императрицы лейб-кавказскую сотню, и если эта попытка не удалась ему, то только потому, что все делалось через десятые руки. Затем князь Цицианов также писал императору Александру о пользе содержать в Петербурге лейб-гвардии конный кавказский эскадрон и даже предлагал в командиры его полковника Измаил-бея, отлично знавшего русский язык, но дело не было приведено в исполнение сколько из-за финансовых соображений, столько же, если не более, от неумения внушить кабардинцам доверие к этому новому для них делу.

Последняя попытка в этом направлении сделана была генерал-лейтенантом Ртищевым, которому удалось наконец склонить Кабарду отправить в Петербург особую для этой цели депутацию. Обласканные государем, кабардинцы обещали выставить гвардейскую сотню, но исполнить этого не могли, так как по возвращении домой они сами были изгнаны с родины приговором аулиев – «божьих людей». В неудаче виноват тогда был более всего Ртищев, допустивший в состав депутации людей темного происхождения, незнатных и бедных фамилий, не имевших никакого влияния на своих соотечественников и которых обещания поэтому ровно ничего не значили.

Теперь в пятый раз поднят был вопрос о горском ополчении, и Соковнин взялся за него горячо, указывая между прочим на важное политическое значение, которое оно будет иметь. И он был, конечно, прав, говоря, что ополчение, которое пойдет в Россию, в то же самое время будет служить надежным аманатом, заложником, обуздывающим хищные инстинкты их же соотчичей.

Обладая блестящей наружностью и прекрасным образованием, Соковнин сумел расположить к себе кавказское начальство, и дело пошло вперед быстро и успешно. Вице-губернатор Врангель немедленно отпустил Соковнину значительную сумму денег, а генерал Портнягин сам ездил по линии и благодаря своему влиянию успел склонить многих знатнейших князей вступить в ополчение. Первыми явились на сборное место князья Бековичи-Черкасские, Росламбек и Араслан-Гирей – потомок Чингисхана, последняя ветвь древнего крымского ханского рода. По примеру их стали съезжаться подвластные им уздени, дворяне и уорки. А между тем султан Менгли-Гирей и князь Айтек Мисоустов вербовали ополченцев в аулах закубанских черкесов. Успех дела превзошел самые смелые ожидания, и вместо гвардейской сотни, о которой притом прежде только мечтали, теперь явилась возможность двинуть в действующую армию несколько тысяч отборной конницы.

От кабардинского ополчения ожидали весьма многого. Всем были известны превосходные боевые качества этой природной и, без сомнения, лучшей конницы в мире. Можно было наперед предвидеть, каких чудес могли бы натворить летучие отряды этих центавров, неуловимых, как воздух, если только их бросить на фланги и в тыл неприятельской армии.

Собравшиеся кабардинцы уже совсем были готовы к выступлению в поход. Красивые, стройные, одетые в железные кольчуги, блистая дорогим вооружением, они представляли собой красивое зрелище, и, глядя на них, можно было без колебаний сказать, что никакая кавалерия в свете не устоит против их сокрушительного удара в шашки. К сожалению, все это громкое дело рассеялось, как дым, и весь сбор этих правильно организованных тысяч, этих рвавшихся в бой лучших азиатских наездников оказался простой фантазией чрезмерно пылкого молодого воображения.

В то время как Портнягин и Соковнин ездили по крепостям на Кавказской линии, один из советников казенной палаты, некто Хандаков, стал сомневаться, чтобы такое важное дело, как формирование черкесского войска, могло быть поручено столь юному офицеру, и в этом смысле послал донесение министру финансов. Соковнин, узнав об этом, просил, со своей стороны, чтобы Портнягин отправил курьера с чрезвычайным донесением к министру полиции, генерал-адъютанту Балашову, находившемуся тогда при государе в действующей армии. Портнягин назначил расторопного портупей-прапорщика Зверева, но, как ни торопился этот последний, курьер Хандакова все-таки прибыл в Петербург гораздо скорее.

Ответ министра финансов произвел невообразимую суматоху в Георгиевске. Из Петербурга уведомляли, что Соковнин – самозванец, что он ни от кого никаких поручений не имел и что его следует немедленно арестовать и отправить в столицу под караулом. Всех ставило в тупик то обстоятельство, что на запросы, которые посылались о Соковнине прежде различным министерствам, получались всегда вполне удовлетворительные ответы.

Общее недоумение разрешил сам Соковнин при аресте его на вечере у командира Казанского пехотного полка полковника Дебу[79 - Осип Львович Дебу, уроженец Италии, был привезен в Россию на седьмом году, получил воспитание в Инженерном корпусе и в 1793 году поступил на военную службу. Под Фридландом он был в первый раз в огне, а затем с 1809-го по 1827 год командовал на Кавказе Казанским пехотным полком. В 1827 году он перешел в гражданскую службу с чином действительного статского советника, был оренбургским губернатором, а с 1832 года – сенатором и умер шестидесяти семи лет 10 апреля 1842 года. Посвящая досуги литературе, он издал известные записки о Кавказской линии и статистические и исторические сведения об Оренбургском крае.]. Взяв в руки перо, он начал подписываться почерком государя и министров, и так искусно, что все были поражены неподражаемым сходством.

Соковнин объяснил, что его настоящая фамилия – Медокс, что он англичанин, родившийся в Москве, где отец его был учредителем и владельцем московских театров, что сам он корнет, числившийся по кавалерии и в последнее время назначенный состоять при донском атамане Платове.

Медокс-Соковнин тут же сознался, что знал о всех бумагах, писанных по его делу, и что все они исчезали на одной из промежуточных станций, где он имел сообщника. Ответы, им же самим сочиненные, сдавались на ту же станцию и получались в Георгиевске. Как-то по ошибке он не перехватил донос Хандакова, сделавшийся роковым не только для него, но и для всего взлелеянного и так успешно начатого им предприятия.

Все действия Медокса обставлены были так искусно и ловко, что всякая мысль о подлоге показалась бы нелепостью, а симпатичная наружность молодого гвардейца, флигель-адъютантский мундир и отличное образование[80 - Медокс основательно знал языки: латинский, немецкий, французский, английский, русский, старославянский и несколько языков кавказских и сибирских народностей.] дополнили остальное и невольно подчинили всех его обаянию.

Медокс хладнокровно объявил, что знает судьбу, ожидавшую его, но не теряет, однако, надежды на возможность оправдаться, так как намерения его были самые честные. Денежная отчетность действительно велась им с замечательной аккуратностью и добросовестностью. Медокс раздавал деньги черкесам не иначе как в присутствии комендантов, за их свидетельством, и никто не мог упрекнуть его, чтобы хоть одна казенная копейка была истрачена им на личную потребность. Напротив, следствием выяснено, что он убил на это дело даже свои последние доставшиеся ему от отца три тысячи рублей.

«Я хотел услужить отечеству в смутные времена, – сказал он Портнягину, – и если нарушал закон, то ничего не делал против своей совести. У меня не было никаких своекорыстных целей: вы сами видели, кому и когда я выдавал деньги. Наконец, меня легко проверить. Черкесы готовы к походу, и я советовал бы не распускать их».

По окончании следствия Медокс под арестом был отправлен в Петербург, где, по распоряжению графа Вязьмитинова, и был заключен в Петропавловскую крепость. Суд над ним, тянувшийся более двенадцати лет, постановил приговор по всей строгости тогдашних законов. Но император Александр принял участие в пылком энтузиасте и заменил тяжкое наказание ссылкой на житье в Иркутск, где Медокс и оставался до тридцатых годов.

Личностью Медокса в Иркутске чрезвычайно интересовались. Он был принят везде, за исключением дома генерал-губернатора. О нем много говорили, но из этого многого не вырисовывалось решительно ничего положительного и ясного, он так и оставался по-прежнему совершенно загадочной личностью. Говорили тогда, что он член какого-то европейского тайного общества, имеет большие связи в столице и за границей, что от разных лиц, но от кого – неизвестно, он довольно часто получает большие деньги. Медокс ли он – и это оставалось под сомнением. Сам о себе он никогда и ничего не рассказывал, но зато любил говорить о Кавказе, об обычаях горцев, вообще о тамошней жизни, которую, по-видимому, знал превосходно.

– Вы там долго были, Медокс? – спросили его однажды.

– Не очень долго.

– Вы что там делали?

– Я имел поручение, но зависть, интриги испортили прекрасное предприятие.

– Какое предприятие?

Но он тотчас же переменил разговор, и больше от него ничего не добились.

О дальнейшей судьбе этой загадочной личности мы знаем также немногое. По возвращении из Сибири Медокс некоторое время жил в Петербурге, потом был снова замешан в какое-то темное дело, долго содержался в Шлиссельбургской крепости и был освобожден оттуда только в самом начале царствования Александра II. Умер Медокс 5 декабря 1859 года и похоронен в Тульской губернии, Каширского уезда, в селении Поповка.

Происшествие с Медоксом не осталось без неприятных последствий и для других действующих лиц, ставших невольными соучастниками его противозаконных действий. За беспорядки, обнаруженные при этом на линии, кавказскому начальству объявлен был выговор. Десять тысяч, истраченных на формирование горского ополчения, поставлено было взыскать с вице-губернатора Врангеля, а расходы по командированию курьера в действующую армию – с генерал-майора Портнягина.

Так разыгралась эта полуфантастическая история, долго служившая предметом рассказов на Кавказской линии. Остается пожалеть, что горцы были распущены; есть основание думать, что появление их на Европейском театре войны могло бы значительно повлиять на ход военных действий и, с другой стороны, внести много новых вопросов в область военной науки и кавалерийского дела. Быть может также, что это обстоятельство повело бы к сближению горцев с русскими и имело бы влияние на весь последующий ход и события Кавказской войны…

Черкесы, видя европейские города, европейский быт и знакомясь с европейскими понятиями, не могли бы избежать их влияния и, возвращаясь на родину, естественно смягчали бы ненависть к ним азиатских племен и даже распространяли бы к ним уважение. Мысль повлиять на кавказские народы этим путем так ясна и проста, что осуществление ее могло быть только вопросом времени. И действительно, уже во время Паскевича были сформированы лейб-гвардии Кавказско-горский полуэскадрон, служивший в Петербурге, и Конно-мусульманский полк вместе с Кавказско-горским дивизионом, расположенные в Варшаве, при главной квартире действующей армии. Тогда же особый отряд, составленный из лучших горских фамилий, преимущественно из кабардинцев, стал личным конвоем государя. И высокое доверие к кавказским горцам не могло не вызвать в них чувство гордости и преданности русским монархам. Состав этих войск был непостоянный, и в то время как одни возвращались в свои горы, приходили другие – учиться европейской жизни.

VI. ГЕНЕРАЛ ДЕЛЬПОЦЦО

Последним командующим войсками на Кавказской линии до Ермолова, начавшего собой совершенно новый период Кавказской войны, был генерал-майор Иван Петрович Дельпоццо, уроженец Тосканы. На русскую службу он поступил в 1775 году волонтером, был долгое время офицером в сухопутном кадетском корпусе и в 1795 году, с производством в полковники, назначен командиром Казанского пехотного полка, расположенного на линии. Здесь он имел неосторожность обратиться к императору Павлу Петровичу с какой-то просьбой, которая найдена была «неприличной», и Дельпоццо был отстранен от службы.

На Тереке, между станицами Новогладковской и Щедринской, в пяти или шести верстах от первой, находятся, быть может, и теперь еще следы существовавшей здесь небольшой крепости, называвшейся Ивановской. Это было земляное укрепление, упраздненное после, когда на противоположном берегу Терека построили новое укрепление, названное Амир-Аджи-юрт. В этой-то Ивановской крепости и жил Дельпоццо в своем небольшом домике, и здесь же с ним случилось страшное несчастье – он попал в плен к горцам.

20 сентября 1802 года, в прекрасное осеннее утро, Дельпоццо с тремя гребенскими казаками отправился в соседнее Порабочевское селение. Тогда на Тереке еще было очень опасно, и вся береговая декорация его обрамлялась совершенно иначе, нежели теперь. Казалось, вечная, неисходная ночь царила в его надречных лесах, звук топора и звонкий оклик человека редко нарушали их безмолвие. Зато чеченцы искусно пользовались этими лесами для своих нападений, и, когда ружейный выстрел далеким и дробным эхом раскатится, бывало, по прибрежным скалам, постовые казаки, прислушиваясь к нему, уже задавались тревожным вопросом: «По зверю или по человеку?» Нередко в темные ночи слышался удар конского копыта о гранит, и бездомный скиталец, выброшенный за порог своей сакли враждой или голодом, как привидение, ослабив повод и свистнув в воздухе широкой буркой, с конем исчезал в пенящейся реке, смело выбираясь на противоположный берег для того, чтобы выждать оплошного казака.

Вот по такому-то лесу, подходившему в те времена еще к самому Порабочевскому селению, проезжал и Дельпоццо со своими гребенцами, как вдруг, на одном повороте, из самой чащи кустарника, перевитого густым виноградом и хмелем, выскочили горцы. Их было двадцать один человек. Порубить конвойных и кучера, обрубить на скаку гужи – было делом одной минуты. Дельпоццо остался один и безоружный. Он долго защищался тростью, но наконец, раненный шашкой, упал в изнеможении. Чеченцы знали, с кем имеют дело, и щадили жизнь старого генерала в расчете на хороший выкуп. Они набросили ему на шею аркан и повлекли за собой, понуждая жестокими ударами его же собственной трости. Наконец Дельпоццо был связан, перекинут через седло и увезен за Терек, в Герменчугский аул, откуда только спустя несколько месяцев дали наконец известие, что горцы требуют за него двадцать тысяч серебряными рублями.

Для переговоров был употреблен переводчик, некто Алиханов, имевший в Чечне большие родственные связи и сильных кунаков.

Страшную и бедственную картину увидел он в Герменчуге, когда его ввели в ту саклю, где содержался злополучный пленник… Перед ним был не человек, а скелет. Тяжелые оковы висели на руках и на ногах его, на шею надето было толстое железное кольцо с огромным висячим замком, и от этого кольца тяжелая цепь продета была сквозь стену сакли и укреплена снаружи к толстому и прочному столбу. Постелью Дельпоццо служил изорванный лоскут овчины, брошенный на голом полу, а одежды на нем не было почти никакой. Старик, как рассказывал после Али-ханов, то плакал, как ребенок, то, ободрившись, шутил над оковами и говорил о превратности судеб человеческих. Горцы потребовали сначала от Алиханова целую арбу серебра, потом сбавили это требование до нескольких мешков и наконец порешили дело на четырех тысячах двухстах рублях мелкой серебряной монетой. С этим известием переводчик явился на линию. У нас согласны были дать требуемую сумму, но тут встретилось новое затруднение – боялись, чтобы чеченцы не задержали у себя человека, посланного с деньгами, и не произвели бы нового вероломства; дать же от себя заложников чеченцы отказались. Тогда главнокомандующий в Грузии, генерал-лейтенант князь Цицианов, принял в судьбе Дельпоццо живое участие, потребовал содействия в этом деле шамхала Тарковского, а после разгрома джаро-белоканских лезгин поставил и им в условие выручить Дельпоццо, обещая за это возвратить от шестидесяти до ста пленных; в противном случае он угрожал весь их полон продать в отдаленные земли и на вырученные деньги выкупить Дельпоццо. Испуганные джарцы действительно хлопотали энергичнее всех. А между тем князь Цицианов приказал генералу Шепелеву, заведовавшему тогда Кавказской линией, наказать аксаевские деревни, через которые хищники проезжали с пленным, и отбарантовать весь чеченский скот, ходивший в долине между Тереком и Сунжей. Две роты, расположенные в Щедринской станице, пятьдесят гребенских казаков и два орудия ночью двинулись за Терек. Казаки быстро отогнали стада и, под прикрытием пехоты, переправили на русскую сторону, прежде чем чеченцы из ближних аулов успели прискакать на тревогу. Все дело кончилось небольшой перестрелкой. Баранта немедленно была распродана за десять тысяч рублей, и из этой-то суммы отчислено было восемь тысяч четыреста рублей, то есть вдвое против условленной суммы, за выкуп; Алиханов опять отправился в Герменчуг, вручил горцам деньги, и Дельпоццо был отпущен, пробыв в плену больше года.

По возвращении из плена Дельпоццо был снова принят на службу генерал-майором и назначен приставом кабардинского народа.

Со времен Потемкина и до самого назначения Дельпоццо на эту должность система, которой держались начальники Кавказской линии в управлении горцами, заключалась в том, чтобы посредством подарков и денег привлекать на свою сторону влиятельных лиц и этим подрывать авторитет их между соотечественниками, вообще косо смотревшими на всякое сближение с русскими. Раздувая всякую сословную и племенную вражду, начальники линии старались вооружить князей друг против друга и против уорков и затем, поддерживая уорков против князей, возбуждали бесконечный ряд внутренних волнений. Враждующие стороны, конечно, обращались каждая за помощью к русским, а политические расчеты определяли, кому следует оказать ее. Цицианов являлся совершенным противником этой системы, находя, что она приносит более вреда, чем пользы, так как, поддерживая вражду, она сама же и обращала кабардинцев в поголовных хищников. Цицианов решил радикально изменить обращение с горцами и, сдерживая их железной рукой, постепенно вносил в их жизнь зачатки цивилизации и просвещения. Это и было поставлено в обязанность кабардинскому приставу – лицу более или менее самостоятельному, в действия и распоряжения которого никто из посторонних начальников не имел права вмешиваться. Со своей стороны, и Дельпоццо горячо принялся за новое дело. Стараясь кротостью и снисходительностью привлечь к себе сердца кабардинцев и пользуясь каждым случаем сближать их с европейскими обычаями и понятиями, он заходил в этом направлении иногда гораздо дальше, чем бы это следовало. Так, например, в то время как в Большой Кабарде, около Константиногорской крепости, у подошвы одной из гор Бештау, шотландцы Бронтов и Патерсон основали колонию из горных выходцев и невольников с целью проповедовать диким горцам свет христианского учения, Дельпоццо, напротив, покровительствовал их вере, строил мечети и самую торговлю поощрял, нередко даже в ущерб отечественным выгодам. Родовые суды, составлявшие предмет постоянных неудовольствий кабардинцев, были уничтожены, и власть их вручена почетным ахунам и кадиям. Земли, на которых стояли русские укрепления, были разграничены, и гарнизоны, получив определенное число десятин, обязывались под строгой ответственностью наблюдать, чтобы скот их не заходил на смежные дачи кабардинцев. Торговля развивалась, потому что каждый кабардинец свободно являлся на линию для сбыта своих произведений, а в Константиногорске и в Георгиевске с этой целью построены были мечети и при них богатые караван-сараи. Но главнейшим образом Дельпоццо обратил внимание на воспитание молодого поколения – в двух наиболее важных пунктах, Георгиевске и Екатеринограде, устроил школы, в которые поступали дети кабардинских владельцев и князей; по окончании здесь курса их предполагалось отправлять в кадетские корпуса и выпускать офицерами в армию.

К сожалению, все эти меры не привели, однако, к желаемым результатам, не сделали хищных кабардинцев лучше того, чем они были, и даже напротив, многое пошло в ущерб интересам России.

С уничтожением родовых судов начались подкупы и беспорядки, а духовенство старалось наклонить каждое дело к выгодам единоверной Турции. Разграничение земель вызвало общее неудовольствие на линии и послужило источником вечных пререканий и споров, оканчивавшихся нередко кровавыми столкновениями. Свободная торговля с кабардинцами вносила в русские пределы не одни товары, а и чуму, которая опустошала целые селения. Мечети и караван-сараи, стоившие казне громадных издержек, стояли пустыми, а в школах хотя и появлялись дети, но отправление их в Петербург ограничивалось единичными исключительными случаями. Широко пользуясь своими привилегиями, особенно по отношению к торговле, кабардинцы не упускали в то же время легчайших способов к наживе и по-прежнему грабили линию, отгоняли скот и забирали пленных, которых и продавали в отдаленные горы. Именно к этому времени относятся их наиболее кровавые восстания, усмиренные оружием генерала Глазенапа. Об учреждении гвардейского эскадрона, о котором мечтал Цицианов, нечего было и думать, потому что ни один кабардинец не хотел расставаться с родиной. Позже, уже при Гудовиче, Дельпоццо сделал попытку собрать кабардинскую милицию для участия в походе против чеченцев, но кабардинцы дошли только до Сунжи и здесь обнаружили такие претензии, что сочли за лучшее распустить их по домам. Гудович, по-видимому, предпочитал систему Потемкина системе Цицианова. По крайней мере он писал Дельпоццо по поводу Чеченского похода: «Крайне сожалею, что кабардинцев не пришлось употребить в настоящее дело с чеченцами, ибо вся цель моя была та, чтобы поссорить эти два народа между собой, поселить между ними вражду и этим самым со временем их ослабить».