Угол падения

– Н-нет! Пожалуйста, н-не надо…

– Тихо. Его время пришло. А значит, и твое.

– П-пож-ж… алуйста!

– Молчи. У тебя есть тридцать раз вдохнуть. Тебе нужно?

– Д-да…

– Начинай. Я буду ждать.

Возникло легкое шуршание, и повисла тишина. Снова был слышен только храп Корытовых и совсем уже безумное пение сверчка. Время текло плотным медленным потоком, и нельзя было, совершенно невозможно определить, сколько минут прошло. Из комнаты так больше и не раздалось ни одного звука. А потом капельки на двери комнаты Жельзона вдруг разом зашевелились, отделяясь от крашенного дерева и неожиданно оказываясь на Ане, выдвигающейся из недр комнаты бывшего вахтера. Освободившись от двери, она повернулась, сделала несколько шагов в сторону и тут – наверное, впервые – посмотрела на меня. Внимательно, изучающе. Она глубоко дышала, вся ее клетчатая мужская рубашка, в которой она обычно ходила по квартире, была мокрой насквозь и капельки, еще недавно покрывавшие дверь, теперь устилали ее молодое лицо. Она взяла край рубашки и провела им по лицу. Еще раз пристально на меня взглянув, она, так ничего и не сказав, бесшумно ушла к себе.

Сверчок неожиданно смолк, словно его прихлопнули.

Носилки с накрытым простыней трупом несли флегматичный водитель «труповозки» на пару с задействованным (по случаю его утренней трезвости) Гришкой-Бульдозером. Сначала хотели взять в помощь кого-нибудь еще, но бывший Жельзон оказался таким легким, что водитель только хмыкнул и отрицательно покрутил вихрастой головой. Следом, пахнущий какой-то химией и почему-то мандаринами вышел фельдшер с чемоданчиком. В коридоре напряженно молчали все, кто был застигнут столь важным событием в жизни коммуналки: учитель Иванов со своей Верой Александровной (в новеньком домашнем халатике), хмурая по причине утреннего похмелья Дуся, актер Бабищев, собиравшийся на репетицию и Алена – в стороне от всех и нарочито равнодушная. У двери Жельзона возился с бумажной полоской и клеем участковый Киреев. Неслышно и незаметно прошла мимо всех на кухню и обратно безразличная Нюра в клетчатой Аниной рубашке. Актер Бабищев машинально посторонился, давая ей пройти, не спуская глаз с манипуляций участкового. Тот, возясь у двери, бормотал себе под нос:

– Старичок-то Наполеона сильно жаловал. Все стены портретами оклеил, как обоями. Ценитель!

Справившись, наконец, со своей «канцелярией», Киреев провел ладонью в последний раз по полоске бумаги с двумя синими печатями на ней и повернулся к жильцам.

– Все, граждане. Похоже на инфаркт, – огласил он сведения, полученные еще у врача «скорой», приезжавшей до «труповозки», и спрятал в карман пластмассовую бутылочку с клеем. Все молчали. В воздухе, замаскированные под скорбную сосредоточенность, реяли радость и облегчение. Киреев, подхватывая с пола свой портфель вполне гражданско-конторского вида, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Я понимаю, конечно… м-м-м… – Он шумно вздохнул. – Товарищ Жельзон был… э-э-э… скажем так, трудный человек, однако, я думаю, согласно существующей традиции, его лучше прикрыть, – и он ткнул в меня могучим пальцем. – Как считаете?

Все посмотрели на меня. Бабищев повернулся к дочери:

– Алена, принеси покрывало, что ли…

Через минуту из комнаты вернулась Алена с синим покрывалом, вышитым какими-то белыми оленями, подошла вплотную ко мне и…

Едва лишь они перестают меня видеть, как мир становится тем, чем он был всегда – и до них, и при них, и будет таким тогда, когда их здесь не будет. Мир станет тем, что невозможно описать – ни словами, и ничем другим. Он никогда не был вещью, которую можно сунуть в карман – в виде денег или как книгу. Карман – выдумка тех, кому постоянно чего-то не хватает, и кто постоянно ищет, чем его можно набить. Глупые изобретатели карманов надеются наполнить свой карман мудростью, но их чаяния тщетны, ибо мудрость подразумевает отсутствие как кармана, так и желания что-нибудь в него положить – то есть присвоить. А еще мудрость – это отсутствие надежды. Когда мудрость-смысл постигнуты, потребность надеяться на что-либо отпадает естественным образом. Когда перестают чего-то ждать, мир становится таким, каков он есть.

Люди слишком заняты собой и поэтому злоупотребляют моим обществом. Но видят только внешнее, не догадываясь заглянуть глубже. А там – бездонный и мрачный омут, где порой затаилось нечто, способное пожрать не только собственного хозяина, но и «ближнего своего», да не одного, а целые миллионы. А снаружи человек видит только то, что ожидает увидеть. Чтобы увидеть истинный мир, ему необходимо очиститься от того, что он знал до сих пор. А сначала заглянуть внутрь себя.

Но пока он смотрится в меня, он всегда видит одно и то же – собственную иллюзию себя и мира. Ведь я всего лишь

…равен углу отражения

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

Notes

[

?1

]

Magnifique (фр.): великолепно

[

?2

]

Merde (фр.): дерьмо