Четыре гения

– За это сейчас не берут. Наоборот, поощряется в демографических целях.

– А как поощряется, материально? – заинтересовался вдруг классик.

– Не, триппером, Михаил Александрович.

– Жаль, а то я недавно жил с одной библиотекаршей, может быть, и помощь бы какую оказали.

– Это у вас-то денег, нет? – изумился я. – Такие гонорары, такие тиражи!

– Определенно ты, Вася, мозги пропил! Для всех же я помер. Кто ж мне денег даст? Точно в дурдом заберут. Эх, беда! – Шолохов сокрушенно махнул рукой. – Наливай!

– Да уж, – я почесал затылок. – В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда.

Мы выпили, формально закусив вчерашней килечкой в томате.

– Михаил Ляксаныч, а где Женя Петропавловский? Вроде ж вместе медали обмывали?

– А выгнал я его, – нобелевский лауреат сердито нахмурил лоб.

– Как выгнал, это ж мой кент? – видимо, в моем голосе появилась грозная интонация, так как собутыльник немного отодвинулся в сторону.

– Но, ты пойми, Вася, – Шолохов примирительно разлил водку по стаканам, – когда мы начали с девками «Ламбаду» танцевать, Петропавловский меня первым поставил.

– А второй кто был?

– Одна из проституток.

– Ну, Ляксаныч, это ж из-за уважения к тебе, – успокоился я.

– Если б уважали, то трех бы баб вызвали, – великий писатель никак не мог забыть обиду. – А то сами тут такое вытворяли, а на меня: «Иди, дед, спать».

– Зато книжки мои почитал, Михаил Александрович, – осклабился я.

– Не, ты точно у меня, Вялый, сегодня схлопочешь, – Шолохов угрожающе взял за горлышко пустую бутылку. – Книжки… Фабула копеешная, атмосфера и бытовые детали отсутствуют, характеров нет – одна стилизация. Текст плывет отдельно от действия, мотивация скрыта и туманна. Уж лучше, действительно, с бабами кувыркаться.

– Ляксаныч, давай Жене позвоним, пусть приедет и девчонок снова привезет. – Я взглянул на бутылку в его руке. – Троих.

Классик задумался. Размышлял он довольно долго.

– Знаешь, что я решил, Вася?

– Четырех баб?

– Тебе на пенсию через семь лет, а всё дуркуешь! – чувствовалось, что тональность его мысли несколько поменялась. – Солженицына хочу в гости пригласить. Ты не возражаешь?

Видимо, на несколько минут я потерял дар речи, поскольку вскоре Шолохов спросил:

– Ты что, Вася, его не любишь?

– Насколько я знаю, не любишь его ты, Михаил Ляксаныч.

– А ты откуда знаешь?

– Читал кое-что, – уклончиво ответил я.

– Ну, а с произведениями Исаича знаком?

– Когда-то все толстые журналы считали за честь опубликовать его произведения. В то время для любого интеллигента это были письмена, которые необходимо прочесть. Если вы, Михаил Ляксаныч, хотите знать мое мнение, то считаю, что разбор всякого автора, равно как и всякой книги, нелеп и бесцелен, ибо читателя, – меня, во всяком случае, – занимает не столь «авторское задание», а лишь отношение к нему автора. То есть, не что, а как.

– Какой же ты вывод сделал, интеллигент? – нобелевский лауреат ехидно ухмыльнулся.

Я сделал вид, что сарказма не заметил, более того, плеснул в стаканы еще по соточке.

– Думаю, что Солженицын унизил свой талант, который сумел показать в единственном своем гениальном произведении «Один день Ивана Денисовича», журнализмом и уж совершенно напрасно вообразил себя мыслителем, что нанесло непоправимый ущерб его остальным произведениям.

Судя по всему, ответ Шолохову понравился. Он лихо опрокинул в рот содержимое стакана и задорно крякнул.

– Такие слова у человека с низов! – писатель дружески похлопал меня по плечу. – Вообще-то никакой загадки в этом нет. Талант – это свыше! – чувствовалось, что он пьянеет. – Позвоню в Москву… Кто там сейчас председатель Союза писателей? Пусть тебя примут.

– Спасибо, Ляксаныч, но уже звонили. Приняли… – Я скромно опустил глаза.

– Ну, поздравляю, коллега, – Шолохов протянул мне руку. – А кто звонил, если не секрет?

– Наш славный кубанский комбайнер Степан Нечитайло, Герой России. Слышал про него?

– Та, вроде, слышал, – Михаил Александрович задумчиво почесал затылок. – А что это он за тебя хлопотал?

– Дык сосед он мой. Вместе выпиваем. Бывало, за ночь пару баллонов самогону «приговаривали».

– Ух, ты! – поразился классик. – Талантлив ты и внелитературно. А давай, Вася, его в гости позовем?

– Так его, Ляксаныч, или Солженицына? Ты ж учти, что еще и Петропавловский скоро похмеляться приедет. Где мы столько пойла наберем? – я замялся, не знаю, как сформулировать следующую фразу. – Михаил Александрович, Солженицын ведь… это… тоже умер.

Я еле успел увернуться от шолоховского кулака.

– Ну и дебил же ты, Вялый! Разве не слышал, что писатели не умирают?!

– Выходит, и я не умру?

– Это ты-то писатель? – донской летописец громко расхохотался.

– Ладно-ладно, я пошутил, – я потряс пустой бутылкой. – Так кого мы позовём Нечитайло или Солженицына? – повторил я вопрос.

Шолохов задумался. Он размял в пальцах «беломорину» и чиркнул спичкой. Воздух помещения наполнился едким табачным дымом. «Какой гадкий запах у папирос, если их табак не обогащён canabis sativa», – подумал я.

– Давай лучше Степана, а то снова подеремся.

– С кем, с Женькой что ли? – Я привстал из-за стола. – Ты, Ляксаныч, не обижайся, но друга я в обиду не дам. Еще раз увижу…