Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

– Войдите!

Незнакомый человек в осеннем пальто и зимней пыжиковой шапке – это был Кузин – приоткрыл дверь.

– Извините.

– Одну минутку. Подождите, пожалуйста, в коридоре.

Черкашина прибрала в комнате, уложила дочку и, наскоро причесавшись, сменила халатик на платье.

– Мама, это дед Платон? – звонко спросила Оля.

6

Кузин пришел к Черкашиной, чтобы дополнить свою разработку. В истории ее мужа были неясности, подсказавшие Кузину соображения, которые могли заинтересовать автора будущей статьи. Как человек деликатный, он заранее обдумал разговор и начал его издалека. Ему немного мешало, что Черкашина оказалась такой молодой, бело-розовой, с кое-как закрученным узлом волос на затылке. К ней совсем не подходило слово «вдова», скорее она была похожа на невесту.

– Снегирев? – как будто не поверив ушам, переспросила она.

И с этой минуты начались странности, изумившие Кузина. Черкашина побледнела, черты ее опустились, и когда, помолчав, она взглянула на Кузина, в ее глазах было не прежнее беспечно-заинтересованное выражение, а строгое и тревожное. Что-то как будто замкнулось в ней, она начала отвечать медленно, глядя в сторону, неопределенно. Да, ее муж работал в снегиревской экспедиции летом 1948 года. Отношения? Тогда были хорошие. Со Снегиревым и не могло быть других.

– Что это значит?

Она промолчала. Кузин заметил, что, насколько ему известно, многие находятся со Снегиревым в плохих отношениях. Опять промолчала. Разговор стал останавливаться, спотыкаться.

– Простите, Ольга Прохоровна, что я вынужден коснуться… Я понимаю, что этот вопрос для вас… И если вы…

В дверь постучали. Черкашина поспешно сказала:

– Войдите!

Плотный мужчина, лет тридцати, неуклюже, плечом вперед, протиснулся в комнату.

– Ох, как хорошо, что вы пришли, Миша! – повеселев, сказала Черкашина. – Познакомьтесь, это товарищ из газеты.

Мужчина неторопливо повесил полушубок на гвоздь. У него было красное лицо с туманными и, как показалось Кузину, лишенными всякого выражения глазами. Он назвал себя: «Лепестков», взял стул и приготовился слушать.

– А Снегирев знает об этой статье? Которую вы собрались написать?

– Может быть, и не я.

– Это все равно… – пробурчал Лепестков. – Важно, знает или не знает. Потому что если он знает… Ну, словом, тогда не выйдет.

– Почему?

Лепестков стал смотреть в потолок.

– Такой уж он влиятельный человек? – спросил Кузин.

– Да.

– Хороший ученый?

– Ну нет!

– Так в чем же дело?

Лепестков опять замолчал. Взвешивающее, оценивающее выражение прошло по его лицу. «Кто тебя знает, кто ты такой? И почему я, собственно, должен говорить с тобой откровенно?» Так Кузин расшифровал его размышления.

– Послушайте, вы видите меня в первый раз. Но, поверьте, я ничего не хочу, кроме как добраться до истины, а по всему видно, что вы могли бы помочь. Допускаю, что ко мне у вас недоверчивое отношение, но в данном случае…

Лепестков смотрел в потолок. Черкашина без всякой надобности поправила на спящей девочке одеяло.

– Послушайте, я прекрасно понимаю. Приходит человек с улицы, даже не приходит, а врывается… Но ведь не в интересах же Снегирева поднимать эту историю?

Лепестков что-то вопросительно пробормотал. Черкашина кивнула.

– Что?

– Нет, это я Ольге Прохоровне сказал. Вот что, пойдемте куда-нибудь отсюда. Мне пора. Если вы можете проводить меня до метро, я вам кое-что расскажу.

Он надел треух и полушубок, кивнул Черкашиной и, не дожидаясь, пока Кузин попрощается, вышел.

7

– Я ушел, потому что не хотел при Ольге Прохоровне говорить о ее муже. Ведь вы о Борисе хотели ее расспросить?

– Да.

Они шли по Кадашевской набережной, пар клубился над темной, почему-то не замерзшей водой. Люди в кожухах в клубах пара что-то делали на барже, от которой ползли к берегу толстые грязные змеи кольчатых труб.

– Я знаю, что вас интересует, и могу рассказать, хотя убежден, что из этого до поры до времени ничего не выйдет. Дело в том, что эта история – частность.

– Хороша частность!

– Именно так. Если сравнить самоубийство Черкашина с тем, что тогда происходило в науке…

– Вы имеете в виду биологию?

– Да, в широком смысле. Так вот, если представить, что перед вами – театр, скажем трагедия Шекспира, это самоубийство… Ну, скажем, какой-нибудь Яго оступился, слегка подвернув ногу. А спектакль идет своим чередом. В этой истории Снегирев именно слегка оступился. Его пожурили, тоже слегка, а потом… Кому охота ссориться с таким человеком?

– С каким таким?

– Да уж с таким…

– Мне охота.

– Вы другое дело. Вы не биолог, не ихтиолог, не пишете диссертаций и не нуждаетесь в жилплощади.

– Как раз нуждаюсь.