Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Шаги послышались на лестнице. Кошкин вошел и сказал негромко:

– Вешает картину.

Он говорил о маленьком полотне Ирины Павловны, которое нашлось у Ани Долгушиной. Остроградский взял его и повсюду носил с собой.

– Какая женщина была, – сказал Кошкин с горечью, со злобой. – Умерла просто потому, что не могла без него жить. Какой свет от нее был всегда! Такую не забудешь.

– Не надеялась?

– Нет. Когда его взяли, она ко мне на другой день пришла с дочкой. Я кинулся утешать, обнадеживать. Она сказала только: «Вот и все».

Они помолчали.

– Иван Александрович, ведь вы не пользуетесь верхом?

– Ни верхом, ни низом.

– Если Анатолий Осипович будет жить внизу, лучше совсем закрыть мезонин. Будет теплее.

– Делайте что хотите.

– Как он, по-вашему? Ничего, правда?

– Не ничего, а отлично. Я вчера от книжной полки не мог его оторвать. Уже шатается от усталости, глаз не может поднять, а все стоит, читает. Не садился, чтобы не уснуть. Я чуть не заплакал. Ну ладно. Пошли-ка вниз.

Они спустились. Остроградский прилаживал к окну летнюю штору из палочек, выцветшую, растянувшуюся, но от которой в комнате сразу стало уютнее. Она уже уходила у него вверх и вниз. Стол стоял у окна, пустая книжная полка передвинута. Лепестков сказал о сваленных книгах наверху и что мезонин надо забить. Но Остроградский попросил не забивать, пока он не разберет книги.

– Превосходно, – сказал он и расхохотался, провалившись в жалобно зазвеневший диван.

– Нужно его выбросить и купить раскладушку, – сказал Иван Александрович.

– Ничуть не бывало! Я его починю. Сниму обивку и перетяну пружины. Нет, все хорошо. Если ваша бабка не сексот.

Кошкин засмеялся:

– Анатолий Осипович, вас реабилитируют через два, много три месяца. Сейчас это делается скоро.

– А прописка?

– И пропишут.

– Вашими бы устами…

Они помолчали.

– Мне пора, – сказал Лепестков.

– Сейчас поедем, мой дорогой, – сердечно отозвался Кошкин. – Как ваша книга?

– Пишу.

– Вы хороший человек. Анатолий Осипович, все ваши ученики такие хорошие люди?

Лепестков засмеялся:

– Все. А у вас?

– А у меня их нет, – вздохнув, сказал Кошкин. – Кто в ссылке умер, кто – вернувшись из ссылки. А кто… «Прежде чем петух пропоет трижды, ты отречешься от меня».

Он сидел хмурясь, крепко положив кулаки на худые колени. В красном свете печки он был похож на сердитого тролля со своими медвежьими глазками, грозно выглядывающими из мохнатого окружения.

– Вы помните Карманова? – спросил он.

– Нет.

– Разве вас посадили до сессии ВАСХНИЛ?

– Нет, после.

– Знаете, что он мне сказал накануне своего выступления на сессии? «Что поделаешь, Иван Александрович, у меня трое детей и одна нога».

Бабка Гриппа вошла в столовую и, не поздоровавшись, стала шумно орудовать в печке кочергой. Искры вспыхнули, осветив ее лицо, старое и самодовольное, со вздернутым носом.

– А где Рогинский?

– Он был исключен из партии в сорок девятом году. Долго ходил без работы. Потом устроился в Геологический институт.

– Геологический?

– А что делать? Но сейчас все меняется.

– И в академии?

– Да. Лучинин прошел на последних выборах.

– Я знаю. Это важно.

– Еще бы! Гладышеву поручена организация нового научного центра.

– Где?

– В Днищеве.

– Что за человек Гладышев?

– Умен как дьявол. Неприятно самоуверен, резок. Знает, что очень нужен, но пользуется этим умело. Не раздражая. Осторожен, пока это не мешает делу. А тогда уже и неосторожен! Он мне нравится. Где же вы будете спать? Я привез постельное белье и подушку.

– Спасибо, Иван Александрович. На диване.