Все не случайно

Мама внимательно и строго посмотрела на нас и сказала:

– Не знаю, какая новость хуже.

Поскольку в семье никогда и речи не заходило о моем желании стать актрисой, для мамы новость оказалась полной неожиданностью. Мама не хотела, чтобы я становилась актрисой, держала меня подальше от закулисья, я даже не на всех премьерах бывала. Помыкавшись по городам и весям, она не хотела для дочери такой жизни, поэтому всячески поддерживала мои планы стать врачом. Мама понимала, что актерская удача – вещь капризная и может ускользнуть от любого, даже свято любящего театр, и тогда жизнь актера становится печальна. «Откуда, ну откуда вообще возникла мысль об актерстве?» – возмущенно спрашивала мама. С негодованием она накинулась теперь на Юру: «Ну ладно Вера, она еще мала и глупа, но ты-то, старый дурак, отлично знаешь, что такое вспомогательный состав: это массовка, и только через год ей, возможно, доверят сказать кушать подано!» Юра чесал лысину, но, поскольку сам театрального образования не имел, внутренне с мамой не соглашался: сам вырос с кушать подано до настоящего, глубокого артиста. Мама опять ко мне: «Ты, оказывается, хочешь стать актрисой? Так для этого тоже учиться надо! Пожалуйста: поезжай в Москву и поступай в театральный институт! Если ты талантлива, возьмут с распростертыми объятиями, а если бездарна – нечего делать в театре!»

Много позже, уже состоявшись в профессии, на вопрос журналистов, когда я решила стать актрисой, отвечала, что скорее всего бацилла театра поселилась во мне еще во время тех детских репетиций, когда мама так легкомысленно согласилась помочь коллегам. Долгие годы коварная бацилла никак себя не проявляла, чтобы поразить в одно мгновение, как только я прочла объявление на столбе. И как же я благодарна, что случилось это вовремя! Ведь я могла поступить в медицинский и потеряла бы столько времени! Если бы я не стала актрисой, то была бы самым несчастным человеком не свете, занимаясь не своим делом. Прожив огромную жизнь в театре, я по-прежнему считаю, что лучшей профессии для меня не существует во всем белом свете.

И еще одна удивительная деталь. Впервые я ступила на профессиональную сцену, оказавшись на прослушивании во вспомогательный состав Алтайского драматического театра. Я тогда не знала, что всю жизнь проработаю на сцене театра имени Пушкина, на бывшей сцене Камерного театра Александра Таирова. А таировский театр в годы войны оказался в эвакуации в Барнауле и играл свои спектакли именно здесь, на сцене Алтайского драматического.

Этот знак судьбы прочитать в те годы я, конечно, не могла, но такие совпадения, «судьбы скрещенья» вызывают во мне почтение.

Моя первая работа

Традиция такова, что экзамены в театральные вузы заканчиваются раньше, чем во всех остальных начинаются. Сделано это, чтобы потерпевшие фиаско могли попробовать себя на ином поприще. Таким образом, ехать поступать в этом году было уже поздно, и мама вынесла вердикт: поедешь в следующем – в Москву, а пока что никаких вспомогательных составов, пойдешь работать: такая практика очень пригодится будущей актрисе. На том и порешили.

Я стала трудоустраиваться, но, поскольку мне не исполнилось восемнадцать, на работу меня брать не хотели. По закону я должна была трудиться не больше четырех часов, а это мало кого устраивало. Я поработала дней десять на почте, столько же в аптеке, но везде со мной расставались. Не потому, что я с чем-то не справлялась: я была очень старательной девочкой и все делала исправно, просто мой четырехчасовой график работодателям был не нужен. Зачем же меня брали? – недоумевала я. Возможно, они надеялись, что я не стану следовать закону и сама изъявлю желание работать целый день. Но я, честно отработав четыре часа, уходила с неинтересной работы с чувством выполненного долга.

Наконец я устроилась на Барнаульский меланжевый комбинат – огромное предприятие, где во многих цехах работали мои одногодки, тоже – по четыре часа. Несовершеннолетнюю молодежь учили, растили, в надежде, что со временем ребята освоятся, полюбят завод и останутся на нем, и правда, многие действительно оставались.

Я попала в очень шумный цех, где на станках вязали полые шнуры разной толщины. Шнуры вязались из нескольких нитей, работницы ходили между рядами и внимательно следили, чтобы нити не спутались, чтобы шли в заданной последовательности. Достигнув полутораметровой длины, шнур обрезался, а на подходе уже следующие. Конвейерная, монотонная, тяжелая работа. Обрезанные шнуры приносили мне на рабочий стол. Толстые шнуры я один за другим накалывала сверху и снизу на острые металлические спицы, а тонкие сверху и снизу нанизывала на большую иглу с толстой ниткой, растягивала гармошкой на метровую ширину и концы нитей привязывала к металлическим тросам. Иглы были тонкие, что-то вроде сапожных, а тросы – толстые, в диаметре 0,75 мм, и тяжелые. Шнуры мне приносили и клали рядом со столом, а за иглами и тросами я ходила сама. Иглы лежали в цеху, а тросы – на улице, и принести их нужно было не один и не два, а как можно больше, чтобы не шастать туда-сюда и успеть сдать положенную норму. Работать было трудно. Тросы тяжелые, зимой еще и промерзшие, да и спицы, когда их много, нелегкий груз. Специальность моя называлась «сшивалка-накольщица».

Мне было интересно, куда и зачем идут наколотые и сшитые шнуры, и я проследила за их дальнейшей судьбой. Мои шнуры помещались в контейнеры, заливались сверху какой-то жидкостью и ставились в печи. После термообработки мои шнуры оказывались покрыты снаружи и внутри пленочкой цвета какао, становились упругими и легко гнулись. Уже в другом цеху, на другом заводе, в них вставляли металлические провода, толстые и тонкие. Мои шнуры использовались в приемниках, радиоаппаратуре, в огромных вычислительных машинах. Они служили «одеждой», оплеткой для голых проводов, а поскольку проводов повсюду требовалось много, я чувствовала себя не обычным разнорабочим, а очень даже нужной и полезной сотрудницей.

Опоздания на работу исключались: пройти проходную нужно было до гудка, смена начиналась в семь или восемь утра – точно не помню, но зимой – затемно. Влезть в переполненный автобус получалось не всегда: иногда я ехала на подножке, зацепившись одной рукой за поручень. Зимой особенно тяжело: зимы в Барнауле холодные.

От четырехчасового шума я очень уставала и приходила домой полумертвая, но человек привыкает ко всему: мой молодой организм вскоре привык и к шуму, и к холоду, и у меня оставались силы ходить на каток и в кино с моей подругой, обсуждать с ней прочитанные книги и отвечать на регулярно приходящие письма Лёвушки. Я записалась в народный театр при клубе меланжевого комбината и сыграла там в какой-то небольшой пьесе. И, впервые после Вити-горниста, я снова увлеклась молодым человеком: это был мой партнер, высокий и красивый. Правда, я скорее влюбилась в его талант: он очень хорошо играл свою роль. Я подросла сама, и мой партнер по сцене уже не казался мне недостижимо взрослым, как когда-то Лёвушка.

Поразительно, но это был второй человек в моей жизни, у которого день и год рождения в точности совпадали с днем и годом рождения моего будущего мужа: 17 сентября 1939 года. У Господа Бога эта дата была явно заготовлена специально для меня.

Посмотрев фильм «Большой вальс» несколько раз – так он меня поразил и так понравился, – я окончательно поняла, что я не ошибаюсь: я хочу быть актрисой, и это мой путь.

Несмотря на все тяготы работы, маме я ни разу на них не пожаловалась, и она тоже ни разу меня не пожалела, хотя и видела, что поначалу мне было очень и очень тяжело. Приближалось лето, и я готовилась к поездке в Москву – штурмовать театральный институт.

В тот год в Барнаул из Москвы приехал писатель и драматург Марк Андреевич Соболь. Приехал он с пьесой: договариваться с театром о ее постановке и знакомиться с труппой. Он оказался старым знакомым моей мамы, знал ее по работе еще в Котласе. Туда он приезжал с той же целью – и тогда был даже немножко влюблен в маму. Встретились они радостно, как старые друзья, и Марк Андреевич часто бывал у нас с мамой и Юрой в гостях. Они много шутили, веселились, вспоминали молодость. Мама рассказала другу юности о моем внезапно проснувшемся желании стать актрисой и призналась, что решила отправить меня в Москву: пусть, мол, пробует силы в самом лучшем вузе. Марк Андреевич ее решение одобрил, сказал, что сам он далек от этой темы, но сразу дал домашний телефон, чтобы в Москве я позвонила его жене. Он пообещал, что меня примут лучшим образом, пока я осваиваюсь, и добавил, что вскоре и сам вернется в Москву из Барнаула и меня поддержит, направит и в беде не бросит. Мама от этих слов расцвела и успокоилась. Сама я была настроена решительно и ни о чем не тревожилась: у меня был номер телефона приемной комиссии ГИТИСа, и я считала, что этого вполне достаточно. Но номер Марка Андреевича благодарно приняла: мало ли что.

Подошло время ехать в Москву. Самыми ценными вещами в моем багаже были платье, сшитое мамой на выпускной, – голубое, в белый крупный горох и юбкой клеш, и белые босоножки, купленные в последний момент совершенно случайно. Наряд этот мне шел, в нем я собиралась покорять Москву. На вокзале меня провожали мама, Юра, подруга Лида и Марк Андреевич. Я уезжала полная надежд, близкие махали вслед, а подруга Лида с трудом сдерживала слезы. Когда поезд скрылся вдали, Лида начала рыдать так, что взрослые испугались за ее здоровье. Марк Андреевич по приезде в Москву сказал мне, что он никогда в жизни не видел, чтобы так плакали, даже на похоронах. В следующий раз мы увидимся с Лидой через много-много лет…

Совпадения

Вообще, это был не первый мой приезд в столицу. Впервые в Москве (а вернее, в Подмосковье) я оказалась лет в двенадцать. Тогда я приехала в Загорск (ныне Сергиев Посад) по приглашению дяди Димочки – маминого брата с такой же непростой судьбой, как и у всех детей, рано оставшихся без мамы. Он был старшим из троих сирот и взял на себя заботу обо всех, даже об отце. Семилетним он ждал, пока папа придет домой с работы, не ложился спать, чтобы помочь ему раздеться, если тот бывал нетрезв. А это случалось частенько – молодой вдовец поначалу совсем растерялся. Димочка укладывал папу как маленького спать и, только убедившись, что все в доме в порядке, шел спать сам. Ну а когда вырос, устроившись на работу после военного училища, поддерживал сестру, мою маму, всем, чем мог. Необычайно скромный и стеснительный, жил бы он бобылем всю жизнь, если бы не случай. По профессии Димочка был военный инженер, и однажды в служебной командировке в каком-то городке Димочка по настоянию товарища пошел с ним на танцы. Он даже разок станцевал с девушкой по имени Мария и на прощание произнес фразу: «Приезжайте в гости, будем рады вас видеть!» Через месяц Мария стояла у него на пороге с вещами и, сияя улыбкой, заявила, что приехала навсегда. Так дядя Дима оказался женатым.

Обычно все летние месяцы я проводила в пионерском лагере, поскольку мама уезжала на гастроли: а тут меня пригласили в гости к дяде, и мама меня отправила в Загорск. К этому времени у дяди Димы и Мариюшки – так он называл жену – был уже годовалый сын. Так что помощница в моем лице пришлась кстати. Я приехала и с удовольствием помогала Мариюшке по хозяйству и с малышом.

Однажды мы отправились из Загорска в Москву. Я не помню деталей, тем более что ехали мы не на экскурсию, а по делам: поэтому ни Красной площади, ни Мавзолея я не увидела. Но помню, как восхитил меня большой город и его стремительная динамика. Я никогда в больших городах прежде не бывала, разве что в Днепропетровске, но там я помнила только площадь перед кинотеатром, в котором мы жили. А Москва меня покорила, я сразу ее присвоила: этот город мой, подумала я, и я хотела бы в нем жить. И буду, пока еще не вполне осознанно мелькнуло в голове.

Я намаялась ходить со взрослыми по их делам: не помню каким, но точно не магазинным. Мы сели на лавочке в каком-то сквере поесть мороженого, и вдруг услышали визг тормозов и увидели женщину, которая с безумным видом неслась куда-то на каблуках. Взрослые мне объяснили, что ее сбила машина и она в шоке бежит-хромает, не понимая еще, что с ней случилось. Собралась немногочисленная толпа, кто-то вызвал «Скорую», женщину увезли, а мы, немного пришибленные происшествием, отправились обратно в Загорск. Много лет спустя, гуляя с внуком в сквере у нашего дома, я присела на лавочку и поняла, что именно здесь, на этом самом месте, я увидела произошедшую много лет назад автокатастрофу. Я узнала улочку, по которой бежала обезумевшая женщина. На том же самом месте, где я сижу сейчас, сидела я – подросток. Боже мой! Бывают же такие совпадения! Я узнала этот скверик почти через полвека: и по расположению дороги, и по смешному туалету с заросшими мхом ступеньками вниз, который я посетила ребенком. Я мысленно вернулась в то время, с благодарностью вспомнила дядю Диму, который купил мне в подарок красивую косыночку, а много позже приехал в Москву, чтобы меня поддержать: он неправильно понял информацию о смерти якобы моего мужа (на самом деле это мамин муж Юра умер).

Дядя Дима так и не смог жить семейно: без скандала он уехал от своей Мариюшки и сына в Белгородскую область. Там он жил бобылем, работал и посылал им ежемесячно деньги. Редкие письма и поздравления с праздником получала от него и я, а когда письма и поздравления приходить перестали, я поняла, что дяди Димы больше нет на свете. Меня до сих пор мучает мысль, что могила близкого мне человека бесхозна. Мариюшка не знала, где он похоронен, и за давностью врозь прожитых лет и не собиралась узнавать.

И впервые, вот на той лавочке, поразила меня печальная мысль: как же быстро промелькнуло полвека! Столько удивительного в моей жизни произошло, так много событий случилось, а сквер все тот же и даже лавочки на том же месте. Что такое Время и Вечность, я ощутила, когда приехала впервые в Египет. Ночью, при лунном свете, я стояла совсем одна у подножия Сфинкса и понимала, что так же, как я сейчас, на этом же месте стояли и смотрели на него Наполеон и еще прежде – Клеопатра… Это ощущение было пугающим: ощущение себя песчинкой в Вечности.

Впечатления

В следующий раз в Москву я явилась уже 18-летней: приехала поступать в театральный институт. Поезд мой из Барнаула прибыл во второй половине дня. Я счастливо вдохнула в себя воздух большого города, так полюбившегося мне еще в детстве, с удовольствием прислушалась к его особенному многоголосию и, почувствовав себя уже почти москвичкой, начала звонить в приемную комиссию ГИТИСа, но там почему-то никто не снимал трубку. Тогда я набрала номер родных Марка Соболя, и этот звонок тоже остался без ответа. К такому повороту событий готова я не была.

Поразмыслив, я сдала вещи в камеру хранения, но что делать дальше, не знала совсем. По наивности своей и провинциальности я думала, что приемная комиссия работает круглосуточно: люди ведь приезжают в разное время и кто-то обязательно должен их принимать! Кто? Конечно, приемная комиссия!

Еще немного подумав, я решила узнать адрес какого-нибудь театра, в надежде добраться туда и в антракте дозвониться хотя бы по одному из двух известных мне московских номеров. По адресу, который мне дали приветливые москвичи, я приехала к Московскому Художественному театру, легко купила билет в кассе и пошла смотреть спектакль. Меня удивило, что по манере исполнения, по существованию актеров на сцене спектакль ничем не отличался от спектаклей барнаульского ТЮЗа, где служили мои мама и отчим. Ждала-то я, конечно, чего-то феерического: ведь это сама Москва! Спектакль не помню совсем: я была очень обеспокоена тем, что делать после него, поскольку ни единого знакомого в Москве у меня не было. В антракте позвонила снова, но телефоны молчали.

Рядом со мной в партере сидела милая старушка, которая оказалась театралкой: про всех актеров, играющих на сцене, она знала все и с удовольствием посвящала меня в их тайны. Я вежливо слушала, но меня это не занимало совсем. Когда спектакль закончился, я торопливо распрощалась со своей говорливой соседкой, поблагодарила за интересную беседу и побежала звонить по заветным номерам, поскольку становилось поздно и темно, а я все еще на улице в самом прямом смысле. Несколько телефонных будок стояли прямо у входа в театр, там, где сейчас кассы. Заскочив в одну из них, я снова набрала на диске уже выученные наизусть номера. Длинные гудки лишили меня какой-либо надежды найти пристанище. Выйдя из будки, я увидела свою партерную соседку, которая стояла и внимательно меня оглядывала. Заметив, что я расстроена, она начала расспрашивать, что случилось, и я про все свои странные недозвоны рассказала. Выяснилось, что сегодня воскресенье и телефон моих «знакомых» молчит, потому что все москвичи помешаны на дачах и обладатели известного мне телефонного номера наверняка дышат свежим воздухом. А приемная комиссия вообще может не работать в выходной. На мой вопрос, можно ли в Москве переночевать на вокзале, милая моя собеседница предложила переночевать у нее. Я была очень рада, поскольку вариант с вокзалом возник в моей голове от безысходности.

На метро мы приехали на станцию «Кропоткинская», и в одном из ближайших переулков вошли в небольшой дом, а в доме – в крохотную комнату, где и жила моя фея. Меня напоили чаем с вареньем, поставили раскладушку, постелили белоснежное крахмальное белье и заодно рассказали, что раньше дом принадлежал Нащокину, другу Пушкина, и что сам Пушкин бывал у него в гостях. Я спросила: как же дамы в платьях-кринолинах по моде того времени передвигались в таком крошечном пространстве? Старушка улыбнулась и указала мне на потолок, который был украшен когда-то круглой, а теперь ополовиненной лепниной под люстру. Она объяснила, что и дом перестраивался, и что комната эта была как минимум в два раза больше, судя по лепнине. Кроме того, комнат у Нащокина было много, так что они не были тесно заставлены.

Спала я чудесно, и утром, горячо поблагодарив свою спасительницу, поехала в ГИТИС. Там я получила место в общежитии на знаменитой старой Трифоновке – одноэтажном бараке с множеством комнат по обе стороны узкого коридора. Комнаты были заставлены кроватями с клочковатыми матрацами. В конце длинного коридора имелась комната с умывальниками и ржавыми унитазами. Словом, место не из приятных, но многие годы сюда летом селили абитуриентов театральных вузов, а с началом сентября в барак въезжали уже студенты – и прекрасно себя чувствовали.

Мне Москва представлялась сказкой, я и подумать не могла, что встречу здесь такие развалюхи, но в Москве 60-х было еще очень много старых домов. И тем не менее я испытывала благодарность за то, что могу где-то жить во время поступления, забрала чемодан из камеры хранения вокзала и пришла в положенную мне комнату, куда уже заселились семь девочек-абитуриенток. Первое, что я от них услышала: «У тебя деньги есть?» Как потом выяснилось, приехала я поздно: консультации и прослушивания давно начались, и девочки за это время успели свои деньги потратить. Мои новые соседки справедливо считали, что у вновь прибывшего деньги должны быть и он обязан поделиться с оголодавшими «собратьями». Получив положительный ответ, часть денег у меня экспроприировали «в долг». От «собратьев» же я узнала, что вузов театральных в Москве целых четыре, да еще один кинематографический – ВГИК. Советовали идти во все: вначале на консультации, потом, если пропустят, показывать приготовленный материал на первом туре, потом на втором и третьем. И если третий ты пройдешь, то общеобразовательные экзамены – чепуха, считай, ты принят. А самое главное – документы надо нести только перед последним, третьим, туром, а до этого достаточно фамилии: так что можно показываться везде, во всех четырех институтах! Целых четыре вуза! Даже пять! Какой простор для дерзаний!

Новая информация оказалась мне очень полезна. Как доехать, где записаться, какой мастер в каком вузе набирает курс – я, глухая провинция, ничего этого не знала. Обогащенная знаниями, я записалась на консультацию на ближайший день в Щепкинское училище при Малом театре. Купив букетик цветов, я отправилась еще раз поблагодарить свою вчерашнюю спасительницу и поделиться с ней новостями. Телефона у нее не было, я поехала на авось и добралась до «Кропоткинской». Поскольку вчера после спектакля было уже темно, ориентировалась я по памяти. Мне казалось, я шла в правильном направлении, но найти приютивший меня дом, к своему горькому сожалению, не смогла. Это теперь я знаю, что переулок называется Гагаринский, дом номер четыре, и что Пушкин не только бывал здесь, но и писал жене об очередной причуде Нащокина построить миниатюрную копию этой квартиры. Стоила забава Нащокину дорого, потому что все в «маленьком домике» соответствовало прототипу и заказывалось у тех же мастеров, что и оригинальная мебель и посуда, только в крошечных размерах. Пушкин описывал рояль в 18 сантиметров высотой, на котором можно было играть. Весь домик помещался на ломберном столике, внутри – множество комнат, а в комнатах – великое множество вещей, даже книги и свечи. Всего этого я еще не знала, а мемориальной доски тогда на доме не было.

Много позже, когда только начиналось коммерческое телевидение, на шестом канале – новом, молодом и креативном – появилась программа Валерия Комиссарова, которая позволяла признаться в любви и поблагодарить человека, с которым не смог или не успел по каким-то причинам объясниться раньше. Я уточнила у телевизионщиков: можно поблагодарить любого человека? Мне ответили: абсолютно! Я отправилась на телевидение и вдохновенно рассказала о доме Нащокина, о моей первой ночи в Москве, о моей очаровательной спасительнице, о своих блужданиях в поисках ее дома, о том, что прошло так много лет и я не уверена, жива ли она, и что я давно уже мама и уже сама актриса, но помню ее доброту и по сию пору очень ей благодарна.

Закончив свою речь, я стала благодарить уже работников студии и лично Валерия Комиссарова за то, что придумали такой формат: можно теперь узнать о прекрасных поступках многих замечательных людей! Но тут я увидела, что вся группа с Валерием во главе смотрят на меня разочарованно. Мне объяснили: «Формат программы рассчитан на признания в любви и благодарности человеку противоположного пола, в вашем случае – мужчине! А если мужчина благодарит или признается в любви, то женщине – причем в любви не только платонической. В этом пикантность программы и надежда создателей на большой к ней интерес!»

Справедливости ради надо сказать, что, когда меня приглашали на программу и в общих чертах описывали формат, что-то невнятное о мужчинах прозвучало. О мужчинах сказали именно невнятно: это были самые первые попытки нашего телевидения «пожелтеть», и продюсеры с ведущими еще пока стеснялись называть вещи своими именами. Но я подумала, что вряд ли мне такое может быть предложено. Фильм «Москва слезам не верит» так популярен, что биографии актеров известны доподлинно. Мне казалось, все осведомлены, что я замужем и кто мой муж. На всякий случай я уточнила: можно говорить о любом человеке? Когда я услышала в ответ: «Абсолютно!» – сомнения по поводу возможной желтизны формата исчезли совершенно, а на смену им пришел восторг по поводу возможностей телевидения. Невнятные формулировки я списала на то, что в передаче говорят об очень широких понятиях: ведь благодарность и любовь бывают разными. Наверное, имелось в виду, что если кто-то хочет поблагодарить мужчину за любовь, которая не закончилась браком, то и это в формате программы возможно…

Надо ли говорить, что мое понимание ситуации было наивным, а программа со мной не попала к зрителям. Отмечу, впрочем, что программа и сама по себе просуществовала недолго: зритель был еще целомудрен и к интимным откровениям звезд не готов.

Таким образом, слова благодарности к моей московской фее остались при мне: но я по-прежнему обращаю их к небесам!

Знакомство со взрослой Москвой

Щепкинское училище: курс набирает Виктор Коршунов и консультацию, на которую я записана, проводит сам. Обычно первые консультации в творческие вузы проводят младшие педагоги или даже студенты старших курсов. Так происходит потому, что люди часто плохо понимают, что они собой представляют. Когда мой муж готовился к съемкам фильма «Розыгрыш», в газете поместили объявление, что требуются молодые люди возраста 16–17 лет, но на пробы выстроилась очередь из самых разных персон, от малолетних детей с мамами до вполне солидных пятидесятилетних мужчин с животиками. Возраст поступающих в творческий вуз тоже ограничен – и все-таки на моей памяти одна дама 28 лет пыталась поступать с нами. На консультациях отсеивают по возрасту, из-за явных физических недостатков, из-за неисправимых дефектов речи или неадекватного поведения. Когда на консультации присутствует сам мастер – большое счастье: он смотрит орлиным взором в самое сердце абитуриенту, видит его насквозь и его возможности тоже. Я не боялась прослушивания: а известие, что на консультации будет сам мастер, меня только ободрило. Я пришла в прекрасном расположении духа, вдохновляясь тем, что великие актрисы Малого театра когда-то находились в этих стенах и брались за ручки этих старинных дверей. Я много читала и о Марии Николаевне Ермоловой, и о Гликерии Николаевне Федотовой.

Нашу пятерку абитуриентов вызвали в аудиторию, светлую и солнечную. За столом сидели педагоги во главе с самим Виктором Коршуновым, полноватым и обаятельным человеком. Я прочитала все, что приготовила: и прозу, и стихи, и басню, и меня ни разу не остановили, как было с двумя ребятами в нашей пятерке, читавшими передо мной. Меня внимательно и доброжелательно выслушали, потом попросили спеть, и я спела, потом попросили поднять юбочку повыше, чтобы посмотреть, не кривые ли у меня ноги, и ноги у меня оказались в порядке. Потом Коршунов подозвал меня поближе и сказал: «Вам, дорогая, не стоит даже приближаться к сцене. Вы никогда не будете актрисой».

Я почему-то сразу оглохла. Буквально. Я вышла из аудитории, толпившиеся ребята, ждущие своей очереди, задавали мне какие-то вопросы, я видела их шевелящиеся губы и не слышала ничего. Я оторопело смотрела на них, пытаясь осознать: что же только что случилось? Как-то я добралась до общежития, и мои соседки спросили: «Ну как?» Я поняла, что их слышу, и почувствовала, что из моих глаз помимо воли полились очень крупные слезы. Я достала чемодан и начала собирать вещи.

Уж чего-чего, а соплей и слез старожилы общежития на Трифоновской повидали: каждый день в разные комнаты приходили после консультаций и туров убитые горем несостоявшиеся Джульетты и Офелии. Поэтому сострадание тех, кто пока «остался в живых», было искренним, но несколько агрессивным:

– Еще чего, уедет она! Да это только начало! Осталось еще три вуза!

– Некоторые под разными фамилиями по несколько раз в один и тот же институт ходят – и поступают! А некоторые по несколько лет в Москву ездят!

На мое робкое: «Но сам Коршунов!..» – мне в ответ неслось:

– Да кто он такой? Он старый и ничего не понимает! Да у них у всех вкусы разные: разные вузы, разные вкусы, разные требования!

– Правильно! Здесь не подошла, а в другом месте окажешься в самый раз!