Тайные грехи кроткой голубки

Тайные грехи кроткой голубки
Вера Анатольевна Прокопчук

Яков Штольман и его супруга Анна, приехав в уездный город Бряхимов навестить отца Штольмана, вступают в конфликт с писателем Горчичниковым, который вскоре после скандала был обнаружен убитым. Местная полиция подозревает Анну Штольман в убийстве писателя. Чтобы восстановить доброе имя супруги и очистить ее от подозрений, Яков Штольман начинает собственное расследование. Сможет ли он защитить любимую жену и разоблачить настоящего преступника?

Вера Прокопчук

Тайные грехи кроткой голубки

Глава 1.

Писатель Н.Н. Горчичников обладал весьма утонченным вкусом. Это говорили критики. Это говорили и читатели, которые не читали его сочинений, но слышали краем уха об отзывах вышеупомянутых критиков.

Знала это и жена писателя! Ибо утонченный вкус заставлял ее мужа морщить нос и брезгливо поджимать губы, если вдруг кофий был сварен как-то не так. Он тонко чувствовал недостаток или избыток в супе лаврового листа; он мог в раздражении отвернуться от чудесного жаркого, если специй в нем недоставало или – Боже упаси! – было на полщепотки больше, чем нужно. Он отказывался кушать свежайшее малиновое варенье, недовольным жестом отодвигая от себя вазочку – потому что его сварили с небольшой добавкой красной смородины…

Кроме того, он ненавидел пирожки с печенью, блюда из грибов, жареные почки и соленую селедку, гречневую кашу и карасей в сметане.

При этом , заметьте, писатель Н.Н. Горчичников не делал никаких замечаний – у него был слишком хороший вкус, чтобы опуститься до такого. Он только тихо вздыхал, да на его благородном лице отражалась утонченная скорбь человека изысканной души – кроткий упрек чувствительной натуры этому грубому миру…

И, судя по лицу его жены (миловидному простенькому личику), этот упрек в ней отзывался стыдом и смущением. Казалось, нежные скрипки в душе сей дамы начинали петь возвышенную мелодию, скорбя о несовершенстве ее, как супруги и хозяйки, печалясь и упрекая; затем в мелодию вливались флейты – и, наконец, тихо вступала, а потом уже крещендо, изнывая от огорчения, набирала мощь стонущая виолончель, – после чего Олимпиада Саввишна начинала шепотом извиняться перед мужем. Было видно, что она раскаивается, очень раскаивается, и клянется себе никогда более не обременять любимого супруга такими неприятностями. Писатель в такие минуты, чуть улыбаясь, смотрел на свою милую глупышку: нижняя губка ее чуть выдавалась вперед, в широко распахнутых глазах стоял какой-то детский страх, и всем своим видом она напоминала маленькую виноватую девочку . И он думал снисходительно, что бедняжка, вероятно, пытается найти разгадку, отчего ей выпала такая честь – стать супругой знаменитого литератора… Почему ее, такую простенькую и незамысловатую, он предпочел дамам столичным, ловко одетым и ослепительным.

Олимпиада Саввишна и впрямь была из породы мышек сереньких, но хорошеньких. Одевалась она прилично, но простенько, не раздражая никого своим видом. Собой была достаточно миловидна, чтобы вызвать симпатию, но недостаточно, чтобы вызвать зависть. Женщины называли ее сущим ангелом. Извольте видеть: всем людям, и дамам в частности, бывает лестно, когда кто-то совершенно разделяет их взгляды, вкусы и поддакивает, глядя в глаза этаким заискивающим собачьим взглядом. Хотя некоторые, из-за отсутствия у ней собственного мнения, полагали ее скучной, и говорили в сердцах: «хоть бы что-нибудь сама сказала!» Да-с, такова была Олимпиада Саввишна, и многие гадали, отчего столичный литератор выбрал такое скромное сокровище?

Меж тем, причина была проста. Чего-чего, а непростых дам со сложным характером и оригинальным мировоззрением писатель навидался досыта. Его раздражали вечные претензии этих дам на собственное мнение, желание дискуссий и бесед, наличие планов и увлечений. Писателю же нашему нужно было немного: горячая еда на столе три раза в день, вовремя поданный на веранду кофий со сливками, чистая постель, и вот эти глазки, что глядели на него так умильно и даже подобострастно, эта радостно-робкая улыбка, когда жена видела, что он ею доволен и готов проявить благосклонность. Она смотрела ему в рот и готова была впитывать каждое его слово. И тишина! Единственные слова, которые она лепетала вполшёпота, были «Да, конечно!». Это было все, что он слышал от нее – и это было все, что ему было надо. Это были именно те удобства, которые он ценил в женщине.

Добавьте к этому просторный дом супруги, в который он вселился сразу после женитьбы (какой контраст со съемными московскими квартирками!), и вы поймете, отчего он, столичная штучка, отныне предпочитал «поправлять здоровье» в провинции.

В тот день он, насытившись плотным завтраком, сидел на террасе, дымил пахитоской и обдумывал сюжет очередного рассказа.

Тут надо заметить, что писателя именовали знатоком человеческих душ. Еще говорили, что он поставил диагноз обществу. На страницах его рассказов всегда разгуливали хронические злокачественные неудачники, жертвы властей, общества, нравов, и собственного безволия. Герои его творений как бы протухали в собственном соку, в стоячем болоте; все дамы представали истеричками, не знающими, чем бы себя занять, а мужчины – серыми обывателями, страдающими обжорством. Своих персонажей он, надо заметить, брал из жизни! Со свойственной ему проницательностью он умел разглядеть червоточину в душе любого человека, попавшего в его поле зрения.

Он весьма обрадовался, когда служанка принесла приглашение в гости на званый ужин в дом вдовы Астафьевой, для него и его супруги. Он представил, сколько интересных типажей он может почерпнуть, наблюдая за гостями.

Глава 2.

Приглашению писателя на ужин в дом мадам Астафьевой предшествовала череда событий, никак с писателем не связанных. Началось все с небольшого разговора в петербургской квартире надворного советника Я.П.Штольмана.

А именно: Анна Викторовна Штольман, супруга Якова Платоновича Штольмана, зайдя в столовую, обнаружила своего мужа сидящим в кресле, с видом весьма задумчивым. На журнальном столике перед ним лежало распечатанное письмо.

– Что-то случилось? – осторожно осведомилась Анна.

Ее супруг рассеянно качнул головой.

– Можно? – рука Анны протянулась к сложенному листу бумаги.

– Да, конечно, – рассеянно кивнул Штольман, – это от моего отца.

Рука Анны замерла. Странно, но за полгода семейной жизни она никогда не спрашивала мужа о его семье. Подсознательно она не желала ни с кем не делить своего супруга, отчего и гнала от себя мысль о его родне…

– Что он пишет?

– Самые невинные вещи, – Штольман улыбнулся. – Выражает очередной раз радость по поводу моей женитьбы – и спрашивает, не выберемся ли мы к нему в гости, по случаю лета, хорошей погоды и большого его любопытства узнать, на ком же я женился, в конце концов!

– То есть, это вроде как смотрины, – пробормотала Анна немного растерянно.

– Если не хотите, можем не ехать, – заметил Яков Платоныч, – хотя вообще-то мой папенька не кусается…

Анна помолчала полминуты.

– А вы ведь хотели бы его проведать? – догадалась она.

– Не скрою, хотел бы, – согласился Штольман.

– Тогда едем! – решила Анна окончательно и бесповоротно, – Где он живет?

– Недалеко от Саратова. Можно по железной дороге от Петербурга до Нижнего, а там уж пароходом по Волге…

И Штольман с удовольствием отметил, что в глазах Анны заискрился жадный огонек острого желания приключений…

… Несколько дней, проведенных на пароходе, были волшебными. Волга оказалась бескрайним зеркалом, в котором отражалось ошеломительно бездонное небо, небо переменчивое, шальное – то раскрашенное в цвета голубиного пуха, сусального золота и розовых клубничных сливок; то прозрачно-лазурное, по которому неслись табуны белоснежно-кисейных облачков. Иногда из пышной зелени, украшающей берега, выглядывала гроздь из пяти золотых куполов, венчающих белоснежную церковку, да шестигранный конус колоколенки. Колокольный перезвон нежно и тихо плыл над водой – а затем церковь уплывала вдаль, и снова была только безбрежность воды и бесконечность воздуха, и в нем, как в котле, клубились тучи, и расходилась сияние, и уходило на покой солнце, рассыпая над рекой золотую пыль, и подсвечивая нижние края облаков золотыми рюшками… По окончании короткого путешествия, Анне казалось, что все это величие, вся красота, все бездонное небо прошло сквозь нее, умыв ей душу покоем и умиротворением. И совершенно счастливая, полная самых лучших ожиданий, подъезжала она в экипаже рядом с мужем к уютному кирпичному дому, что выглядывал из-за прочных, основательных ворот….

– Хороша. Ах, хороша, – Платон Теодорович, тонко улыбаясь, приподнял левую бровь и перевел взгляд на сына. – Ты уже успел подраться из-за нее на дуэли?

Задрожавший от смеха подбородок Анны и тщательно скрываемая, но не до конца все же скрытая, улыбка Штольмана сказали старику все.

– Кто бы сомневался, – заметил он, с важностью подняв палец. – Было бы странно, если бы за такую красоту мужчины не дрались – и дважды странно было бы, если бы ты не влез в эту драку.

– И не поспоришь, – пробормотал Штольман.

– Ну что же – прошу откушать, – старик показал рукой в сторону двустворчатой двери, за которой открывалась взору просторная столовая. Длинный овальный стол был накрыт белоснежной крахмальной скатертью, а улыбчивая горничная в наколочке уже стояла наготове подле дымящейся супницы.

За обедом Анна украдкой разглядывала Платона Теодоровича. Чем дальше, тем больше он казался ей очень похожим на мужа – только старше лет на тридцать, с пышными седыми бакенбардами на старомодный манер, но с той же живой улыбкой, с той же иронией и хитринкой в глазах, отчего Анне было на удивление легко в его присутствии.

– Вы, небось, так не готовите? Свинина, запеченная с яблоками в белом вине… Ничего сложного – надо сделать на противне как бы подушку из обжаренного кольцами лука, помидоров и яблок, на ней расположить мясо, а сверху опять помидорки и яблочки… Конечно, голубушка, дам рецепт – будете муженька баловать, а он в детстве любил очень это кушанье.

– И в самом деле, а я уже и забыл этот вкус, – на лице Якова Платоныча была написана ностальгия.

– А я как раз велел приготовить все то, что тебе нравилось. Вы, душенька Анхен, любите утиную грудку по-мюнхенски? Никогда не пробовали? Много потеряли, но теперь восполните пробел. Тут главный секрет, это розмарин… Вот, с грушевым горячим глинтвейном, прошу вас, очень хорошо…

– Ах, как у вас чудесно, – искренне восхитилась Анна.

И точно, душа ее принимала удивительно спокойное и приятное состояние, когда любовалась она на эту скромную гостиную с треугольными столиками по всем углам – кроме одного, занятого угловой старинной печью. Чисто выбеленные стены были украшены какими-то портретами в круглых темных рамах; особенно одна стена, где этих портретов было великое множество – вероятно, это были предки нынешнего обитателя дома; великолепным было и большое зеркало в деревянной раме, выточенной виноградными листьями. И Анне почудилось – когда-то давно она жила в этом доме, и дивная вереница воспоминаний ей навевается всей      этой обстановкой….

Но более всего радовало ее то мягкое радушие и чистосердечие, которое было написано на лице Платона Теодоровича.

– Кстати, настоятельно советую отдохнуть с дороги, – старик опять поднял палец, – ибо экипаж ваш видели все, и уж будьте покойны, к вечеру набегут с визитами. Как тараканы…

– Кто? – удивилась Анна.

– Соседи, душенька моя Анна Викторовна. Вдова Астафьева, например, из дома напротив, с родней, моськой и челядью…