Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Четверг

Прошлые мои воспоминания пришлось срочно прервать, так как произошло непредвиденное. Сидя в своей кладовке, вдруг услышала громкий стук в дверь. По доносившимся ко мне голосам с удивлением угадала – это пришел во второй раз Ваня-Черный. Нинка заглянула в кладовку: «Иди, там тебя требуют».

Едва вошла в комнату, Ваня тотчас же заявил тоном, не допускающим возражений: «Быстренько, быстренько одягайся, и идем!»

– Куда идти, Ваня?

– Куды, куды!.. Да до нас! Витер вже трошки стихае, а хлопцы лаются, яз узналы, що ты назад повиртала. Скоринько, скоринько, пишли!

Ну что же. Пришлось «одягаться» и отправляться в гости во второй раз. Погода, на мой взгляд, и не думала успокаиваться, колючий снег по-прежнему залеплял глаза. Ваня шагал впереди, протаптывая в сугробах дорогу, о чем-то оживленно рассказывал, жестикулируя руками. Я старалась ступать по его следам, из-за порывов ветра не всегда могла расслышать, что он там говорил, но иногда невпопад поддакивала. Дошли благополучно.

В «Шалмане» уже все были в сборе, сидели за большим дощатым столом. Среди местных «арбайтеров» я увидела Ваню Болевского, Ольгу (толстую) и Галю от Клодта, Василия из Почкау. Свободное место нашлось рядом с Иваном-Великим. Сразу же возле меня оказалась большая, слегка помятая сбоку жестяная кружка, в которую Иван щедро плеснул из стоящей на столе бутыли что-то мутное, с отвратительным резким запахом. «Бурачная брага», – пояснила мне через стол Ольга. Брр… Уф, как не хотелось мне к ней прикасаться! Но Иван произнес замечательный тост – и за Родину, за могучий народ наш выпила до конца.

Сразу закружилась голова, и на какое-то мгновение мне показалось, словно бы я плавно и грациозно плыву куда-то в мерцающую, голубую даль по зеленым волнам. Больше я уже не стала пить (хватило все же ума!), неверной рукой решительно отодвинула кружку в сторону, но, как мне сейчас кажется, вела себя, увы, не совсем благочинно и пристойно. Помню, что лихо «отхватывала» с толстой Ольгой какой-то немыслимый танец. Потом Ольгу сменила Наталка, а после нее, уж совсем каким-то непостижимым образом, в паре со мной оказался Иван Болевский, и мы, азартно пристукивая каблуками, с буйными выкриками отплясывали с ним «краковяк». Затем пели хором русские и украинские песни, а потом я вдруг увидела себя в одиночестве, посередине накуренной комнаты, где, беспрестанно шмыгая носом и стирая ладошкой текущие по щекам обильные слезы, читала зачем-то притихшим слушателям то памятное для меня стихотворение Блока «Перед судом». Словом, показала себя! Во всей красе! Тьфу…

Но хочется думать, что все-таки меня можно простить – ведь первый раз оказалась на такой украинской пирушке, впервые и выпила столько хмельного зелья.

Домой мы заявились уже около одиннадцати, и вот тут я не выдержала – пластом упала на кровать. И сразу провалилась в преисподнюю, в ад, где постель, подушка – да что там подушка! – вся вселенная вертелась и крутилась в бешеном, грохочущем ритме, от немыслимых звуков которого, казалось, треснут в ушах барабанные перепонки. (Слава Богу, что еще не уподобилась Лешке, когда он в прошлый раз «драл козла», а то – вот было бы позорище!)

Утром встала вся зеленая, разбитая. Хорошо, что было воскресенье, иначе просто не представляю, как явилась бы перед очами Шмидта, как отработала бы. Конечно же, пришлось выслушать длинную, нудную нотацию от мамы, где было много привычных, высоких слов о девичьей порядочности и чести, а также приводились ужасные примеры падения нравственности и целомудрия, в результате чего настигали позор, всеобщее презрение. Ну, уж это она, конечно, слишком – о всеобщем позоре – и все же – поделом мне! Сейчас мне и самой-то стыдно перед собой, и чтобы я хоть еще раз прикоснулась к этой чертовой браге! Вот так и запишу здесь, и зарублю в своей памяти – НИ-КО-ГДА!!!

Ну, вот и все об этом. Как быстро летят дни – сегодня уже 6 января. Новостей (имеется в виду – отрадных) пока нет как нет. В газетах лишь общие, бодрящие немецкий народ фразы. Радио (сегодня вечером мы с Мишкой были у Гельба) тоже осторожничает, скупится вещать на те темы, которые нас всех так волнуют. Ну, что же, что там происходит?!

Частная новость. В воскресенье, 2 января, с утра приходили Степановы ребята с письмом от Роберта, в котором он радостно сообщал, что собирается вечером быть у нас. Я, естественно, ответила, что ни сегодня, ни в последующие дни ему к нам приходить нельзя, рассказала о новогоднем визите фельджандармерии. На его вопрос: «Помню ли я, люблю ли его?», уклончиво ответила, что – да, помню, что рождественский вечер в памяти у всех нас и мы часто с теплотой вспоминаем обо всем, что было.

Моя записка, видимо, не удовлетворила Роберта, так как часа в два Генка и Толька вновь появились у нас. На этот раз в его письме содержалось настоятельное приглашение для меня – быть сегодня у Степана в пять часов. «Я должен вас видеть, иначе могу заболеть от тоски», – шутливо угрожал он.

Пришлось опять огорчить пылкого ирландца, что, мол, к сожалению, я не смогу выполнить его просьбу, так как по приказанию Шмидта должна вечером быть в усадьбе, где много работы. Понимаю, худо это – врать, но иначе ничего не могла придумать. В самом деле, не хватало еще появиться перед этими расфранченными британцами с помятой физиономией и за версту (ну, не за версту – так за метр) благоухающей бурачным бражным перегаром!

Кстати, опасаюсь, что мои слова насчет «работы в усадьбе» – не такое уж вранье. Сегодня фольксдейтчиха Линда обмолвилась, что вскоре у нее предполагается отпуск на недельку-полторы – поездка к родным, в «Польску», – и что якобы фрау Шмидт намерена на время ее отсутствия взять меня в качестве служанки в дом. Мол, вначале хозяева мыслили определить на эту должность Симу, но она плохо владеет языком, и, когда в прошлый раз Линда лежала в постели с ушибами ног, вследствие этого между хозяйкой и Симой произошло немало нелепых казусов.

Господи, только мне этого и недоставало – быть в господском доме подтирухой! Сима, конечно, молится сейчас о том, чтобы сия чаша миновала ее, но я еще надеюсь, что все-таки хозяйский выбор падет именно на нее. Ведь работоспособность, старательность и покорная безответность Серафимы, как не раз подчеркивали и сам Шмидт, и его фрау, несравнимы с моими работоспособностью и старательностью.

Ну ладно. Поживем – увидим.

9 января

Воскресенье

Прибыл в краткосрочный отпуск муж Эрны – коротенький (пожалуй, на полголовы ниже ее) толстячок по имени Фриц. Утром, когда я, натянув на себя свой неизменный «макинтош» и повязав голову маминым платком, развешивала белье в саду, он появился из-за угла дома – в овчинном тулупе, в русской шапке-ушанке и в теплых валяных сапогах, – остановившись молча позади, понаблюдал какое-то время за мной, потом вымолвил деловито: «Надо бы сюда защипки… Ветер сорвет – вся твоя работа насмарку».

Я промолчала. Сама знаю, что с защипками было бы надежней, да не хочется снова идти в дом Гельба. К тому же у них самих вчера тоже была стирка – до сих пор белье висит за садовой калиткой. И откуда такой советчик выискался? Шел бы своей дорогой…

– Значит, это ты с моей фрау постоянно ругаешься? – спросил вдруг толстячок и коротко кашлянул в кулак. – И еще нашей Дейтчланд недовольна, твердишь без конца, что в России тебе лучше жилось.

– Я?! С вашей женой? Извините, но…

– Да, да. С моей фрау. Тебя ведь Верой зовут, не так ли? А я – твой сосед, муж Эрны. Вот прибыл в отпуск, теперь наведу тут с вами порядок. – Он старался придать голосу строгость, а из спрятавшихся в узеньких щелках неопределенного цвета глазок струилась насмешка. – То-то же! Ишь ты какая… Какая непримиримая – унферзенлихин… Ну, давай знакомиться. Меня зовут Фриц.

Я постаралась быть вежливой: «Гутен таг, господин Фриц. Вилькоммен – добро пожаловать в Маргаретенхоф».

– Гм… В Маргаретенхоф… Это имение, как тебе известно, принадлежит господину Шмидту. Только ему.

Мне вспомнилось вдруг, как когда-то Эрна с вожделением мечтала хотя бы о двадцати моргах украинской земли, да в придачу еще и о парочке славянских рабов, что щедро обещал Гитлер в случае победы каждому защитнику Рейха, и подумалось – а теперь-то на что надеются эти «бравые солдаты фюрера», чего ждут теперь от него? И еще вспомнилось, как тогда же, в порыве справедливого негодования я от всего сердца пожелала ее мужу, явившемуся воровски и незвано в Россию, обязательно обрести там для себя два метра земли… Интересно, знает ли этот Фриц о том давнем нашем споре, передала ли Эрна ему и те мои слова?

– Вы сейчас из России или…

– Яволь. Откуда же еще? Но, благодарение Богу, после урляйба предстоит отправиться в другом направлении. Хватит! Нагляделся я вот так на твою хваленую Россию! – При словах «вот так» коротышка Фриц энергично провел ребром ладони по горлу, затем продолжил: – Я не в смысле того, что Россия в целом и в общем плохая страна. Она, конечно, неимоверно, просто ужасающе бедна, но в то же время и неимоверно, сказочно богата. Иной вопрос, как этим богатством там распоряжаются… Дело в другом – в крайне скверном русском характере, где перемешаны слепой патриотизм, жестокость, фанатичная любовь, непримиримость… Вот был я недавно в Скандинавии – там высочайшая культура, чистота, интеллигентность во всем. И война в тех местах, можно сказать, протекает тоже по-интеллигентски, – по крайней мере, знаешь, что вот там – передовая, а тут – тыл… В России же все перемешано, нет ни фронта, ни тыла. В любой момент, в любом месте при внешнем спокойствии тебя могут прирезать, подорвать, сжечь, распять. Приходится без конца оглядываться, дергаться. – (Я поняла, что – да, – Эрна, конечно же, информировала своего Фрица о том моем давнем ему пожелании.)

– Словом, «блиц-криег» вам не удался…

– Не удался. Да… – Он внимательно посмотрел на меня. – А ты, я вижу, фрейляйн, просвещена во многих вопросах. И, права Эрна, довольно дерзка… Ах!.. Ну я же говорил, что нужны прищепки! – Фриц ловко подхватил сорванное ветром полотенце, перекинул его вновь через веревку. – Хочешь, схожу в дом, возьму у Эрны?

– Не надо. Сейчас белье схватит морозцем – никуда не денется… Знаете, Фриц, я не дерзкая и вашу фрау Эрну никогда первая не задеваю. Она всегда сама начинает, говорит всякие гадости о России, нас, русских, откровенно презирает, старается уколоть побольнее. А ведь мы сюда, в вашу Германию, не по доброй охоте и не по своей воле прибыли. Уж вам-то это должно быть хорошо известно! – Я решила, коль уж подвернулся момент, выложить этому, облаченному в краденые русские вещи оккупанту все накопившиеся за долгое время претензии. – Кроме того, мы теперь точно знаем, что фрау Эрна связана еще и с полицией – докладывает там все о нас, то и дело грозится упрятать всех в концлагерь. А за что? Ведь мы-то ей не делаем ничего плохого.

Коротышка Фриц заметно смутился от моих последних слов.

– Ну, про полицию это ты зря. Не может быть такого. Впрочем, я с женой поговорю и обещаю, что она изменит свое отношение к вам. Но и вы ее тоже поймите: одинокая женщина тянет из последних сил двоих детей, бьется в бедности, помощи – ниоткуда, кроме того, находится в постоянном страхе за мужа, что воюет в страшной для нее России. Поневоле озвереешь! А тут рядом – вы, русские, из-за которых, по ее понятиям, в доме все несчастья. Поймите же и вы ее…

Вот такой разговор состоялся сегодня с нежданным моим собеседником, соседским Фрицем. Конечно, я могла бы возразить ему, что все несчастья и невзгоды в их дом, а также во многие и многие тысячи и миллионы семей разных национальностей навлекли вовсе не Россия и не русский народ, а их бесноватый фюрер, и они сами, немцы, позволившие с легкостью себя этому фюреру одурачить. Могла бы я и еще поведать кое о чем, видимо, ничего не подозревающему супругу – о том, например, что уж не так-то одиноко и тяжко живется фрау Эрне в его отсутствие и что не так уж она и бедствует здесь – ведь я сама несколько раз замечала, как Шмидт, крадучись, в темноте проскальзывал в ее дверь с какими-то пакетами под мышкой… Могла бы, конечно, рассказать я об этом Фрицу, – только, опять-таки, – зачем? Вряд ли прибывшему в краткосрочный отпуск вояке станет от этого легче, а грязи, всяких пошлостей, наверное, и у него за душой не меньше. По крайней мере, один его порок мне доподлинно известен – он вор и мародер! Ведь те тяжеленные посылочные ящики, которые Эрна, отдуваясь и отпыхиваясь, то и дело тащит с почты, присылает ей именно он, Фриц, и именно из «нищей России». Вот и сам полностью приоделся и приобулся там, на коварных русских просторах, ишь, как поскрипывает по снежку новенькими теплыми валенками…

Газета вновь ничем особым не обрадовала. Правда, заглянувший днем вместе с Янеком Зигмунд сказал, что слышал на днях от какого-то немца-отпускника, будто на Украине идут сейчас тяжелые бои, в которых гитлеровцы несут страшные потери. Наверное, оттого, что очень хочется верить, я сразу поверила и Зигмунду, и тому незнакомому отпускнику и, подражая высокопарным изречениям Павла Аристарховича, возликовала душой. Господи, великий Господи, помоги нашим! Поддержи их.

Кроме поляков Яна и Зигмунда, приходили также наши постоянные воскресные гости – Михаил от Бангера, вся «шалмановская братва», Павел Аристархович с Юрой. Уже к вечеру появились вдруг Василий из Почкау и Иван Бондарчук из Брондау – тот самый беглый Иван, что был когда-то в участке вместе с Николаем Колесником и Сергеем. У меня сердце больно подскочило к горлу, когда я его увидела. В мыслях мелькнуло: может быть, есть какое-нибудь известие? Но увы… Наоборот, Иван спросил у меня: «Ты еще ничего не получала от Кольки?»

Сердце мое вторично подскочило к горлу, щеки жарко загорелись. Он сказал – «еще». Не означает ли это, что Николай все-таки должен дать знать мне о себе, и Иван посвящен в его планы.

– Нет. Не получала… А что, он, Николай, говорил тебе, что напишет мне?

Иван качнул головой: «Да нет. Такого разговора у нас не было. Я просто подумал…»

Просто подумал. Лучше бы он и не приходил сюда! Лучше бы я его вовсе не видела и не слышала!

13 января

Четверг

Второй день заняты ремонтом амбара – верхней его части, заменяем пол в чердачном помещении. Мы с Симой подтаскиваем к новоиспеченным плотникам – Леониду и Мише – строительный материал – желтые, пахнущие сосновым лесом доски, спускаем вниз трухлявые половицы.

Сегодня мы с Мишкой решились – заглянули-таки в огромный, почерневший от старости ларь, что стоит накрытый пыльным, желто-серым брезентом в дальнем углу переднего отсека (он, этот ларь, уже давно не дает нам покоя – с тех пор, как чистили здесь прошлой зимой мак).

Замка на ларе не оказалось, и Миша, откинув брезент, поднял крышку. Господи, сколько же там скопилось всего – хранимого, наверное, столетиями! Надтреснутые цветочные горшки с засохшей по краям землей. Потемневшие бронзовые рамки от картин. Целая груда старой, поношенной мужской и женской обуви. Массивные медные дверные ручки. Обломанное с краю тонкое, изящной работы фарфоровое блюдо. Фигурный, в виде оскаленной волчьей пасти, набалдашник от трости. Старые керамические вазы. Вышедшие из употребления хозяйственные сумки, с оборванными или потертыми ремешками. Облезлые платяные и сапожные щетки. Коробочки с засохшей ваксой. Какие-то деревянные бруски с потрескавшейся лакированной поверхностью. Ворох разного тряпья и еще многое-многое другое.

Мишу заинтересовали ножны от шпаги или, скорее всего, от кинжала, покрытые белой эмалью с тонкой металлической отделкой «под серебро». Вдоль узкого перехвата рукоятки была видна выполненная готической вязью, однако сильно деформированная надпись, которую мы при всем нашем старании не смогли разобрать.

– Ценная, май-то, штука! Наверное, принадлежала какому-нибудь псу-рыцарю – фон-барону, – прищелкнув языком, сказал Мишка и, отыскивая исчезнувший кинжал, почти до пояса нырнул в чрево ларя, подняв при этом облачко белой кисейной пыли.

А мое внимание привлекла довольно внушительных размеров книга в сильно потертом кожаном переплете, перевязанная крест-накрест крученой бичевой. Раздвинув по возможности перевязь, я попыталась просмотреть толстые, вощеные страницы. Шрифт оказался мне непонятен, однако по мелькающим красочным иллюстрациям можно было предположить, что содержание книги – религиозное. Странно. Первая, увиденная мной в Германии книга – и та хранится в пыльном, заброшенном ларе.