На острове Буяне

– Я три дня н-н-не ел! – зло и тонко выговорил Кеша. – Три дня! Был бы гад, в спячку бы ушёл. С концами.

Бронислава, неожиданно для себя, принялась оправдываться:

– Я дома ем. Нету у меня тут… У меня дома всё. Я с собой не беру… А так-то – не жалко бы, конечно.

И ей стало неловко оттого, что она сытая, и что пальто на ней – тёплое, хоть и не новое. А новое, синее, она берегла, чтоб не выцвело: надевала в каждую зиму раза по два, не больше.

Он повернул к ней озабоченное тонкогубое лицо.

– Слушай, забери меня к себе! – с раздражением потребовал он.

Бронислава молчала.

– Забери! – сердито повторил Кеша.

– …Ну пошли, раз так. Холодный-голодный… Вот этот уголь только прогорит. Новый получше намочу, засыплю ведро – и пойдём, – согласилась она.

И поудивлялась:

– В гостинице-то у них – три с половиной гостя кукуют. А тебе, значит, и узенького местечка не нашлося. На половичке, у порожка… Ладно, пускай кукуют. Ничего! Им до утра тепла хватит. А в девять сменщик затопит… До смерти за ночь не замёрзнут! Под одеялками-то ватными.

Задумавшись, Бронислава прикинула ещё раз: правильно она решила или нет? И чего люди скажут, представила. И как дежурные раскричатся…

– А-а, и ладно, – пригорюнилась она. – Что ж теперь… Человек ты всё же! Не ещё кто.

[[[* * *]]]

Идти надо было через всё село. Кеша убегал вперёд в своей «болоньке», крепко обнимая себя за плечи. Потом стремительный скрип его шагов резко обрывался. Он останавливался возле спящих бревенчатых домов и кричал Брониславе из темноты, сквозь собачий лай:

– Туда? Или туда?

– Прямо иди! – махала Бронислава.

И звонко наказывала вдогон:

– Да дорогу-то на обратно запоминай маленько!.. Ночью тебе, конечно, лучше одному не возвращаться. А то налево собьёшься – к старому руслу уйдёшь. Там – овраг на овраге, обрыв на обрыве. Ухнешь в снег-то с головкой, чего доброго, как глухарь. Выволакивай тебя потом оттудова на вожжях… А правей возьмёшь – к берегу выскочишь, как раз в прорубь с концами угодишь. Под снегом-то лунки не больно видать! Их в той стороне полно пешнями пробито. Судак там на блесну клюёт…

Она доходила до очередных тесовых ворот и останавливала собачий лай спокойным окриком:

– Трезорка! Не шуми. Свои идут.

Со двора доносилось недоверчивое рычанье. Потом звякала и бренчала цепь. И наконец всё стихало за высоким чьим-то забором.

Но волна разноголосого собачьего лая неслась дальше, следом за Кешей, бегущим резвой трусцою, и набирала силу.

– Да ты что, Найда? С ума сошла на старости лет? Разголосилася на весь Буян, как дура молодая. Сбрендила что ли? – сквозь ворота стыдила Бронислава следующую знакомую собаку. – Хозяев-то разбудишь. Они тебе что, спасибо среди ночи скажут?.. Ну, Найда, дурочка.

– …Свои, Урван! Спи давай, иди… Свои, свои.

И думала, глядя на стремительно удаляющегося чужого человека: с какого же он года – ровесник или маленько постарше?.. Про барсучий жир бы только не забыть. Он где же, в сенях – или на полке, в чулане холодном?.. На полке, наверно, стоит. Бидончик-то эмалированный, с жёлтой розой. Достать надо будет сразу, обязательно!

[[[* * *]]]

За столом Кеша съел сковородку только что нажаренной картошки. Нашёл на плите полкастрюли супа – он был вчерашний – и быстро выхлебал, бойко стуча ложкой. Доел борщовую заправку из трёхлитровой банки. А потом очистил валявшуюся на столе луковицу и молча сжевал с хлебом и солью.

Он долго и сосредоточенно смотрел в угол. И сказал наконец с сожаленьем:

– Хороший был лук!

– Хороший, – согласилась Бронислава, прилежно разглядывая его модный, узкий в талии, пиджачок в полоску, не застегивающийся на отвислом животе, и вылинявшие коричневые брюки, и жидкий галстук с грязным кривым узлом.

«Неприкаянные какие, эти городские, – сокрушалась она про-себя, потихоньку. – Как галки облезлые. Хоть Козина взять! Прилетел из города, занюханый, с толку сбитый. А тут в Дом культуры устроился – гладкий стал, солидный даже… Ох, горе горькое: как же намыкался в городах человек!»

А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, вольно раскинувшегося на подоконнике, в горшке, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.

– …Что хороший, то хороший! – похвалила Бронислава лук. – Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот – свой! С огорода. Душистый. А злющ-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу, плачу! Слезами заливаюся! Вот какой настоящий, наш-то лучок!..

– Выпить нет? – строго перебил её Кеша.

Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам. Разок и другой…

[[[* * *]]]

Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье «Привет»:

– Чудо! Ты – чудо, я лично таких не встречал, – он торопливо чмокал её в щёку. – Напротив тебя, Брошка, они все – калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: «Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!» Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше…

Да. И этот Адам, значит, половину свою – знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше никаких не было… Он её, свою Еву – не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбиваются. Но… без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному – раз и повезло. Ты – моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал… Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи. Мильоны вас, можно сказать! Вас тьмы, и тьмы, и тьмы! С раскосыми и жадными очами… Это, выходит, я тебя искал… Сам себе не поверил – вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он – старик уже, Адам. А я – нет.

Довольный собою, Кеша задумывался о чём-то. Но вскоре хватался за голову:

– И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами… Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке… А ведь я же – не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся… И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя – и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, заподозрил: она, думаю, печку топит… И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку – темно. Врубаю свет в трепете, в сомнении: она? Точно. Сидит! В пальто! И – ореол, гадство! Не вру. В триста ватт. Вроде короны… На полкочегарки – вот такой ореол!..

Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.

Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова. И все – про неё. Все – про одну…

Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал тонким голосом, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво…

[[[* * *]]]

Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху – и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.

– Щи сварила, – улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. – У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.

– Где? – требовательно спросил он.

– Да в селе, – нараспев повторила она.